Начинаю публиковать главы из шестой редакции.
Глава XIII
ЯВЛЕНИЕ ГЕРОЯ
…. – Я – мастер, - сурово ответил гость и вынул из кармана засаленную чёрную шапочку. Он надел её и показался Ивану и в профиль, и в фас, чтобы доказать, что он – мастер, - Она своими руками сшила её мне, - таинственно добавил он.
- А как ваша фамилия?
- У меня нет больше фамилии, - мрачно ответил странный гость, - я отказался от неё, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней!
Иван умолк, а гость шёпотом повёл рассказ.
История его оказалась действительно не совсем обыкновенной. Историк по образованию, он лет пять тому назад работал в одном из музеев
(позже эта цифра сократится до двух лет, вероятно, автор не захотел прямо связывать эту дату с датой возврата А.М.Горького из эмиграции, которая приходится на 1932-ой год, потому что работать над «Кратким курсом ВКП(б)» он станет только в 1934-ом году, как и получается в романе; да и трудно прожить такой долгий срок на 100 000 рублей в СССР без постоянной работы),
а кроме того, занимался переводами. Жил одиноко, не имея родных нигде и почти не имея знакомых. И представьте, однажды выиграл сто тысяч рублей.
- Можете вообразить моё изумление! – рассказывал гость. – Я эту облигацию, которую мне дали в музее. Засунул в корзину с бельём и совершенно про неё забыл. И тут, вообразите, как-то пью чай утром и машинально гляжу в газету. Вижу – колонка каких-то цифр. Думаю о своём, но один номер меня беспокоит. А у меня, надо вам сказать, была зрительная память. Начинаю думать: а ведь я где-то видел цифру «13», жирную и чёрную, слева видел, а справа цифры цветные и на розоватом фоне. Мучился, мучился и вспомнил! В корзину – и, знаете ли, я был совершенно потрясён.
Выиграв сто тысяч, загадочный гость Ивана поступил так: купил на пять тысяч книг и из своей комнаты на Мясницкой переехал в переулок Пречистенки, в две комнаты в подвале маленького домика в садике. Музей бросил и начал писать роман о Понтии Пилате.
- Ах, это был золотой век, - блестя глазами, шептал рассказчик. – Маленькие оконца выходили в садик, и зимою я видел редко, редко чьи-нибудь чёрные ноги, слышал сухой хруст снега. В печке у меня вечно пылал огонь. Но наступила весна, и сквозь мутные стёкла увидел я сперва голые, а затем зеленеющие кусты сирени. И тогда весною случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получение ста тысяч рублей. А сто тысяч, как хотите, колоссальная сумма денег!
- Это верно, - согласился внимательный Иван.
- Я шёл по Тверской тогда весною. Люблю, когда город летит мимо. И он мимо меня летел, я же думал о Понтии Пилате и о том, что через несколько дней я допишу последние слова и слова эти будут непременно – «шестой прокуратор Иудеи Понтий Пилат».
Но тут я увидел её, и поразила меня не столько даже её красота, сколько то, что у неё были тревожные, одинокие глаза. Она несла в руках отвратительные жёлтые цветы. Они необыкновенно ярко выделялись на чёрном её пальто. Она несла жёлтые цветы.. Она повернула с Тверской в переулок и тут же обернулась. Представьте себе, что шли по Тверской сотни, тысячи людей, я вам ручаюсь, что она видела меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как-то болезненно.
И я повернул за нею в переулок и пошёл по её следам, повинуясь. Она несла свой жёлтый знак так, как будто это был тяжёлый груз.
Мы прошли по кривому скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, она по другой. Я мучился, не зная, как с нею заговорить, и тревожился, что она уйдёт, и я никогда её больше не увижу.
И тогда заговорила она.
- Нравятся ли вам эти цветы?
Отчётливо помню, как прозвучал её низкий голос, и мне даже показалось, что эхо ударило в переулке и отразилось от грязных жёлтых стен.
Я быстро перешёл на её сторону и, подходя к ней, ответил:
- Нет.
Она поглядела на меня удивлённо, а я вгляделся в неё и вдруг понял, что никто в жизни мне так не нравился и никогда не понравится, как эта женщина.
- Вы вообще не любите цветов? – спросила она и поглядела на меня, как мне показалось, враждебно.
Я шёл с нею, стараясь идти в ногу, чувствовал себя крайне стеснённым.
- Нет, я люблю цветы, только не такие, - сказал я и прочистил голос.
- А какие?
- Я розы люблю.
Тогда она бросила цветы в канаву. Я настолько растерялся, что было поднял их, но она усмехнулась и оттолкнул их, тогда я понёс их в руках.
Мы вышли из кривого переулка в прямой и широкий, на углу она беспокойно огляделась. Я в недоумении поглядел в её тёмные глаза. Она усмехнулась и сказала так:
- Это опасный переулок. – Видя моё недоумение, пояснила: - Здесь может проехать машина, а в ней человек…
Мы пересекли опасный переулок и вошли в глухой, пустынный. Здесь бодрее застучали её каблуки.
Она мягким, но настойчивым движением вынула у меня из рук цветы, бросила их на мостовую, затем продела свою руку в чёрной перчатке с раструбом в мою, и мы пошли тесно рядом.
Любовь поразила нас, как молния, как нож. Я это знал в тот же день уже, через час, когда мы оказались, не замечая города, у Кремлёвской стены на набережной. Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет.
На другой день мы сговорились встретиться там же, на Москва-реке и встретились. Майское солнце светило приветливо нам.
И скоро, скоро стала эта женщина моею тайною женой.
Она приходила ко мне днём, я начинал её ждать за полчаса до срока. В эти полчаса я мог только курить и переставлять с места на место на столе предметы. Потом я садился к окну и прислушивался, когда стукнет ветхая калитка. Во дворик наш мало кто приходил, но теперь мне казалось, что весь город устремился сюда. Стукнет калитка, стукнет моё сердце, и, вообразите, грязные сапоги в окне. Кто ходил? Почему-то точильщики какие-то, почтальон ненужный мне.
Она входила в калитку один раз, как сами понимаете, а сердце у меня стучало раз десять, я не лгу. А потом, когда приходил её час и стрелка показывала полдень, оно уже и не переставало стучать до тех пор, пока без стука, почти совсем бесшумно, не равнялись с окном туфли с чёрными замшевыми накладками-бинтами, стянутыми стальными пряжками.
Иногда она шалила и, задержавшись у второго оконца, постукивала носком в стекло. Я в ту же секунду оказывался у этого окна, но исчезала туфля, чёрный шёлк, заслонявший свет, исчезал, я шёл ей открывать.
Никто не знал о нашей связи, за это я вам ручаюсь, хотя так и никогда и не бывает. Не знал её муж, не знали знакомые. В стареньком особняке, где мне принадлежал этот подвал, знали, конечно, видели, что приходит ко мне какая-то женщина, но имени её не знали.
- А кто же такая она была? – спросил Иван, заинтересовавшись этой любовной историей.
Гость сделал жест, означавший – «ни за что, никогда не скажу», и продолжил свой рассказ.
Ивану стало известно, что мастер и незнакомка полюбили друг друга так крепко, что не могли уже жить друг без друга. Иван представлял себе уже ясно и две комнаты в подвале особняка, в которых были всегда сумерки из-за сирени и забора. Красную потёртую мебель в первой, бюро, на нём часы, звеневшие каждые полчаса, и книги, книги от крашенного пола до закопчённого потолка, и печку.
Диван в узкой второй и опять-таки книги, коврик возле этого дивана, крохотный письменный стол.
Иван узнал, что гость его и тайная жена уже в первые дни своей связи пришли к заключению, что столкнула их на углу Тверской и переулка сама судьба и что созданы они друг для друга навек.
Иван узнал из рассказа гостя. Как проводили день возлюбленные. Она приходила и надевала фартук, и в той узкой передней, где помещался умывальник, а на деревянном столе керосинка, готовила завтрак, и завтрак этот накрывала в первой комнате на овальном столе. Когда шли майские грозы и мимо подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залить последний приют, влюблённые растапливали печку и завтракали при огневых отблесках, игравших на хрустальных рюмках с красным вином. Кончились грозы, настало душное лето, и в вазе появились долгожданные и обоими любимые розы.
Герой этого рассказа работал как-то лихорадочно над своим романом, и этот роман поглотил и героиню.
- Право, временами я начинал ревновать её к нему, - шептал пришедший с лунного балкона ночной гость Ивану.
Как выяснилось, она, прочитав исписанные листы, стала перечитывать их, сшила из чёрного шёлка вот эту самую шапочку.
Если герой работал днём, она, сидя на карточках у нижних полок или стоя на стуле у верхних в соседней комнате, тряпкой вытирала пыльные корешки книг с таким благоговением, как будто это были священные и бьющиеся сосуды.
Она подталкивала его и гнала, сулила славу и стала называть героя мастером. Она в лихорадке дожидалась конца, последних слов о прокураторе Иудеи, шептала фразы, которые ей особенно понравились, и говорила, что в этом романе её жизнь.
И этот роман был дописан в августе. Героиня сама отнесла его куда-то, говоря, что знает чудную машинистку. Она ездила к ней проверять, как идёт работа.
В конце августа однажды она приехала в таксомоторе, герой услышал нетерпеливое постукивание руки в чёрной перчатке в оконце, вышел во двор. Из таксомотора был выгружен толстенный пакет, перевязанный накрест, в нём оказалось пять экземпляров романа.
Герой долго правил эти экземпляры, и она сидела рядом с резинкой в руках и шёпотом ругала автора за то, что он пачкает страницы, и ножичком выскабливала кляксы. Настал, наконец, день и час покинуть тайный приют и выйти с этим романом в жизнь.
- И я вышел, держа его в руках, и тогда кончилась моя жизнь, - прошептал мастер и поник головой, и качалась долго чёрная шапочка.
Мастер рассказал, что он привёз своё произведение в одну из редакций и сдал его какой-то женщине, и та велела ему прийти за ответом через две недели.
- Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда всё уже кончилось и гибель моя налицо, вспоминаю его с содроганием и ненавистью! – прошептал торжественно мастер и поднял руку.
Действительно, того, кто называл себя мастером. Постигла какая-то катастрофа.
Он рассказал Ивану про свою встречу с редактором. Редактор этот чрезвычайно изумил автора.
- Он смотрел на меня так, как будто у меня флюсом раздуло щёку, как-то косился и даже сконфуженно хихикал. Без нужды листал манускрипт и крякал. Вопросы, которые он мне задавал, показались сумасшедшими. Не говоря ничего по существу романа, он стал спрашивать, кто я таков и откуда взялся, давно ли я пишу и почему обо мне ничего не было слышно раньше, и даже задал совсем идиотский вопрос: как это так мне пришла в голову мысль написать роман на такую тему?
Наконец он мне надоел, и я спросил его напрямик: будет ли печатать роман или не будет?
Тут он как-то засуетился и заявил, что сам решить этот вопрос не может, что с этим произведением должны ознакомиться другие члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и Ариман и литератор Мстислав Лаврович.
Я ушёл и через две недели получил от той самой девицы со скошенными к носу от постоянного вранья глазами …
- Это Лапшённикова, секретарь редакции, - заметил Иван, хорошо знающий тот мир, что так гневно описывал его гость.
- Может быть, - отрезал тот и продолжал: - …да, так вот от этой девицы получил свой роман, уже порядочно засаленный и растрёпанный. Девица сообщила, водя вывороченными глазами мимо меня, что редакция обеспечена материалом уже на два года вперёд и поэтому вопрос о напечатании Понтия Пилата отпадает
(нет смысла брать на читку роман мастера при такой загрузке издательства и редакции, как и нет никакого резона оправдываться в отказе членам редакционной коллегии).
И мой роман вернулся туда, откуда вышел. Я помню осыпавшиеся красные лепестки розы на титульном листе и полные раздражения глаза моей жены
(в романе автор поправит свою неточность и напишет «подруги», но выражение глаз он наоборот ещё дополнительно выделит).
Далее, как услышал Иван, произошло нечто внезапное и страшное. Однажды герой развернул газету и увидел в ней статью критика Аримана, которая называлась «Вылазка врага» и где Ариман предупреждал всех и каждого, что он, то есть наш герой, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа.
- А, помню, помню! – вскричал Иван. – Но я забыл, как ваша фамилия?
- Оставим, повторяю, мою фамилию, её нет больше, - ответил гость, - дело не в ней. Через день в другой газете за подписью Мстислава Лавровича обнаружилась другая статья, где автор её предлагал ударить, и крепко ударить, по пилатчине и тому богомазу, который вздумал её протащить (опять это проклятое слово!) в печать.
Остолбенев от этого неслыханного слова «пилатчина», я развернул третью газету. Здесь было две статьи: одна Латунского, а другая подписанная буквами «М.З.»
Уверяю вас, что произведения Аримана и Лавровича могли считаться шуткою по сравнению с написанным Латунским. Достаточно вам сказать, что называлась статья Латунского «Воинствующий старообрядец». Я так увлёкся чтением статей о себе, что не заметил, как она (дверь я забыл закрыть) предстала предо мной с мокрым зонтиком в руках и с мокрыми же газетами. Глаза её источали огонь, руки дрожали и были холодны. Сперва она бросилась меня целовать, затем хриплым голосом и, стуча рукою по столу, сказала, что она отравит Латунского!
Иван как-то сконфуженно покряхтел, но ничего не сказал.
- Настали безрадостные осенние дни, - продолжал гость, - чудовищная неудача с этим романом как бы выкинула у меня часть души. По существу говоря, мне больше нечего было делать, и жил я от свидания к свиданию.
И вот в это время случилось что-то со мною. Чёрт знает что, в чём Стравинский, наверное, давно уж разобрался. Именно, нашла на меня тоска и появились какие-то предчувствия. Статьи, заметьте, не прекращались. Клянусь вам, что они смешили меня. Я твёрдо знал, что в них нет правды, и в особенности это отличало статьи Мстислава Лавровича (а он писал о Пилате и обо мне ещё два раза). Что-то удивительное фальшивое, неуверенное чувствовалось буквально в каждом слове его статей, несмотря на то, что слова все были какие-то пугающие, звонкие, крепкие и на место поставленные. Так вот, я, повторяю, смеялся, меня не пугал ни Мстислав, ни Латунский. А между тем, подумайте, снизу, где-то под этим, подымалась во мне тоска. Мне казалось, в особенности когда я засыпал, что какой-то очень гибкий и холодный спрут своими щупальцами подбирается непосредственно и прямо к моему сердцу
(в романе этот абзац автор составит более конкретно).
Моя возлюбленная изменилась. Она похудела и побледнела и настаивала на том, чтобы я, бросив всё, уехал бы на месяц на юг. Она была настойчива, и я, чтобы не спорить, совершил следующее – вынул из сберегательной кассы последнее, что оставалось от ста тысяч, - увы – девять тысяч рублей. Я отдал их ей на сохранение, до моего отъезда, сказав, что боюсь воров. Она настаивала на том, чтобы я послезавтра же взял бы билеты на юг, и я обещал ей это, хотя что-то в моей душе упорно подсказывало мне, что ни на какой юг и никогда я не уеду.
В ту ночь я долго не мог заснуть и вдруг, тараща глаза в темноту, понял, что я заболел боязнью. Не подумайте, что боязнью Мстислава, Латунского, нет, нет. Сквернейшая штука приключилась со мною. Я стал бояться оставаться один в комнате. Я зажёг свет. Передо мною оказались привычные предметы, но легче мне от этого не стало. Симптомы атаковали меня со всех сторон, опять померещился спрут. Малодушие моё усиливалось, явилась дикая мысль уйти куда-нибудь из дому. Но часы прозвенели четыре, идти было некуда. Я попробовал снять книгу с полки. Книга вызвала во мне отвращение. Тогда я понял, что дело моё плохо. Чтобы проверить себя, я отодвинул занавеску и глянул в оконце. Там была чёрная тьма, и ужас во мне возник от мысли, что она сейчас начнёт вливаться в моё убежище. Я тихо вскрикнул, задёрнул занавеску, зажёг все огни и затопил печку. Когда загудело пламя и застучала дверца, мне как будто стало легче. Я открыл шкаф в передней, достал бутылку белого, её любимого вина, и стал пить его стакан за стаканом. Мне полегчало, не оттого, что притупились страшные мысли, а оттого, что они пришли вразброд. Тогда я, понимая, конечно, что этого быть не может, пытался вызвать её. Я знал, что это она – единственное существо в мире – может помочь мне. Я сидел, съёжившись на полу у печки, жар обжтгал мне лицо и руки, и шептал:
- Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди, приди!
Но никто не шёл. Гудело в печке, и в оконца нахлёстывал дождь.
Тогда случилось последнее. Я вынул из ящиков стола тяжёлые списки романа и черновые тетради и начал их жечь. Это не так-то просто сделать. Исписанная бумага горит неохотно. Ломая изредка ногти, я разодрал тетради, вкладывал их между поленьями, ставил стоймя, кочергой трепал листы. Ломкий пепел по временам одолевал меня, душил пламя, но я боролся с ним, и роман погибал. Покончив с тетрадями, я принялся за машинные экземпляры
(в романе автор вычеркнет запись о машинописных экземплярах).
Я отгрёб гору пепла в глубь печки и, разняв толстые манускрипты, стал погружать их в пасть. Знакомые слова мелькали предо мною, желтизна неудержимо поднималась снизу вверх, но слова всё-таки виднелись на ней. Они пропадали лишь тогда, когда бумага чернела, и кочергой я яростно добивал мои мысли. Мне стало как бы легче.
В это время в окно тихо постучались, как будто кто-то царапался. Сердце моё прыгнуло, и я, погрузив последние слои в огонь, пошёл отворять.
Кирпичные ступеньки вели из подвала к двери наверх, пахнуло сыростью. У двери я с тревожным сердцем спросил тихо:
- Кто там?
И голос, её голос, ответил мне:
- Это я.
Не помня себя, не помня как, я совладал с цепью и ключом.
Она лишь только шагнула внутрь, припала ко мне вся мокрая, с мокрыми щеками, развившимися волосами, дрожащая.
Я мог произнести только слова:
- Ты… ты, - и голос мой прервался, и мы вбежали в переднюю. Она освободилась от пальто и подошла к огню. Она тихо вскрикнула и голыми руками выбросила из печи последнее, что там оставалось, пачку, которая занялась снизу. Дым наполнил комнату мгновенно. Я ногами затоптал огонь, а она повалилась на диван и заплакала неудержимо и судорожно. Отдельные слова прорывались сквозь горький плач:
- Я чувствовала… знала… Я бежала… я знала, что беда… Опоздала… он уехал, его вызвали телеграммой…
(беда в том, что она не смогла встретиться с кем-то, кто бы мог повлиять на продвижение романа; в романе этой уточняющей фразы уже не будет)
и я прибежала… я прибежала!
Тут она отняла руки и, глядя на меня страшными глазами, спросила:
- Зачем ты это сделал? Как ты смел погубить его?
Я помолчал, глядя на валявшиеся обожжённые листы, и ответил:
- Я всё возненавидел и боюсь… Я даже тебя звал. Мне страшно.
Слова мои произвели необыкновенное действие. Она поднялась, утихла и спросила, и в голосе её был ужас:
- Боже, ты нездоров? Ты нездоров… Но я спасу тебя, я тебя спасу… Что же это такое? Боже!
Я не хотел её пугать, но я обессилел и в малодушии признался ей во всём, рассказал, как обвил меня чёрный спрут, сказал, что я знаю, что случится несчастье, что романа своего я больше не видеть не мог, он мучил меня.
- Ужасно! Ужасно! – бормотала она, глядя на меня, и я видел её вспухшее от дыму и плача глаза, я чувствовал, как холодные руки гладят мне лоб. – Но ничего. О, нет! Ты восстановишь его! Я тебя вылечу, не дам тебе сдаться, ты его запишешь вновь!
(то есть мастер перепишет роман в соответствии с требованиями цензуры; этого выражения в романе автор уже не оставит)
Проклятая! Зачем я не оставила у себя один экземпляр!
Она скалилась от ярости, что-то ещё бормотала. Затем, сжав губы, она принялась собирать и расправлять обгоревшие листы. Она сложила их аккуратно, завернула в бумагу, перевязала лентой. Все её действия показывали, что она полна решимости, что она овладела собой. Выпив вина, она стала торопливо собираться. Это было мучительно для неё, она хотела остаться у меня, но сделать этого не могла. Она солгала прислуге, что смертельно заболела её близкая приятельница, и умчалась, изумив дворника
(все эти сентиментальные романтические подробности автор в романе использовать не станет).
- Как приходится платить за ложь, - говорила она, - и я больше не хочу лгать. Я приду к тебе и останусь навсегда у тебя. Но, быть может, ты не хочешь этого?
- Ты никогда не придёшь ко мне, - тихо сказал я, - и первый, кто этого не допустит, буду я. У меня плохие предчувствия, со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибла вместе со мною.
- Клянусь, клянусь тебе, что так не будет, - с великою верою произнесла она, - брось, умоляю, печальные мысли. Пей вино! Ещё пей. Постарайся уснуть, через несколько дней я приду к тебе навсегда
(в романе она обещает вернуться утром, чтобы погибнуть вместе с мастером).
Дай мне только разорвать цепь, мне жаль другого человека. Он ничего дурного не сделал мне.
И, наконец, мы расстались, и расстались, как я и предчувствовал, навсегда
(автор в романе вычистит патетику из речи мастера, потому что они ещё встретятся).
Последнее, что я помню в жизни, - это полосу света из моей передней и в этой полосе света развившуюся прядь из-под шапочки и её глаза, молящие, убитые глаза несчастного человека
(отчаянный взгляд сломленного горем человека в романе автор сменит на решительный, который более подходит
состоянию Маргариты, бросающейся в отчаянии на встречу с цензорами сама лично, тем самым, раскрывая свои истинные чувства в отношении мастера).
Потом помню чёрный силуэт, уходящий в непогоду с белым свёртком.
На пороге во тьме я задержал её, говоря:
- Погоди, я пойду проводить тебя. Но я боюсь идти назад один…
- Ни за что! – это были её последние слова в жизни.
- Т-сс! – вдруг сам себя прервал больной и поднял палец. – Беспокойная ночка сегодня. Слышите?
Глухо послышался голос Прасковьи Васильевны в коридоре, и гость Ивана, согнувшись, скрылся на балконе за решёткой.
Иван слышал, как прокатились мягкие колёсики по коридору, слабенько кто-то не то вскрикнул, не то всхлипнул…
Гость отсутствовал некоторое время, а вернувшись, сообщил, что ещё одна комната получила жильца. Привезли кого-то, который вскрикивает и уверяет, что у него оторвали голову.
Оба собеседника помолчали в тревоге, но, успокоившись, вернулись к прерванному.
- Дальше! – попросил Иван.
Гость раскрыл было рот, но ночка была действительно беспокойная, неясно из коридора слышались два голоса, и гость поэтому начал говорить Ивану на ухо так тихо, что ни одного слова из того, что он рассказал, не стало известно никому, кроме поэта. Но рассказывал больной что-то, что очень взволновало его. Судороги то и дело проходили по его лицу, в них была то ярость, то ужас, то возникало что-то просто болезненное, а в глазах плавал и метался страх. Рассказчик указывал рукой куда-то в сторону балкона, и балкон этот уже был тёмен, луна ушла с него.
Лишь тогда, когда перестали доноситься какие-нибудь звуки извне, гость отодвинулся от Ивана и заговорил погромче:
- Я стоял в том же самом пальто, но с оторванными пуговицами, и жался от холода, вернее не столько от холода, сколько со страху, который стал теперь моим вечным спутником. Сугробы возвышались за моею спиной под забором, из-под калитки, неплотно прикрытой, наметало снег. А впереди меня были слабенько освещённые мои оконца: я припал к стене, прислушался – там играл патефон. Это всё, что я расслышал, но разглядеть ничего не мог, и так и не удалось мне узнать, кто живёт в моих комнатах и что сталось с моими книгами, бьют ли часы, гудит ли в печке огонь.
Я вышел за калитку, метель играла в переулке вовсю. Меня испугала собака, я перебежал от неё на другую сторону. Холод доводил меня до исступления. Идти мне было некуда, и проще всего было бы броситься под трамвай, покончив всю эту гнусную историю, благо их, совершенно заледеневших, сколько угодно проходило по улице, в которую выходил мой переулок. Я видел издали эти наполненные светом ящики и слышал их омерзительный скрежет на морозе. Но, дорогой мой сосед, вся штука заключалась в том, что страх пронизывал меня до последней клеточки тела. Я боялся приближаться к трамваю. Да, хуже моей болезни в этом здании нет, уверяю вас!
- Но вы же могли дать знать ей, - растерянно сказал Иван, - ведь она, я полагаю, сохранила ваши деньги?
- Не сомневаюсь в этом, - сухо ответил гость, - но вы, очевидно, не понимаете меня? Или, вернее, я утратил бывшую у меня некогда способность описывать что-нибудь. Мне, впрочем, не жаль этой способности, она мне больше не нужна. Перед моей женой предстал бы человек, заросший громадной бородой, в дырявых валенках, в разорванном пальто, с мутными глазами, вздрагивающий и отшатывающийся от людей. Душевнобольной.
- Вы шутите, мой друг!
- Нет, оскалившись, воскликнул больной, - на это я не способен. Я был несчастный, трясущийся от душевного недуга и от физического холода человек, но сделать её несчастной… нет! На это я не способен!
Иван умолк. Новый Иван в нём сочувствовал гостю, сострадал ему.
А тот кивал в душевной муке воспоминаний головой и говорил с жаром и со слезами:
- Нет… Я верю, я знаю, что вспоминала она меня всякий день и страдала… Бедная женщина! Но она страдала бы гораздо больше, если бы я появился перед нею такой, как я был! Впрочем, теперь она, я полагаю, забыла меня. Да, конечно…
- Но вы бы выздоровели… - робко сказал Иван.
- Я неизлечим, - глухо ответил гость, - я не верю Стравинскому только в одном: когда он говорит, что вернёт меня к жизни. Он гуманен и просто утешает меня. Не отрицаю, впрочем, что мне теперь гораздо лучше.
Тут глаза гостя вспыхнули, и слёзы исчезли, он вспомнил что-то, что вызвало его гнев.
- Нет, - забывшись, почти полным голосом вскричал он, - нет! Жизнь вытолкнула меня, ну так я и не вернусь в неё. Я уж повисну, повисну… - Он забормотал что-то несвязное, встревожив Ивана. Но потом поуспокоился и продолжал свой горький рассказ.
- Да-с… так вот, летящие ящики, ночь, мороз и… куда? Я знал, что эта клиника уже открылась, и через весь город пешком пошёл… Безумие. За городом я, наверно, замёрз бы… Но меня спасла случайность, как любят думать… Что-то сломалось в грузовике, я подошёл, и шофёр, к моему удивлению, сжалился надо мною… Машина шла сюда. Меня привезли… Я отделался тем, что отморозил пальцы на ноге и на руке, но это вылечили.
И вот я пятый месяц здесь… И знаете, нахожу, что здесь очень и очень неплохо. Не надо задаваться большими планами. Право! Я хотел объехать весь земной шар под руку с нею… Ну что ж, это не суждено… Я вижу только незначительный кусок этого шара… Это далеко не самое лучшее, что есть на нём, но для одного человека хватит… Решётка, лето идёт, на ней завьётся плющ, как обещает Прасковья Васильевна. Кража ключей расширила мои возможности. По ночам луна… ах… она уходит… Свежеет, ночь валится через полночь… Пора… До свидания!
- Скажите мне, что было дальше, дальше, - попросил Иван, - про Га-Ноцри…
- Нет, - опять оскалившись, отозвался гость уже у решётки, - никогда. Он, ваш знакомый на Патриарших, сделал бы это лучше меня. Я ненавижу свой роман! Спасибо за беседу.
И раньше, чем Иван опомнился, с тихим звоном закрылась решётка, и гость исчез.
Глава XIV
СЛАВА ПЕТУХУ!
В то время, как вдали за городом гость рассказывал поэту свою несчастную повесть, Григорий Данилович Римский находился в ужаснейшем настроении духа.
Представление, если, конечно, представлением можно назвать всё безобразие, которое совершилось в театре Варьете, только что закончилось, и две с половиною тысячи народу вытекали из узких выходов здания в великом возбуждении.
Созерцать почтеннейшего Аркадия Аполлоновича с громадной шишкой на лбу, присутствовать при неприятном скандальном протоколе, слушать глупые вопли супруги Аркадия Аполлоновича и дерзкой его племянницы было настолько страшно и мучительно, что Григорий Данилович бежал в свой кабинет.
Дело было, натурально, не в одном избиении Семплеярова, представляющем лишь звено в цепи пакостей сегодняшнего дня и вечера. Римский прекрасно соображал, что завтра придётся отчитываться по поводу совершенно невероятного спектакля, учинённого в Варьете страннейшей группой артистов.
Первая мысль Римского была, естественно, о том, настолько он сам защищён в этом вопросе. Внешне, казалось бы, достаточно. Заведующий программами в отделе театральных площадок Ласточкин утвердил программу, афиша была проверена и надлежащим образом подписана; наконец, приглашал этого Воланда всё тот же проклятый Стёпа, бич и мучения театра. Всё это было так, но тем не менее то ярость, то ужас поражали душу финдиректора. Он был опытным человеком и понимал превосходно, что завтра, не позже, ему придётся расхлёбывать жуткое месиво, несмотря на то, что по форме всё было соблюдено как следует.
И говорящий на человеческом языке кот был далеко не самым страшным во всём этом! Чего стоило исчезновение Лиходеева, затем исчезновение Варенухи! Боже мой! А переодевание публики на сцене, а денежные бумажки? А драка на галёрке? Семплеяров, лица милиции, дикое и никем не разоблачённое оторвание головы у конферансье, которого пришлось отправить в психиатрическую лечебницу! Что же это такое? Но это далеко не всё. Римский сам видел, как публика расходилась с этими самыми червонцами в руках. Они и на пороге здания ничуть не превратились в дым или ещё во что бы то ни было! Фокус этот можно было считать переходящим всякие границы дозволенного. А ну как публика начнёт испытывать… Римский побледнел.
А что он мог сделать? Войдите в его положение! Прервать представление? Как? Каким способом? А завтра что будет? Боже мой! Завтра!
Финдиректор хорошо знал театральное дело. Он знал, что эти две с половиной тысячи человек сегодня же ночью распустят по всей Москве такие рассказы о сегодняшнем небывалом представлении, что… ужас, ужас!
И завтра с десяти часов утра, нет, не с десяти, а с восьми… да, чёрт возьми, с шести! – на Садовой к кассам Варьете станет в очередь две тысячи человек, да не две, а пять тысяч! Он сам видел, как возбуждённые люди барабанили кулаками в закрытое окно кассы, как они спрашивали у дурацки-растерянно улыбающихся капельдинеров, в котором часу завтра открывается касса. Он сам, продираясь в кипящей толпе расходящихся к своему кабинету, видел уже четверых барышников, которые, как коршуны, прилетели к ночи в театр, узнав о том, что в нём творится. И даже, если представить себе, что всё, собственно, благополучно и представление завтра состоится, то первое и основное, что должен он сделать, это сейчас же связаться с милицией по телефону и вызывать к театру завтра, с утра, очень значительный конный отряд!
Но, конечно, и речи быть не может о том, что такое представление может завтра состояться! Стало быть, конная милиция сама собой, а спектакль тем не менее снимать! Но где же Варенуха?
Воспалёнными глазами глядел Римский на червонцы, лежащие перед ним (их было шесть штук), и ум у него заходил за разум. Снаружи нёсся ровный гул. Публика потоками выливалась на улицу. До чрезвычайно обострившегося слуха финдиректора вдруг донеслась прорезавшая шум отлива отчётливая милицейская трель. Сама по себе она уже никогда не сулит ничего приятного. А когда она повторилась и к ней в помощь вступила другая, более властная и продолжительная, а к ним присоединился явственно слышный гогот и даже мерзкое улюлюкание, финдиректор сразу понял, что на улице совершилось ещё что-то и скандальное, и пакостное. И что это что-то, как бы ни хотелось отмахнуться от этого, находится в теснейшей связи с чёртовым сеансом чёрного мага и его помощников. И финдиректор ничуть не ошибся. Лишь только он глянул в окно, лицо его перекосило, и он не прошептал, а прошипел:
- Я так и знал!
Он увидел в ярком свете сильнейших уличных фонарей даму в одной сорочке и панталонах фиолетового цвета. На голове у дамы, правда, была шляпочка, а в руках зонтик.
Вокруг этой дамы, находящейся в состоянии исступления, то приседающей, то порывающейся бежать куда-то, волновалась толпа, издавая тот самый хохот, заставивший финдиректора вздрогнуть даже сквозь стёкла.
Возле дамы метался какой-то гражданин, сдирающий с себя летнее пальто и от волнения никак не справляющийся с рукавом, в котором застряла рука.
Тут крики и ревущий хохот донёсся и из другого места, именно от бокового левого подъезда, и, повернув туда голову, Григорий Данилович увидел вторую даму в розовом белье и без зонтика. Та спрыгнула с мостовой на тротуар, стремясь скрыться в подъезде, но из подъезда ещё вытекала публика, и бедная жертва своего собственного легкомыслия прыгала на одном месте, мечтая только о том, чтобы провалиться сквозь землю. Милиционер устремлялся к несчастной, обманутой гнусным гипнотизёром Фаготом, сверля воздух свистом, за милиционером бежали развесёлые молодые люди в кепках. Они тыкали пальцами и испускали хохот и улюлюканье.
Усатый худой лихач подлетел к первой раздетой и с размаху осадил костлявую разбитую лошадь. Лицо усача радостно ухмылялось.
Римский вдруг стукнул себя кулаком по голове, плюнул и отскочил от окна.
Он посидел некоторое время у стола, невольно прислушиваясь к улице. Свист в разных точках площади достиг высшей силы, а потом стал спадать. Скандал, к удивлению Римского, ликвидировался как-то неожиданно быстро.
Настала пора действовать, приходилось пить горькую чашу ответственности. Аппараты были исправлены во время третьего отделения, надо было звонить, просить помощи, сообщить о происшествиях, снимать с себя ответственность. Это было ужасно, и печальными и злобными глазами глядел финдиректор на диск аппарата с цифрами. Надо, однако, сказать, что останавливал его руку, как это ни странно, вовсе не страх неприятных служебных разговоров, от них уйти было нельзя, дело зашло слишком далеко, а что-то другое. Но что? А вот какой-то беззвучный голос, внушавший ему, даже не шепчущий, - «не звони!» Звонить надо, а голос – «не звони». Два раза расстроенный директор клал руку на трубку и дважды её снимал. И вдруг в мёртвой тишине кабинета сам аппарат разразился звоном прямо в лицо Римскому, и тот вздрогнул и похолодел. «Что с моими нервами?!» - подумал финдиректор и трясущейся рукой поднял трубку.
- Да, - сказал он слабо, отшатнулся и стал белее бумаги.
Тихий и в одно время и вкрадчивый и развратный женский голос шепнул в трубке: «Не звони, Римский, худо будет», и тотчас трубка опустела.
Вздрагивая, чувствуя мурашки в спине, финдиректор положил трубку и оглянулся почему-то на то окно, что было за его спиною. Сквозь редкие и ещё не опущенные как следует зеленью ветви липы он увидел луну, пробегающую сквозь жидкое облачко. Почему-то приковавшись к ветвям липы, Римский смотрел на них, и чем больше смотрел, тем сильнее и сильнее его охватывал страх
(на голых ветвях липы сидит наблюдатель, сотрудник НКВД, невидимый в обычную ночь, но легко различимый при свете полной луны).
Сделав над собою усилие, финдиректор отвернулся наконец от лунного окна и встал. Никакого разговора о том, чтобы звонить, не могло больше и быть, и теперь финдиректор думал только об одном, как и быстрее уйти из театра.
Он прислушался: здание, в котором десять минут назад слышались гулы, завывание, теперь молчало. Римский понял, что все разошлись, кроме дежурного где-то у кассы. Он был один во втором этаже, и неодолимый страх овладел им при мысли, что ему придётся проходить одному по коридорам и спускаться по лестницам. Он лихорадочно схватил гипнотизёрские червонцы, спрятал их в портфель и кашлянул, чтобы хоть чуточку ободрить себя. Кашель вышел хрипловатым, слабым.
И тут ещё показалось, что потянуло из-под двери гниловатой сыростью. Дрожь прошла по спине. «Заболеваю я, что ли? Знобит», - подумал Римский.
Часы ударили и стали бить полночь. Теперь даже бой волновал вконец расстроившего нервы финдиректора. Но окончательно упало его сердце, когда он услышал, что в замке двери тихонько снаружи поворачивается английский ключ. Вцепившись в портфель, финдиректор дрожал и чувствовал, что, если ещё немного продлится этот шорох в скважине, он не выдержит, закричит.
Тут дверь открылась, и перед финдиректором предстал… Варенуха!
Римский как стоял, так и сел в кресло, оттого что ноги его подогнулись.
Набрав воздуху в грудь, он улыбнулся жалкой, болезненной улыбкой и сказал слабо:
- Боже, как ты меня напугал!
Губы его ещё прыгали при этом, но силы уже возвращались к нему. Возвращение администратора являлось огромной радостью в этих ужасных обстоятельствах.
- Прости, пожалуйста, - глухим голосом ответил вошедший, закрывая дверь, - я думал, что ты уже ушёл…
Варенуха, не снимая кепки, прошёл к креслу и сел на другую сторону стола.
В ответе Варенухи была маленькая странность, которая легонько кольнула чуткого Римского: в самом деле – зачем же Варенуха шёл в кабинет, если думал, что там финдиректора нету?
Это раз. А два: входя, Варенуха неизбежно должен был встретиться с дежурным и тот сказал бы, что финдиректор ещё у себя
(дежурный вырублен чекистами, как лишний свидетель бесчинств советской власти).
Но эту странность финдиректор тотчас отогнал от себя. Не до неё было. Теперь горячая волна радости начала заливать финдиректора.
- Ну, говори же, говори, - нервничая от нетерпения, вскричал Римский, - где же ты пропадал? Разъяснилось всё чёртово дело с Владикавказом?
- Чего ж ему не разъясниться, - очень равнодушно отозвался Варенуха, - конечно, разъяснилось.
- Что же это такое?!
- Да то, что я и говорил, - причмокнув, как будто его беспокоил больной зуб, ответил администратор, - нашли в трактире на Сходне.
- Ну, а телеграммы?!
- Как я и говорил. Напоил телеграфиста, и начали безобразничать, посылать телеграммы с пометкой Владикавказа.
Радость вспыхнула в злых и измученных глазах Римского.
- Ага… ладно, - зловеще сказал он и, стукнув, переложил портфель с одного места на другое. В голове у него сложилось целая картина того, как Стёпу с позором снимут с работы, а может, добьётся тот и чего-нибудь похуже. – Ну, рассказывай, рассказывай, - нетерпеливо добавил Римский.
И Варенуха начал рассказывать подробности. Как только он явился куда следовало, его немедленно приняли и выслушали внимательнейшим образом. Никто, конечно, и мысли не допустил о том, что Стёпа может быть во Владикавказе. Все сейчас же согласились с предположением Варенухи о том, что Лиходеев, конечно, в трактире на Сходне…
- Где же он сейчас?! – перебил администратора взволнованный финдиректор.
- Где же ему быть, - ответил, криво ухмыльнувшись, администратор, - в вытрезвителе!
- Ну, ну… Ай, спасибо!
Варенуха начал повествовать дальше. И чем больше повествовал, тем ярче выступала перед финдиректором длиннейшая цепь лиходеевских хамств и безобразий, и было в этой цепи всякое последующее звено хуже предыдущего. Тут обнаружилось и пьяная пляска в обнимку с телеграфистом на лужайке перед сходненским телеграфом, да ещё под звуки какой-то праздношатающейся гармоники. Гонка за какими-то дамами, визжащими от страха… Ссора с буфетчиком в самом «Владикавказе»… Тёмный ужас!
Стёпа был хорошо известен в Москве, и все знали, что человек этот не подарочек, но всё, что рассказывал администратор, даже и для Стёпы было чересчур. Да… чересчур. Очень чересчур.
Колючие глаза Римского через стол врезались в лицо администратора. Чем дальше тот говорил, тем мрачнее становились эти глаза. Чем большими подробностями уснащал свою повесть администратор, чем жизненнее и красочнее становились они, тем менее верил рассказчику финдиректор. Когда же Варенуха дошёл до того места, где Стёпа порывался оказать сопротивление приехавшим за ним, чтобы вернуть его в Москву, финдиректор твёрдо знал, что всё. Что рассказывает вернувшийся к нему в полночь администратор, всё ложь! Ложь от первого до последнего слова. Варенуха не ездил на Сходню, и на Сходне Стёпы не было, не было пьяного телеграфиста, разбитого стекла в трактире, Стёпу не вязали верёвками… ничего этого не было.
Страх полз по телу потемневшего лицом финдиректора, и начинался он с ног, и два раза почудилось финдиректору, что потянуло из-под стола гнилою плесенью. Ни на мгновенье не сводя глаз с администратора, как-то странно корчившегося в кресле, всё стремящегося не уходить из-под голубой тени настольной лампы, как-то удивительно прикрывавшегося якобы от режущего света лампочки газетой, финдиректор думал только о том, что значит всё это? Зачем нагло лжёт ему в пустынном молчащем здании слишком поздно вернувшийся к нему администратор? И сознание опасности, неизвестной, но грозной опасности, томило финдиректора. Делая вид, что не замечает увёрток администратора и фокусов его с газетой, финдиректор глядел в лицо рассказчика, почти не слушая его слов. Было кое-что, что представлялось ещё более необъяснимым, чем клеветнический рассказ о похождениях на Сходне, и это что-то были изменения во внешнем виде администратора и в манерах его.
Как ни натягивал он утиный козырёк кепки на глаза, чтобы бросить тень на лицо, как ни вертел газетным листом, финдиректору удалось рассмотреть громадный синяк с правой стороны лица у самого носа. Кроме того, полнокровный обычный администратор был теперь бледен меловой нездоровой бледностью, а на шее у него зачем-то было наверчено белое старенькое кашне. Если же к этому прибавить появившуюся у администратора за время его отсутствия отвратительную манеру присасывать и причмокивать, резкие изменения голоса, ставшего глухим и грубым, вороватость и трусливость в обычно бойких нагловатых глазах, можно было смело сказать, что Иван Савельевич Варенуха стал неузнаваем.
Что-то ещё жгуче беспокоило финдиректора, но что – он не мог понять, как ни напрягал воспалённый мозг, сколько ни всматривался в Варенуху и кресло. Одно он мог утверждать, что было что-то невиданное, неестественное в этом соединении администратора с хорошо знакомым креслом.
- Ну, одолели, наконец, погрузили в машину… - гудел Варенуха, выглядывая из-за листа, ладонью прикрывая синяк.
Римский вдруг протянул руку и нажал как бы машинально, ладонью, в то же время поигрывая пальцами, нажал на пуговку электрического звонка и обмер. В пустом здании был бы непременно слышен резкий сигнал электрического звонка. Никакого сигнала не последовало, и пуговка безжизненно погружалась в стол, она была мертва. Звонок был испорчен.
Хитрость финдиректора не ускользнула от Варенухи. Его передёрнуло, и он спросил, причём в глазах его мелькнул явный злобный огонёк:
- Ты чего звонишь?
- Машинально, - глухо отозвался финдиректор и, в свою очередь, спросил: - Что это у тебя на лице?
- Машину занесло, ударился об ручку двери, - ответил Варенуха, изменившись в лице.
«Лжёт!» - вскрикнул мысленно Римский. Тут вдруг глаза Римского стали совершенно безумными и круглыми, он уставился в спинку кресла Варенухи, поднялся, дрожа, и слабо молвил:
- А…
На полу у ножек кресла лежали две перекрещенные тени, одна погуще и почернее, другая слабая, светлее. Отчётливо была видна теневая спинка кресла, но над нею на полу не было теневой головы. Варенуха не отбрасывал тени. Финдиректора била дрожь, он не сводил глаз с полу. Варенуха воровато оглянулся, следуя взору Римского, за спинку и понял, что он открыт.
Он поднялся с кресла, и финдиректор отступил на шаг, сжимая в руках портфель.
- Догадался, проклятый! Всегда был смышлён, - с откровенной злобой, громко молвил Варенуха и вдруг отпрыгнул от кресла к двери и быстро двинул вниз пуговку английского замка.
Финдиректор отчаянно оглянулся, отступил к окну, ведущему в сад, и в окне, заливаемым луною, увидел прильнувшее к стеклу лицо голой девицы, колыхавшейся в воздухе на высоте второго этажа, и её голую руку, просунувшуюся в форточку и старающуюся открыть нижнюю задвижку. Верхняя уже была открыта.
Римскому показалось, что свет в настольной лампе гаснет и что письменный стол наклоняется. Римского накрыло ледяною волною, но, к счастью, он превозмог себя и не упал.
Он собрал остатки сил, и их хватило только на то, чтобы шепнуть, но не крикнуть: «Помогите!»
Варенуха подпрыгивал возле двери, подолгу застревая в воздухе, качаясь и плавая в нём, и отрезал путь к выходу. Он скрюченными пальцами махал в сторону Римского, шипел и чмокал, подмигивая девице в окне.
Та заспешила, всунула голову в форточку, вытянула, сколько можно было руку, ногтями начала царапать нижний шпингалет, трясла раму. Тут рука её стала удлиняться, покрылась трупной зеленью. Зелёные пальцы мёртвой хваткой обхватили головку шпингалета, повернули её, рама начала открываться. Римский слабо вскрикнул, прислоняясь к стене, выставляя, как щит, портфель вперёд. Он понял, что пришла его гибель, что ходу ему к двери нет.
Рама широко распахнулась, но вместо ночной свежести и аромата лип в окно ворвался запах склепа. Покойница вступила на подоконник. Римский отчётливо видел зелёные пятна тлена на её груди.
И в это время радостный и неожиданный крик петуха долетел из сада, из того низкого здания за тиром, где содержались дрессированные животные и птицы, участвовавшие в программах. Горластый петух трубил, возвещал, что к Москве с востока катится рассвет.
Дикая ярость исказила лицо девицы, она испустила хриплое ругательство, визгнул у дверей Варенуха и обрушился из воздуха на пол.
Крик петуха повторился, девица щёлкнула зубами. Красота её исчезла, у неё выпали зубы, рот провалился, щёки сморщились, космы волос поседели, но тело осталось молодым, хоть и мёртвым
(преображение девицы в романе автор вычеркнет, как нечто неправдоподобное).
С третьим криком петуха она повернулась и вылетела вон. И вслед за нею, подпрыгнув и вытянувшись в воздухе горизонтально, напоминая летящего купидона, выплыл в окно Варенуха.
Седой как снег, без единого чёрного волоса старик, который недавно ещё был Римским, подбежал к двери, отстегнул пуговку, открыл дверь и кинулся бежать по тёмному коридору. У поворота на лестницу он нащупал, стеная от ужаса, выключатель и лестницу осветил. На лестнице он упал, потому что ему показалось, что на него мягко налетел Варенуха.
Внизу он видел сидящего дежурного в слабо освещённом вестибюле. Римский прокрался мимо него на цыпочках и выскользнул в переднюю дверь.
На площадке ему стало легче, он несколько пришёл в себя, схватился за голову и понял, что шляпа осталась в кабинете.
Само собою разумеется, что за нею он не вернулся.
Он летел, задыхаясь, на угол площади к кинотеатру, возле которого маячил красноватый тусклый огонёк. Через минуту он был возле него, никто не успел перехватить машину.
- К курьерскому ленинградскому, на чай дам, - прохрипел старик.
- В гараж еду, - с ненавистью ответил шофёр и отвернулся.
- Пятьдесят рублей, опаздываю, - шепнул старик.
- В гараж еду, - упрямо повторил шофёр.
Римский расстегнул портфель, вынул пять червонцев и протянул шофёру.
В ту же секунду дверца открылась сама собою, вспыхнула лампочка, и через несколько мгновений избитая машина, как вихрь, понеслась по кольцу Садовой
На сиденье трепало седока, и в осколок зеркала, повешенного перед шофёром, Римский видел седую свою голову с безумными глазами.
Выскочив из машины перед зданием вокзала, Римский крикнул первому попавшемуся человеку в белом фартуке и с бляхой:
- Международный, Ленинград, тридцать дам.
Человек с бляхой рвал из рук у Римского червонцы. Оба бешено оглядывались на часы. Оставалось пять минут.
Через пять минут поезд ушёл из-под стеклянного купола и пропал в темноте.
Сгинул поезд, а с ним вместе сгинул и Римский.
Глава XV
СОН НИКАНОРА ИВАНОВИЧА
Нетрудно догадаться, что толстяк с багровой физиономией, которого поместили, по словам мастера, в комнате № 119 в психиатрической лечебнице, был не кто иной, как Никанор Иванович Босой. Попал он, однако, к профессору Стравинскому не сразу, а предварительно побывав в другом месте.
От другого места у Никанора Ивановича осталось в воспоминании мало чего. Помнился только какой-то стол, шкаф и диван и гладкие белые стены.
В этой именно комнате с Никанором Ивановичем, у которого перед глазами всё как-то мутилось от приливов крови и душевного волнения, лицо, сидевшее за столом, вступило в разговор, но разговор вышел какой-то странный, путаный, а вернее, совсем не вышел.
Первый же вопрос, который был задан Никанору Ивановичу, был таков:
- Вы Никанор Иванович Босой, председатель домкома № 302-бис по Садовой?
На это Никанор Иванович ответил буквально так (а при этом рассмеялся страшным смехом):
- Я Никанор, конечно, Никанор… но какой я к, к шуту, председатель!
- То есть как? – спросили Никанора Ивановича, прищурившись.
- А так, - ответил он, - ежели я председатель, то я сразу должен был установить, что он нечистая сила… А то что же это! Пенсне треснуло… весь рванный… Какой он может быть переводчик!
- Кто такой? – спросили у Никанора Ивановича.
- Коровьёв! – вскричал Никанор Иванович. – В пятидесятой квартире у нас засел! Пишите: Коровьёв. И немедленно надо его изловить. Пятое парадное, там он!
- Откуда валюту взял? – спросили у Никанора Ивановича.
- Не было валюты! Не было! Бог истинный, всемогущий всё видит, а мне туда и дорога, - страстно заговорил Никанор Иванович, - в руках никогда не держал и не подозревал, какая такая валюта! Господь меня накажет за скверну мою. – Никанор Иванович начал волноваться, то застёгивать рубаху, то креститься, то опять застёгивать. – Брал, брал, но брал нашими, советскими! Прописывал за деньги, не спорю, бывало! Хорош и секретарь наш, Пролежнев, тоже хорош… Прямо скажем, все воры, но валюты не брал!
На просьбу не валять дурака, а рассказать, как попали доллары в вентиляцию, Никанор Иванович стал на колени и качнулся, раскрыв рот, как бы желая укусить паркет, и закричал:
- Желаете, землю буду есть, что не брал? Чёрт он, Коровьёв!
Всякому терпению положен предел, и за столом, уже понизив голос, намекнули Никанору Ивановичу, что ему худо будет
(прямая угроза физической расправы),
если он не заговорит по-человечески.
Тут комнату с диваном и столом огласил дикий рёв Никанора Ивановича, вскочившего с колен:
- Вон он, вон за шкафом! Вон ухмыляется… и пенсне его!.. Держите его! Держите его! Окропить помещение!
Кровь отлила от лица Никанора Ивановича, он дрожал и крестил воздух, метнулся к двери, бросился обратно, запел какую-то молитву и, наконец, понёс полную околесину.
Стало совершенно ясно, что Никанор Иванович ни к каким разговорам не пригоден. Его вывели, поместили в отдельной комнате, где он немного поутих и не кричал уже, а только молился и всхлипывал.
Тем временем на Садовую съездили и в квартире № 50 побывали. Само собой разумеется, что никакого Коровьёва там не нашли и никакого Коровьёва никто в доме не знал и не видел. Квартира покойного Берлиоза была пуста, и в кабинете мирно висели печати на шкафах. Пуста была и половина Лиходеева, уехавшего во Владикавказ.
С тем и уехали с Садовой, причём с уехавшими отбыл растерянный и подавленный секретарь Пролежнев.
Вечером Никанор Иванович был доставлен в лечебницу. Там он вёл себя беспокойно настолько, что ему пришлось сделать чудодейственное вспрыскивание
(в романе «впрыскивание», то есть инъекцию шприцем под кожу, возможно просто опечатка,
хотя слово «вспрыскивание» означает наружную обработку в нос, рот или одеколоном после бритья)
по рецепту Стравинского, и лишь после полуночи Никанор Иванович уснул, изредка издавая тяжёлое страдальческое мычание.
Но чем дальше, тем легче становился его сон. Он перестал ворочаться и стонать, задышал легко и ровно, и пост у него в комнате сняли
(очевидно, что ему полегчало из-за того, что он добился желаемого и избавился от угрозы обвинения по страшной уголовной статье о валютных махинациях, а не от малоэффективного вспрыскивания).
Тогда Никанора Ивановича посетило сновидение, в основе которого, несомненно, были его сегодняшние переживания. Началось с того, что Никанору Ивановичу привиделось, что его подводят, и очень торжественно, какие-то люди с золотыми трубами в руках к большим лакированным дверям. У этих дверей спутники сыграли туш Никанору Ивановичу, а затем гулкий бас с небес сказал весело:
- Добро пожаловать, Никанор Иванович! Сдавайте валюту!
Удивившись, Никанор Иванович увидел над собою чёрный громкоговоритель. Затем он очутился почему-то в театральном зале, где под золочённым потолком сияли хрустальные люстры, а на стенах кенкеты. Всё было как следует: имелась сцена, задёрнутая бархатным занавесом, по тёмно-вишнёвому фону усеянным, как звёздочками, изображениями золотых увеличенных десяток, суфлёрская будка и даже публика была одного пола – мужского, и вся почему-то с бородами. Кроме того, поразительно было то, что публика сидела не на стульях, как бывает в жизни, а на полу, великолепно натёртом и скользком.
Конфузясь в новом большом обществе, Никанор Иванович, помявшись некоторое время, последовал общему примеру и уселся на паркет, примостившись между каким-то рыжим до огненности здоровяком-бородачом и другим, бледным и сильно заросшим гражданином. Никто не обратил внимания на Никанора Ивановича.
Тут послышался колокольчик, свет в зале потух, занавесь разошлась в стороны, и обнаружилась сцена с креслом, столиком, на котором помещался колокольчик, золотой с алмазами, и задником, глухим, чёрным, бархатным.
Из кулис тут показался артист в смокинге, гладко выбритый и причёсанный на пробор, молодой и с очень приятными чертами лица.
В зале оживилась публика, все повернулись к сцене.
Артист подошёл к будке, потёр руки.
- Сидите? – спросил он мягким баритоном и улыбнулся залу.
- Сидим… сидим, - хором ответили ему из зала и тенора, и басы, и баритоны.
- Гм, - задумчиво сказал артист и добавил: - И как вам не надоест, я не понимаю? Все люди как люди, ходят сейчас по улицам, наслаждаются весенним солнцем и теплом, а вы здесь на полу торчите! Впрочем, кому что нравится, - философски заключил артист.
Затем он переменил и тембр голоса, и интонации и весело и звучно объявил:
- Итак, следующим номером нашей программы – Никанор Иванович Босой, председатель домового комитета и заведующий столовой. Попросим Никанора Ивановича!
Дружный аплодисмент был ответом артисту.
Удивлённый Никанор Иванович вытаращил глаза, а конферансье нашёл его взором среди сидящих и ласково поманил пальцем на сцену. И Никанор Иванович, не помня как, оказался на сцене, конфузливо подтягивая штаны, почему-то спадающие
(понятно, что без ремня, который при аресте в СССР изымали, штанам трудно держатся на поясе).
В глаза ему снизу и спереди ударил яркий свет цветных ламп в рампе, отчего он сразу потерял из виду зал с публикой.
- Ну-с, Никанор Иванович, покажите нам пример, - задушевно заговорил молодой артист, - и… сдавайте валюту!
Наступила тишина.
Никанор Иванович перевёл дух и тихо заговорил:
- Богом клянусь, что…
Но не успел он начать фразу, как зал заглушил его криками негодования и разочарования.
Никанор Иванович растерялся и умолк.
- Насколько я понял, - заговорил ведущий программу, - вы хотите поклясться, что у вас нету валюты? – И он поглядел на Никанора Ивановича с любопытством.
- Так точно. Нету, - ответил Никанор Иванович.
- Так, - отозвался артист, - а, простите за нескромность: откуда же взялись четыреста долларов, обнаруженные в сортире той уютной квартирки, единственными обитателями коей являетесь вы с вашей супругой?
- Волшебные! – явно иронически сказали в тёмном зале.
- Так точно, волшебные, - робко ответил Никанор Иванович по неопределённому адресу, не то конферансье, не то в зал, и пояснил: - Нечистая сила, клетчатый переводчик подбросил.
И опять разразился зал негодующим воплем. Когда же настала тишина, артист сказал:
- Вот какие басни Крылова
(в романе автор напишет «басни Лафонтена», чтобы усложнить восприятие как бы фантастического сна)
приходится мне выслушивать здесь! Подбросили четыреста долларов! Вот вы всё здесь валютчики, обращаюсь к вам, как к специалистам: мыслимое ли это дело?
- Мы не валютчики, - раздались отдельные голоса в театре, - но дело это немыслимое.
- Целиком присоединяюсь, - твёрдо сказал артист, - и спрошу вас, что могут подбросить?
- Ребёнка! – ответил кто-то в зале.
- Совершенно верно, - подтвердил ведущий, - ребёнка, анонимное письмо, прокламацию, бомбу, но четыреста долларов никто не станет подбрасывать, ибо такого идиота, чтоб их подбрасывать, в природе нету!
И, обратившись к Никанору Ивановичу, артист сказал укоризненно и печально:
- Огорчили вы меня, Никанор Иванович! А я-то на вас надеялся! Итак, номер наш не удался.
В зале раздался свист.
- Валютчик он! – выкрикивали в зале. – Из-за таких и мы невольно
(в романе будет «невинно», это точнее и осмысленнее)
терпим!
- Не ругайте его! – сказал конферансье мягко. – Он раскается! – И, обратив к Никанору Ивановичу глаза, полные слёз, добавил: - Не ожидал я от вас этого, Никанор Иванович! – А вздохнув, добавил ещё: - Ну, идите, Никанор Иванович, на своё место
(эту фразу автор сократит, выбросив слишком нарочитую середину, конечно, немногим удавалось выскользнуть из рук следователей в СССР).
После чего повернулся к залу и, позвонив в колокольчик, громко объявил:
- Антракт, негодяи!
Потрясённый Никанор Иванович, неожиданно для себя ставший участником театральной программы, не помнил, как оказался на своём месте. Запомнилось ему лишь, что зал погрузился в полную тьму, а на стенах выскочили горящие красные слова: «Сдавайте валюту!» Потом опять загорелась сцена, и конферансье позвал:
- Попрошу на сцену Сергея Герардовича Дунчиля!
Дунчиль оказался благообразным, но запущенным человеком лет пятидесяти.
- Сергей Герардович, - обратился к нему конферансье, - вот уже полтора месяца вы сидите здесь, упорно отказываясь сдать оставшуюся у вас валюту, в то время как страна нуждается в ней. Вы человек интеллигентный, прекрасно это понимаете, а между тем помочь не хотите.
- К сожалению, ничем помочь не могу, так как валюты у меня больше нет, - ответил Дунчиль.
- Так нет ли, по крайней мере, бриллиантов? – жалобно спросил артист.
- И бриллиантов нет, - сухо отозвался Дунчиль.
Артист повесил голову и задумался, а потом хлопнул в ладоши.
Из кулисы вышла на сцену средних лет дама, одетая по моде, то есть в пальто без воротника и в крошечной шляпочке. Дама имела встревоженный вид, а Дунчиль поглядел на неё, не шевельнув бровью.
- Кто эта дама? – спросил ведущий у Дунчиля.
- Это моя жена, - с достоинством ответил Дунчиль и посмотрел на длинную шею дамы без воротника с некоторым отвращением.
- Мы потревожили вас, мадам Дунчиль, - отнёсся к даме конферансье, - вот по какому поводу… Мы хотели вас спросить, нет ли у вашего супруга ещё валюты.
- Он тогда всё сдал.
- Так. – сказал артист, - ну, что же, раз так, так так. если он всё сдал, то надлежит его немедленно отпустить, как птицу, на свободу. Что ж поделаешь! Вы свободны, Сергей Герардович! – И артист сделал царственный жест.
Дунчиль спокойно и с достоинством повернулся и вышел к кулисе.
- Одну минуточку! – остановил его конферансье. – Позвольте мне на прощание показать вам фокус. – И опять хлопнул в ладоши.
И тут чёрный задний бархат раздвинулся, и на сцену вышла юная красавица в бальном платье, держащая в руках золотой подносик, на котором лежала толстая пачка, перевязанная конфетной лентой, и бриллиантовое колье, от которого во все стороны прыгали си7ние, жёлтые и красные огни.
Дунчиль отступил на шаг и покрылся бледностью. Зал замер.
- Восемнадцать тысяч долларов и колье в сорок тысяч золотом, - торжественно объявил артист, - хранил Сергей Герардович Дунчиль в городе Харькове в квартире своей любимицы Иды Геркуловны Вормс
(в романе Ворс),
которую мы имеем удовольствие видеть перед собой и которая любезно помогла нам обнаружить эти бесцельные для частного лица сокровища.
Красавица улыбаясь, сверкнула зубами, и мохнатые её ресницы дрогнули.
- А под вашею полной достоинства личиною, - отнёсся артист к Дунчилю, - скрывается жадный паук и поразительный охмуряло и врун. Вы извели всех за полтора месяца своим идиотским упрямством! Ступайте же теперь домой, и пусть тот ад, который устроит вам ваша супруга, будет вам наказанием.
Тут супруга Дунчиля воскликнула: «О, негодяй…»
(она обращается к артисту, который очевидно возводит клевету на её мужа, нарушая какие-то договорённости между ними; в романе этот невольный возглас отсутствует)
- а Дунчиль качнулся и едва не упал, если бы чьи-то услужливые руки не подхватили его под руки. Но тут рухнул внезапно чёрный
(характеризующий цвет занавеса позже автор не будет использовать)
занавес спереди и скрыл всех бывших на сцене.
Бешенные рукоплескания потрясли зал так, что Никанору Ивановичу показалось, будто запрыгали огни в люстре. А когда передний чёрный занавес ушёл вверх, на сцене оказался артист в одиночестве. Он сорвал второй залп рукоплесканий, раскланялся и заговорил:
- Вот, вы видели в лице этого Дунчиля типичного осла. Ведь я же говорил на прошлой нашей программе, что хранение валюты является бессмыслицей. Использовать он её не может ни при каких обстоятельствах, уверяю вас. Он получает приличное жалование, чудно зарабатывает. Так вот нет же: вместо того, чтобы тихо, мирно, без всяких неприятностей сдать валюту и камни, добился-таки корыстный болван того, что был разоблачён при всех и нажил крупнейшую семейную неприятность. Итак, ВТО сдаёт? Нет желающих? В таком случае следующим номером нашей программы известный артист драмы Бурдасов Илья Потапович исполнит отрывки из «Скупого рыцаря» поэта Пушкина!
Обещанный Бурдасов не замедлил появиться на сцене и оказался пожилым, бритым, во фраке и белом галстуке
(в романе слово «галстук» автор перепишет с другим окончанием «галстух», как бы подчёркивая этим словом плебейское происхождение и невежество новоявленного привилегированного сословия; впрочем, быть может, так выражался И.В.Сталин?..).
Без всяких предисловий он скроил мрачное лицо, сдвинул брови и заговорил ненатуральным голосом, глядя на золотой колокольчик:
- Как молодой повеса ждёт свиданья с какой-нибудь развратницей лукавой …
Далее Бурдасов рассказал о себе много нехорошего. Никанор Иванович, очень помрачнев, слышал, как Бурдасов признавался в том, что какая-то несчастная вдова, воя, стояла перед ним на коленях под дождём, но не тронула чёрствого сердца артиста. Никанор Иванович совсем не знал до этого случая поэта Пушкина, хоть и произносил, и нередко, фразу: « «А за квартиру Пушкин платить будет?» - и теперь познакомившись с его произведением, сразу как-то загрустил, задумался и представил себе женщину с детьми на коленях и невольно подумал: «Сволочь этот Бурдасов!» А тот, всё повышая голос, шёл дальше и окончательно запутал Никанора Ивановича, потому что вдруг стал обращаться к кому-то, кого на сцене не было, и за этого отсутствующего сам же себе отвечал, причём называл себя то «государем», то «бароном», то «отцом», то «сыном», то на «вы», а то на «ты».
Понял Никанор Иванович только одно, что помер артист злою смертью, прокричав: «Ключи! Ключи мои!» - повалившись после этого на пол, хрипя и срывая с себя галстук
(и здесь в романе будет выправлено «галстух»).
Умерев, он встал, отряхнул пыль с фрачных коленей. Поклонился, улыбнувшись фальшивой улыбкой, и при жидких аплодисментах удалился, а конферансье заговорил так:
- Ну-с, дорогие валютчики. Вы прослушали в замечательном исполнении Ильи Владимировича Акулинова
(в романе автор даст ему имя Куролесов Савва Потапович)
«Скупого рыцаря». Рыцарь этот надеялся, что резвые нимфы сбегутся к нему и произойдёт ещё многое приятное в этом же роде. Но, как видите, ничего этого не случилось, нимф никаких не было, и мызы ему дань не принесли, и чертогов он никаких не воздвиг, а, наоборот, кончил он очень скверно, помер от удара на своих сундуках с валютой. Предупреждаю вас ещё раз, что и с вами будет так же плохо, а может быть, и ещё хуже, если вы не сдадите валюты!
И тут в лампах загорелся зловещий фиолетовый свет, отчего лица у зрителей стали как у покойников, и во всех углах закричали страшные голоса в рупорах:
- Сдавайте валюту! Сдавайте!
Поэзия ли Пушкина произвела такое впечатление или прозаическая речь конферансье, но только, когда зал осветился опять светом обычным, раздался застенчивый голос:
- Я сдаю валюту!
- Милости прошу на сцену, - вежливо сказал конферансье. Заслоняя снизу рукою лицо от рампы.
И на сцене оказался маленького роста белокурый гражданин, не брившийся, судя по лицу, около трёх недель.
- Ваша фамилия, виноват? – очень вежливо осведомился конферансье.
- Канавкин Николай, - застенчиво сказал появившийся.
- А! Молодец, Канавкин Николай! – воскликнул конферансье. – Я всегда это утверждал!
(это обличительное утверждение, из которого следует, что Канавкин признаётся под давлением следователей, в романе автор вычеркнет)
Итак?..
- Сдаю, - тихо сказал молодец Канавкин.
- Сколько?
- Тысячу долларов и двадцать золотых десяток.
- Браво! Всё, что есть?
Ведущий программу уставился прямо в глаза Канавкину, и Никанору Ивановичу даже показалось, что из глаз артиста брызнули лучи, пронизывающие Канавкина насквозь, подобно рентгеновским. В зале перестали дышать.
- Верю! – наконец воскликнул артист, гася свой взор. – Верю! Смотрите: эти глаза не лгут! Ведь сколько раз я говорил вам всем, что основная ваша ошибка в том, что вы недооцениваете значение глаз человеческих. Поймите, что язык может скрыть истину, а глаза – никогда. Вам задают внезапный вопрос, вы вздрагиваете, и вздрагиваете даже неприметно для вопрошающего, вы в одну секунду соображаете, что нужно сказать, чтобы скрыть истину, и говорите, и весьма убедительно говорите, и ни одна складка на вашем лице не шевельнётся, но, увы, поздно! Встревоженная вопросом истина со дна души прыгает на мгновение в глаза, и всё кончено. Она замечена, вы пойманы!
Произнеся, и с большим жаром, эту очень убедительную речь, артист ласково спросил у Канавкина:
- Ну, где же спрятаны?
- У тётки моей, Пороховниковой, на Пречистенке…
- А! – вскричал артист. – Это… постойте… у Клавдии Ильиничны, что ли?
- Да, - застенчиво ответил Канавкин, - в переулке…
- Ах, да, да, да! Маленький особнячок, напротив палисадничек? Как же, знаю! А куда же вы их там засунули?
- В погребе, в коробке из-под Эйнема.
Гул прошёл по залу, артист всплеснул руками.
- Видали ли вы что-нибудь подобное? – вскричал он. – Да ведь деньги же там заплесневеют, отсыреют! Мыслимо ли таким людям доверить валюту? А? Чисто как дети, ей-богу!
Канавкин и сам понял, что проштрафился
(в романе автор напишет ещё и «нагробил», чтобы отвлечь внимание читателей и цензоров от скрытого обличительного содержания),
и повесил хохлатую голову.
- Деньги, - продолжал артист, - должны храниться в госбанке, в сухих, специальных, хорошо охраняемых помещениях, а отнюдь не в тёткином погребе, где их могут попортить крысы! Стыдно, Канавкин!
Тот уж просто не знал, куда деваться, и только колупал пальцем борт своего засаленного пиджачка.
- Ну ладно, - смягчился конферансье, - кто старое помянет… - И добавил неожиданно: - Да, кстати: за одним разом чтобы… у тётки самой… ведь тоже есть? А!
Канавкин, никак не ожидавший такого оборота дела, дрогнул, и наступило молчание.
- Э, Канавкин! – укоризненно-ласково заговорил конферансье. – А я-то хвалил его! А он, нате, взял да и засбоил! Нелепо это, Канавкин! Ведь говорил же я только что про глаза. Ну и видно, что у тётки есть валюта! Ну, чего ты меня зря терзаешь?
- Есть! – залихватски крикнул Канавкин.
- Браво! – крикнул конферансье.
- Браво! – страшным рёвом отозвался зал.
Когда утихло, конферансье торжественно поздравил Канавкина, пожал ему руку, предложил отвезти в город в машине домой и в этой же машине приказал кому-то, высунувшемуся из-за кулис, заехать и доставить в женский театр тётку Клавдию Лукиничну.
- Да, я хотел спросить, тётка-то не говорила, где свои прячет? – осведомился конферансье, любезно предлагая Канавкину папиросу и зажжённую спичку. Тот, закуривая, усмехнулся как-то тоскливо.
- Верю, верю, - отозвался артист, - эта старая сквалыга не то что племяннику, чёрту не скажет этого. Ну, что ж, попробуем нашими программами пробудить в ней понимание вещей истинных. Быть может, ещё не все струны сгнили в её ростовщичьей душонке. Всего доброго, Загривов!
(в романе под этой фамилией автор заявит автора популярных скетчей, члена Массолита; здесь, возможно, нереализованный поворот сюжета для путаницы)
И счастливый Канавкин исчез, а артист осведомился, нет ли ещё желающих сдать валюту, и получил в ответ молчание.
- Чудаки, ей-богу, - пожав плечами, сказал артист, и занавес скрыл его.
Лампы погасли, некоторое время была тьма, и во тьме нервный тенор пел в рупоре:
«Там груды золота лежат, и мне они принадлежат…»
Откуда-то издалека донёсся аплодисмент.
- В женском театре дамочка какая-то сдаёт, - пояснил огненнобородый Никанору Ивановичу и, вздохнув, прибавил: - Эх, кабы не гуси мои! У меня, мил человек, гуси бойцовые. Подохнут они, боюсь, без меня. Птица боевая, нежная, требует ухода… Эх, кабы не гуси! Пушкиным-то меня не удивишь… - И он опять завздыхал.
Тут зал осветился поярче, и вдруг из всех дверей посыпались в зал повара в белых колпаках и халатах с разливными ложками в руках. Поварята втащили в зал чан с супом и лоток с нарезанным чёрным хлебом. Зрители оживились.
Весёлые повара шныряли между театралами, разливали суп в миски, раздавали хлеб.
- Ужинайте, ребята, - кричали повара, - и сдавайте валюту. Чего зря сидеть здесь? Чего вам эту баланду хлебать. Поехал домой, выпил, закусил. Хорошо.
- Ну, чего засел здесь? – обратился непосредственно к Никанору Ивановичу толстый с малиновым от вечного жара лицом, протягивая Никанору Ивановичу миску, в которой в жидкости плавал одинокий капустный лист.
- Нету! Нету! Нету у меня! – страшным голосом прокричал Никанор Иванович. – Понимаешь, нету! Нету валюты!
- Нету? – грозным басом взревел повар. – Нету? – женским ласковым голосом спросил. – Нету, успокойтесь, успокойтесь, - забормотал он, превратился в фельдшерицу Прасковью Васильевну, стал трясти ласково плачущего Никанора Ивановича за плечо.
Тот увидел, как растаяли повара и развалился театр с занавесом. Никанор Иванович сквозь слёзы разглядел свою комнату в лечебнице и двух в белом, но вовсе не развязных поваров, сующихся со своими советами, а доктора и фельдшерицу.
Та держала в руках не миску, а тарелочку, покрытую марлей, на которой лежали шприц и ампула.
- Ведь это что же, - бормотал Никанор Иванович, пока ему делали укол, - нету у меня и нету! Пусть Пушкин им сдаёт валюту. А у меня нету. Я ведь не артист, и на сцене мне не нравится. Не люблю я театра. Тьфу, будь он проклят!
(в романе слов о сцене, то есть о представлении себя сумасшедшим, автор не использует, вероятно, потому, что они показались ему слишком очевидными)
Нету!
- Нету, нету, - успокаивала добрая Прасковья Васильевна, - а на нет и суда нет.
Никанор Иванович быстро успокоился после укола и заснул без сновидений.
Но тревога, быть может, благодаря выкрикам его, передалась в 121-ю комнату, где больной начал опять искать свою голову, и в 118-ю, где забеспокоился неизвестный мастер и в тоске заломил руки, вспомнив горькую ночь, осеннюю бурю-непогоду, развившиеся волосы жены. Из 118-й тревога по балкону перелетела к Ивану, и он опять заплакал
(позже автор номер одной комнаты исправит со 121-ой на 120-ую, возможно, это связано с конкретным расположением палат в определённой клинике, которую посещал М.А.Булгаков, но напрашивающиеся слово «палата» он подчёркнуто не станет употреблять).
И всех пришлось успокаивать врачу.
И они успокоились. Позднее всех засыпал Иван, когда над рекой уже светало. К Ивану успокоение после лекарства, наполняющего всё тело, приходило, как сладкая волна, накрывающего его всего. Тело его облегчалось, а голову обдувала тёплым ветром дрёма. И он заснул, и последним, что он слышал наяву, было предрассветное щебетание птиц в лесу.
Ивану стала сниться Лысая Гора, над которой уже опускалось солнце…
Глава XVI
……………..
……………...
Глава XVII
БЕСПОКОЙНЫЙ ДЕНЬ.
В бою, когда из строя выходит командир, команда переходит к его помощнику; если выбывает и тот, отряд принимает следующий за ним по должности. Но ежели и он выбывает?
Кратко же говоря, расхлёбывать последствия всего того, что накануне произошло в Варьете, пришлось бухгалтеру Василию Степановичу Загривову. Положение его было тягостное, и ухудшалось оно тем, что вся команда его находилась в полном смятении, близком, пожалуй, к панике. Команда эта, то есть сам бухгалтер, счётовод, машинистка, кассирша, курьеры, капельдинеры и уборщицы, - словом, никто не находился на своём месте, никто не работал, а все торчали на подоконниках, глядя на то, что происходит на площади под стенами Варьете.
А происходило то, что и предвидел Римский
(в романе отсутствует ссылка предвидение Римского).
У стены Варьете лепились в два ряда тысячная очередь ожидающих открытия билетной кассы, которое должно было состояться ровно в полдень.
В голове этой очереди с загадочными лицами находилось около двадцати московских барышников.
Очередь шумела, привлекала внимание струившихся мимо граждан, в очереди вскипали зажигательные рассказы о вчерашнем невиданном сеансе чёрной магии.
Эти же рассказы вконец разложили и самое команду и привели в величайшее смущение Василия Степановича, который накануне на спектакле не был. В самом деле, капельдинеры шушукались, глаза у них ходили колесом. Многие из них вчера поймали по нескольку червонцев. Надо сказать правду, все мы люди! Один из них сегодня утром, идя на работу, мысленно перекрестился и спросил три пачки «Риону» в табачном киоске. Прошло. Получив сдачу и три пачки, он почувствовал какое-то сладостное томление и рассказал об этом приятелю из бельэтажной вешалки. Тот изменился в лице и признался, что сам побывал уже в гастрономе, но еле унёс оттуда ноги. Кассирша с визгом швырнула ему бумажку обратно, крича:
- Это вы что же, гражданин, суёте в кассу? Вы думаете, что я слепая? Посмотрите, граждане!..
Глянул: возвращают ему ярлык от «Абрау-Дюрсо» (полусухое). Отоврался, сказал, что ярлык лежал в кошельке у него случайно, а что он близорукий, и пришлось отдать настоящий червонец, чтобы замять это дело.
Наивно было бы думать, что только эти двое пробовали менять; уж очень смиренные, загадочные [лица] были у капельдинеров. И при этом некоторые грустные, у других же весёлые.
Кассиршу и Василия Степановича совершенно сбили с панталыку те же капельдинеры, рассказав о том, как в полночь бегали по площади чёрт знает в чём гражданки, и прочее в этом же роде.
К десяти часам утра очередь так взбухла, что о ней достигли слухи до милиции, и надо отметить, что с удивительною быстротою были присланы конные наряды, которые привели её в порядок, если, конечно, порядком можно назвать змею в два ряда, тянущуюся до Кудринской площади. Сама по себе уже эта змея представляла великий соблазн и приводила население в полное изумление.
Но это, конечно, ещё далеко не всё. В тылу театрального отряда с девяти часов утра непрерывно звонили телефоны в кабинете Лиходеева, в кабинете Римского, в бухгалтерии, в кассе и в кабинете Варенухи. Требовали Лиходеева, Варенуху, Римского: Василий Степанович сперва отвечал что-то, отвечала и кассирша, бурчали что-то в телефоны и капельдинеры – «не прибыли ещё», а потом вовсе перестали отвечать, потому что отвечать было решительно нечего. Говорили «Лиходеев на квартире», а отвечали из города, что на квартиру звонили, а оттуда отвечают, что Лиходеев в Варьете.
Позвонила взволнованная дама, стала требовать Римского, ей посоветовали позвонить жене его, а трубка, зарыдав, ответила, что она и есть жена и что Римского нигде нету!
Начиналась какая-то чепуха. Уборщица всем уже рассказала, что, явившись в кабинет финдиректора убирать, увидела, что дверь настежь, лампы горят, окно разбито, стул валяется на полу и никого нету.
В одиннадцатом часу ворвалась в Варьете мадам Римская. Не стоит описывать эту грустную и шумную сцену.
А в половине одиннадцатого явилась и милиция. Первый же и совершенно резонный её вопрос был:
- Что у вас тут происходит, граждане? В чём дело?
Команда отступила, выставив вперёд бледного, взволнованного Василия Степановича.
Клубок начал разматываться мало-помалу. Пришлось, наконец, назвать вещи своими именами и признаться, что администрация Варьете в лице директора, финдиректора и администратора пропала и находится неизвестно где, что конферансье в психиатрической лечебнице, что сеанс вчера был, скажем прямо, скандальный, и так далее.
Мадам Римскую отправили домой и более всего заинтересовались рассказом уборщицы о брошенном на ночь в беспорядке кабинете с разбитым стеклом в окне, и через короткое время в здании Варьете через чёрный ход появилась цвета папиросного пепла собака с острыми ушами и умными глазами в сопровождении двух лиц в штатской одежде. Разнёсся среди служащих Варьете слух, что пёс – не кто иной, как Тузбубён, известный не только в Москве, но и далеко за пределами её.
И точно, это был Тузбубён!
Его пустили, и пёс пошёл к кабинету Римского. Служащие, притаившись в коридоре, выглядывали из-за углов, с нетерпением ожидая, что произойдёт. Произошло же следующее: легко, скачками поднявшись по лестнице во второй этаж, пёс направился прямо к кабинету финдиректора, но у дверей остановился и вдруг тоскливо и страшно взвыл. Его поведение вызвало недоумение у сопровождавших знаменитую розыскную собаку, а в души служащих вселило страх. Леденящий кровь вой повторился, его разносило по гулким коридорам, и трое капельдинеров почему-то запёрлись в уборных.
Повыв, пёс вступил в кабинет Римского, а следом за ним сопровождающие, тут Тузбубён ещё более изумил всех. Шерсть на собаке встала торчком, в глазах появилась тоска, злоба и страх. Пёс зарычал, оскалив чудовищные желтоватые клыки, и зарычал на то кресло, которое уборщица нашла лежащим на полу и которое поставила на место.
Затем Тузбубён лёг на брюхо и с тем же выражением тоски и в то же время ярости подполз к разбитому окну. Преодолев свой страх, он вдруг вскочил на подоконник и, задрав острую морду вверх, завыл дико и злобно на липу, ветви которой касались окна. Он не хотел уходить с окна, рычал, вздрагивал, порывался прыгнуть вниз. Его взяли на поводок вывели. Тогда он устремился к одной из мужских уборных в конце коридора, был впущен, передними лапами стал на унитаз, заглянул в него. В воде обнаружили клочки червонца, случайно не унесённые водою. Извлекли их, удивились: клочки оказались клочками газетной бумаги. Очевидно, сгоряча померещилось, что это червонец.
Тем не менее что-то мрачное нависало над Варьете. От всех этих загадочных признаков веяло тёмной, неприятной уголовщиной. Опять Тузбубён пустили. На этот раз он пошёл быстро, но спокойно по коридору, потом по лестнице вниз и в конце концов вывел сопровождающего к пустой таксомоторной стоянке, дальше не пошёл.
Пса вернули в Варьете, произошло маленькое совещание в кабинете Варенухи. Сопоставили момент окончания спектакля (без четверти двенадцать ночи) с расписанием ночных поездов. Мелькнули слова: «Ленинград… телеграмму…»
Тузбубён увезли в машине.
В это же время шёл разговор Василия Степановича с представителями милиции в кабинете Лиходеева. Знать ничего не знавший и ведать не ведавший бухгалтер думал только об одном, как бы доказать, что он ни в чему не причастен, ни в чём не виноват. Это, впрочем, сразу стало ясно. Вызывали в кабинет билетную кассиршу, капельдинеров, бывших на вчерашнем дурацком спектакле с переодеваниями и прочим. Капельдинеры говорили, что верно, летали червонцы, но что они к ним не прикасались, прекрасно понимая, что это непорядок и что ихнее дело не деньги ловить, а состоять при программках и билетах. Ихнее дело простое, ты покажи мне билет, я тебе место покажу, усажу, программка двадцать копеек, пожалуйте сдачи, и к стороне
(кто же добровольно признается, что взял деньги, тем более, когда тебя могут объявить соучастником; вероятно, из-за очевидности такого поведения автор эту подробность вычеркнул из романа).
Тем не менее ниточки тянулись к загадочному чёрному магу и тут же самым страшным образом обрывались в руках. Афиши-то были? Были. Но за ночь их заклеили тучею новых других. Откуда он взялся, маг-то этот? А кто ж его знает? Где договор? В столе у Римского нету, у Лиходеева нету и у Варенухи нету в столе вообще ничего нету, кроме перчатки с отрезанным пальцем.
Позвонили в программный отдел зрелищ, затребовали Ласточкина, того самого, с которым должны были согласовывать программу, а его нету, он в Кисловодск вчера уехал. Ну, словом, чего ни спросишь, нету, нету, не знаем, не видели… кажись, было. А может, и не было? Может и не было! Тьфу!
Курьерша, что дежурила у дверей, говорила, что всё время вчера молнии носили, ручку в двери оборвали. Много ль молний было? Много. И как молнию распечатают, так она и слышит, как Иван Савельевич так и крикнет: «Ах! Ах!»
Где же эти молнии? Нету нигде никаких молний.
Курьер Карпов, наконец, что-то путное сказал. Сказал, что слышал, как Степан Богданович говорил кому-то, что артист этот у него остановился.
Ага. Послали, конечно, на квартиру к Лиходееву.
- Да позвольте, - говорили Василию Степановичу, - ведь договор-то с ним заключали, с магом-то?
- Не могу знать, - отвечал трясущимися губами бухгалтер.
- Да ведь, ежели представление было, стало быть, договор был?
- Всенепременно, - отвечал бухгалтер.
- А если он был, так он должен был через бухгалтерию пройти?
- Обязательно, - отвечал несчастный Василий Степанович.
- И не проходил?!
- Никак нет, - отвечал бухгалтер, разводя руками.
То же подтверждали регистраторша, счётовод, машинистка.
Перелистывали папку договоров: всё налицо: и конькобежцы, и велосипедисты, и жонглёры, а чёрной магии нету и следов.
Как фамилия-то его? Мага то есть?
Капельдинеры не знают! Билетная кассирша наморщила лоб, думала, думала, наконец, сказала:
- Кажись, Во… Воланд.
Опять, «кажись»! А может, и не Воланд. А может, и Фаланд.
Звонили в иностранное бюро. Ни о маге, ни о каком Фаланде даже не слыхали, никакой маг не приезжал.
А тут ещё с квартиры Лиходеева вернулись, сообщили, что никакой артист там не поселялся, да и Лиходеева самого вчера уже не было, а Груня, говорила соседка Аннушка, уехала в деревню под Воронеж к папане в отпуск. Аннушка тут же насплетничала, что Груня увезла с собою во какой мешок сахару-рафинаду, потому что, конечно, Лиходеев человек холостой, а Берлиоза задавило, ну, Грунька, конечно, и тащит… Её бормотание и слушать не стали
(весь этот эпизод, характерный в голодные годы для прислуги, противоречил подчинённому Воланду положению Груни, поэтому автор его в романе вычеркнет).
Выходило что-то совершенно несусветное: был вчера сеанс, а кто производил его – неизвестно!
А дело, между прочим, шло к полудню. Ну, тут, натурально, пришлось распорядиться ясно, безоговорочно и точно. Никакого спектакля сегодня не будет. На дверях Варьете тут же была вывешена крупная надпись тушью по картону: «По случаю срочного ремонта сегодняшней спектакль отменяется».
Послали и капельдинера, он об отмене объявил передовым в гигантской очереди. Произошло волнение, но и кончилось. И очередь стала разрушаться от головы к хвосту, но ещё час, примерно, нарушала порядок и мешала движению по Садовой.
Двери Варьете заперли, следствие отбыло. Остались только дежурные.
Бухгалтеру же Загривову предстояло выполнить две задачи. Срочно съездить в ведомство зрелищ и увеселений и доложить о том, что вот, мол, у нас какая история… Так вот, пришлите кого-нибудь на место Лиходеева… Тьфу ты! Навязалась забота! Второе: нужно было в финзрелищном секторе сдать вчерашнюю кассу 21 711 рублей.
Василий Степанович упаковал кассу в газетную бумагу, бечёвкой обвязал пакет и, хорошо зная инструкцию, направился не к автобусу, а к таксомоторной стоянке, на которой стояло три машины.
Лишь только шофёры увидели пассажира, спешащего с туго набитым портфелем к стоянке, как все трое сорвались с места и из-под носа у него уехали пустыми, почему-то при этом злобно оглядываясь.
Загривов рот раскрыл. У стоянки он стоял дурак дураком, соображая, что бы значило такое бегство шоферов?
Через три минуты подкатила пустая машина на стоянку, и лицо шофёра сразу перекосило, лишь только он увидел пассажира.
- Свободна машина? – изумлённо кашлянув, спросил Василий Степанович.
- Деньги покажите, - со злобой сказал шофёр, не глядя на бухгалтера.
Поражённый бухгалтер вытащил, зажав портфель под мышкой, бумажник, показав шофёру червонец.
Шофёр даже в лице изменился от злобы.
- Не поеду! – сказал он и отвернулся.
- Я извиняюсь… - начал бухгалтер, моргая глазами.
- Трёшки есть? – буркнул шофёр.
Поражённый изумлением бухгалтер вынул из бумажника две трёшки.
- Садитесь! – крикнул шофёр так, как будто кричал «Вон!», и хлопнул по флажку счётчика так, что чуть не сломал его.
Поехали. Набравшись смелости, бухгалтер спросил у свирепого возницы:
- Сдачи, что ль, нету?
- Полный карман сдачи, - заорал шофёр, и в зеркальце бухгалтер увидел его налившиеся кровью глаза, - третий случай со мною сегодня… Да и с другими было! Даёт какой-то сукин сын червонец… я ему сдачи шесть пятьдесят… Вылез сволочь!.. Через минут пять смотрю: бумажка с нарзанной бутылки! – Тут шофёр произнёс совершенно непечатные слова. – Другой на Зубовской… червонец… даю сдачи семь целковых… ушёл… полез в кошелёк… оттуда пчела… тяп за палец… ах ты… - шофёр произнёс непечатные слова, отняв от руля руку, показал распухший палец
(возможно, автор обыгрывает тут русское выражение о кусающихся ценах),
- а червонца нету! (непечатные слова)… Товарища моего на двадцать два рубля нагрели, другого ещё на тринадцать с полтиной… (непечатные слова)… Вчера в этом Варьете (непечатные слова) какая-то гадюка-фокусник с червонцами сеансик сделал (непечатные слова).
Бухгалтер обомлел, съёжился и сделал такой вид, будто он самое слово «Варьете» слышит в первый раз, а сам подумал: «Ну и ну…»
Приехали на Ильинку, расплатился Василий Степанович. Шофер мял трёшку, смотрел на свет, наконец, с ворчанием засунул в кошель. По счётчику выходило два семьдесят, но у Василия Степановича не хватило духу потребовать сдачи
(автор вычеркнул абзац о расчёте с водителем машины, вероятно, посчитав его чрезмерным и излишним).
Хорошо зная дорогу, бухгалтер затрусил по коридору управления, устремляясь туда, где находился заведующего, и уже по дороге понял, что попал не вовремя. Какая-то суматоха царила в управлении. Мимо бухгалтера пролетела курьерша со сбившимся на затылок платочком и с вытаращенными глазами. Она кричала:
- Нету, нету, пиджак, штаны и ничегошеньки в пиджаке нету!
Затем в отдалении кто-то разбил поднос с посудой, из секретарской комнаты, помещавшейся перед желанным кабинетом, выбежала вторая курьерша с пустым подносом и ложечкой, а за ней знакомый бухгалтеру заведующий 1-ым сектором. Заведующий был в таком состоянии. Что не узнавал людей. И куда-то брызнул.
Ноги донесли удивлённого бухгалтера до секретарской комнаты, у дверей которой оказался один из служащих, прижавшийся к стене и глядящий на бухгалтера бессмысленно. У ног служащего валялась папка и рядом вывалившиеся из неё докладные бумаги.
Бухгалтер заглянул в секретарскую и поразился. Первое, что он увидел, это припавшего к щели в полураскрытой двери кабинета какого-то служащего, который, присев на корточки, глядел в кабинет с таким страшным лицом, что бухгалтер остановился, колеблясь – входить ли ему?
Из кабинета доносился грозный голос, несомненно принадлежащий Прохору Петровичу, самому заведующему.
«Распекает, что ли?..» - подумал смятённый бухгалтер.
И тут увидел другое: в кожаном кресле, закинув голову на спинку, безудержно рыдая, с мокрым платком в руке, лежала, вытянув ноги почти до средины секретарской, личный секретарь Прохора Петровича, красавица Сусанна Ричардовна Брокар
(Святая Сусанна известна в истории, как красавица, которую безуспешно пытались соблазнить знатные старцы; Брокар – это фамилия известных парфюмеров 19-го века; вероятно, все эти оригинальные ассоциации и параллели не устроили М.А.Булгакова, поэтому в романе он выправит её имя и назовёт проще и обезличенно Анной Ричардовной, сохранив лишь бесстрашное и аристократическое отчество, к тому же остаться целомудренной, как Сусанна, после общения с чекистами у неё шансов не было).
Весь подбородок Сусанны Ричардовны был вымазан губной помадой, а по персиковым щекам ползли с глаз чёрные потоки ресничной краски. Увидев, что кто-то вошёл, секретарь вскочила, кинулась к бухгалтеру, вцепилась в лацканы его пиджака, стала трясти и кричать:
- Слава Богу! Хоть один храбрый! Идите, идите к нему! Все разбежались, все предали! Все испугались! Я не знаю, что делать!
И она потащила бухгалтера в кабинет, причём рот её полез к уху, а чёрная краска, смешанная со слезами, добежала до подбородка.
Вовлечённый в кабинет бухгалтер, первым долгом уронил портфель и сейчас же его поднял, затем все мысли его перевернулись кверху ногами. И надо сказать, было от чего.
За огромным письменным столом с массивной чернильницей, в роскошно недавно и заново отделанном кабинете с дубовой мебелью, кожей и занавесками на окнах сидел пустой костюм и не обмакнутым в чернила сухим пером водил по бумагам
(описание кабинета явно взято из реальности, возможно, автор посчитал, что оно слишком узнаваемо и убрал его из романа, сохранив лишь детали).
При костюме был галстук
(в романе будет исправлено на «галстуХ»),
в кармашке самопишущее перо, но не было над воротником головы, равно, как из манжет не выглядывали кисти рук. Костюм был погружён в работу и не замечал той кутерьмы, что царила кругом.
Услышав шаги, костюм откинулся в кресле, и над воротником прозвучал хорошо знакомый бухгалтеру голос Прохора Петровича:
- В чём дело, товарищ? Ведь на дверях же написано, что я не принимаю!
Красавица секретарь взвизгнула и, ломая руки, вскричала:
- Вы видите? Видите? Нету его! Нету! Верните! Что же это такое?
В дверь кабинета кто-то сунулся, охнул и вылетел вон.
Бухгалтер сидел на краешке кресла и чувствовал, как дрожат его ноги. Сусанна Ричардовна прыгала возле бухгалтера, терзая его пиджак, вскрикивала:
- Я всегда, всегда останавливала его, когда он чертыхался, вот и дочертыхался!
Красавица оставила пиджак бухгалтера, подбежала к письменному столу и музыкальным нежным голосом, немного гнусавым от слёз, воскликнула:
- Проша! Где вы?
- Это кто же вам тут «Проша»? – осведомился костюм надменно.
- Не узнаёт! Не узнаёт! Доктора! – взрыдала секретарь.
- Попрошу не рыдать в кабинете! – уже злясь, сказал вспыльчивый костюм в полоску и подтянул к себе свежую пачку бумаг, подцепив её отсутствующими пальцами.
- Нет, не могу видеть этого! – закричала Сусанна Ричардовна и выбежала в секретарскую, а за нею, как пуля, вылетел и бухгалтер.
- Вообразите, сижу, - рассказывала Сусанна Ричардовна, вцепившись в рукав бухгалтера и мотая Василия Степановича из стороны в сторону, - и входит кот. Чёрный, здоровый, как бегемот. Я, конечно, кричу ему «брысь». Он вон, и вдруг входит толстяк тоже с какой-то кошачьей мордой и говорит: «Это что же вы, гражданочка, посетителям «брысь» кричите? И прямо в кабинет к Прохору Петровичу, я за ним: «Вы с ума сошли?!» А он прямо, наглец, к Прохору Петровичу. Ну, тот, он добрейшей души человек, работает, как вол. Вспылил! «Вы чего, - говорит, - без доклада лезете? Я занят!» А тот, нахал, вообразите, развалился в кресле, улыбнулся и говорит: «А я, - говорит, - с вами по дельцу пришёл поговорить…» А? Ну, тут, знаете, терпение Прохора Петровича лопнуло, и он вскричал: «Да что же это такое? Вывести его, черти б меня взяли!» А этот, вообразите, улыбнулся и говорит: «Черти чтоб взяли? А что ж, это можно!» И, трах, я не успела вскрикнуть, смотрю: нету этого оборванца и костюм… Геее… - распялив совершенно потерявший всякие очертания рот, зарыдала Сусанна Ричардовна…
Подавившись рыданием, она перевела дух, но понесла что-то совершенно несвязное, вроде того:
- И пишет, пишет, пишет! С ума сойти! По телефону говорит… командует… костюм! Все разбежались… Зайцы! У меня руки трясутся! Пишет! Пишет! Да неужели же вы не понимаете?!
Сусанна Ричардовна махала перед лицом бухгалтера руками, ногти которых были вымазаны красной краской, а тот только стоял и трясся.
И тут судьба выручила бухгалтера. В секретарскую спокойной волевой походкой входила милиция в числе двух человек. Увидев их, красавица зарыдала пуще, тыча рукою в двери кабинета.
- Давайте не будем рыдать, гражданка, - спокойно сказал первый, а бухгалтер, не помня как, выскочил из секретарской и через минуту уже был на свежем воздухе.
В голове у него был сквозняк, в котором гудело что-то вроде: « Ого, го, го, го! Кот… Варьете… Ого, го…»
Чтобы успокоиться немного, он путь до Ваганьковского переулка проделал пешком. Собственно говоря, другой бы более сметливый человек плюнул бы на дела и в сегодняшний день никуда бы более не совался, но Василий Степанович как будто взбесился – исполнить поручение! Казённых денег боялся, как огня, и решил, что сдаст их во что бы то ни стало
(подробность об отношении бухгалтера к казённым деньгам, автор в романе убрал, как чрезмерную, очевидно, что в СССР выручка сдавалась строго по расписанию).
Второе отделение городского зрелищного сектора помещалось во дворе, в облупленном от времени особняке, и известно было своими порфировыми колоннами в вестибюле. Но не колонны поражали в этот день посетителей сектора, а то, что происходило под колоннами и за ними, в комнатах сектора.
Несколько посетителей, в числе их только что явившийся Василий Степанович, стояли в оцепенении и глядели на плачущую барышню за столиком, на котором лежала литература, продаваемая барышней.
На участливые вопросы барышня только отмахивалась, а сверху и с боков из всех отделов сектора нёсся телефонный звон надрывавшихся по крайней мере двадцати аппаратов.
Барышня вдруг вздрогнула, истерически крикнула «вот, опять!» и неожиданно запела дрожащим сопрано:
- Славное море, священный Байкал!
Курьер, показавшийся на лестнице, погрозил кому-то кулаком и запел в унисон с барышней незвучным тусклым баритоном:
- Славься корабль, омулёвая бочка!
Хор начал разрастаться, шириться, наконец, песня загремела во всех углах сектора. В ближайшей комнате № 6 счётно-проверочного отдела выделялась мощная с хрипотцой октава. Аккомпанировал хору усилившийся треск телефонных аппаратов.
- Гей, баргузин… пошевеливай вал!.. – орал курьер на лестнице, пытаясь вставлять между словами ругательства.
Слёзы текли по лицу девицы, она пыталась стиснуть зубы, но рот её раскрывался сам собою, и она пела вместе с курьером:
- Молодцу плыть недалечко!
Поражало безмолвных посетителей, что служащие-хористы, рассеянные по разным местам сектора, пели очень ритмично и складно, как будто весь хор стоял, не спуская глаз с невидимого дирижёра. Прохожие иногда останавливались у решётки в переулке, удивляясь веселью, царящему в секторе, а жители трёхэтажного дома, выходившего сбоку сектора во двор, видимо, привыкли к пению и выглядывали из окон, хихикая и перекидываясь словами:
- Опять загудели!..
Как только первый куплет пришёл к концу, пение стихло внезапно, опять-таки как бы по жезлу дирижёра. Курьер получил возможность выругаться, что и исполнил, и убежал куда-то.
Тут открылись парадные двери, и в них появился гражданин в летнем пальто, из-под которого торчали полы белого халата, и милиционер. «Доктор, доктор…» - зашептали зрители.
- Слава Богу! Примите меры, доктор, - истерически крикнула девица.
Тут же на лестницу выбежал секретарь сектора и, видимо, сгорая от стыда и смущения, начал говорить, заикаясь:
- Видите ли, доктор, у нас случай массового… какого-то… гипноза… что ли… так вот… - Он не докончил своей фразы, стал давиться словами и залился тенором, глядя, как глядит собака на Луну.
- Шилка и Нерчинск…
- Дурак! Дурак! – успела выкрикнуть девица, но объяснить, кого ругает, не успела, а и сама вывела руладу и запела про Шилку и Нерчинск.
Недоумение разлилось по лицу врача, но он постарался скрыть его и сурово сказал секретарю:
- Держите себя в руках. Перестаньте петь!
По всему было видно, что секретарь и сам бы отдал Бог знает что, чтобы перестать, да перестать-то не мог и вместе с хором донёс через открытые окна до слуха прохожих весть о том, что в дебрях его не тронул прожорливый зверь…
Тем временем появился санитар с ящиком, и, как только куплет кончился, девица первая получила порцию валериановых капель. Врач с санитаром убежали поить других, а девица рассказала о той беде, что стряслась в секторе.
Видно, что насильственное пение, стыд, срам и слёзы до того истерзали девицу, что она не стеснялась в выражениях и кричала на весь вестибюль: «Пусть слышит!»
Оказалось, что заведующий сектором…
- Простите, гражданочка, - вдруг сказал бухгалтер, тронутый горем ближних, - кот к вам чёрный не заходил?
И сам прикусил язык, опасаясь, что обнаружится его связь со вчерашним сеансом.
- Какие там коты! – не стесняясь кричала девица. – Ослы у нас в секторе! Ослы!
Оказалось, что заведующий сектором, «разваливший вконец искусства и развлечения» (по словам девицы), «в которых ничего не смыслит!», страдал манией организации всякого рода кружков.
- Очки втирал начальству! – орала девица…
В течение года он успел организовать кружки: по изучению Лермонтова, шахматно-шашечный, пинг-понга и верховой езды. К лету угрожал организацией кружка гребли на пресных водах и альпинистов. И вот сегодня в обеденный перерыв входит он…
- Сияет, как солнце! – рассказывала девица, торопясь и икая после валерианки. – И ведёт под руку какого-то сукина сына, неизвестно откуда взявшегося, в клетчатых брючонках, пенсне треснувшее, рожа невозможная!
И тут же отрекомендовал его всем как видного специалиста по организации хоровых кружков. Коровьёв по фамилии.
(Бухгалтер насторожился.)
Лица будущих альпинистов помрачнели, но заведующий тут же призвал их к бодрости, а организатор Коровьёв и пошутил, и поострил, и клятвенно заверил, что времени пение берёт самую малость…
- На ходу, на ходу!..
А пользы от этого пения целый вагон. Ну, конечно, первые выскочили Фанов и Косарчук, известнейшие наши подхалимы, и объявили, что записываются. Ну, тут остальные убедились, что пения не миновать, стали записываться. Петь решили, так как всё остальное время было занято пинг-понгом и шашками, в обеденном перерыве. Заведующий, чтобы подать пример, объявил, что у него тенор, и далее всё пошло, как в скверном сне. Коровьёв поорал «до-ми-соль-до!», вытащил наиболее застенчивых из-за шкафов, за которыми они прятались от пения, Косарчуку сказал, что у того абсолютный слух, заныл, заскулил, просил уважить старого регента-певуна, стукал камертоном по пальцу, умолял грянуть «Славное море».
Грянули. И славно грянули, Коровьёв понимал своё дело. Допели первый куплет, Коровьёв извинился, сказал: «Я на минутку», - и… исчез куда-то.
Думали, что в уборную. Но прошло десять минут – его нету. Недоумение. Потом – радость: сбежал!
И вдруг как-то само собой запели второй куплет, Косарчук повёл высоким хрустальным тенором. Спели. Коровьёва нету. Двинулись по своим местам, не успели сесть, как против своего желания запели. Остановиться! Не тут-то было. Пауза минуты три, и опять грянут. Тут сообразили, что – беда! Заведующий заперся у себя в кабинете. И вот…
Тут девицын рассказ прервался. Валерианка ничего не помогала.
Услужливые посетители совали девице стакан с водой, но пить она не могла, беря высокие чистые ноты. Здание сектора гремело, как оперный театр. Растерявшийся врач метался от одного певца к другому, наконец увидел, что так не управиться, и отправился к телефону.
Через четверть часа подъехали три грузовика, и на них погрузился весь состав сектора во главе с совершенно убитым заведующим.
Лишь только первый грузовик, качнувшись в воротах, выехал в переулок, служащие, стоящие на платформе и держащиеся друг за друга, раскрыли рты, и в переулке понеслась популярная песня. Второй грузовик подхватил, а за ним и третий. Так и поехали.
Способ оказался умным и простым. Прохожие, летящие по своим делам, бросали на грузовики беглый взгляд и проносились мимо, полагая, что экскурсия едет за город.
Таким образом, все грузовики без всякого соблазна выехали на шоссе и поехали в клинику профессора Стравинского.
Задумчивый, качающий головой бухгалтер, стремясь избавиться от денег, пешком отломал ещё один конец на Петровку и явился в финотдел московского зрелищного сектора.
Учёный уже опытом, он осторожно заглянул в продолговатый зал, где за матовыми стёклами с золотыми надписями сидели служащие. Но никаких признаков тревоги или какого-нибудь безобразия не обнаружил. Было тихо, как и полагалось в приличном учреждении.
Бухгалтер всунул голову в то окошечко, на котором было написано «приём сумм», поздоровался с каким-то незнакомым ему, очевидно, новым служащим, ласково попросил приходный ордерок.
Но служащий почему-то встревожился и спросил, не глядя на Василия Степановича:
- А вам зачем?
Бухгалтер изумился.
- Хочу сдать сумму.
- Одну минутку, - ответил служащий и мгновенно закрыл сеткой дыру в стекле.
«Странно!» - подумал бухгалтер. Он слышал, что там идёт какое-то совещание, о чём-то тихо спорят, советуются.
Изумление бухгалтера возросло. Впервые в жизни он встретился с таким обстоятельством, как здесь. Всем известно, как трудно получить деньги, всегда к этому могут найтись препятствия. Но в практике бухгалтера не было за тридцать лет службы случая, чтобы кто-нибудь у него, будь то учреждение, юридическое или частное лицо, затруднялся бы принять деньги.
Сеточка отодвинулась, и опять бухгалтер прильнул к окошечку.
- А у вас много ли? – спросил служащий.
- Двадцать одна тысяча.
- Ого, - ответил служащий и добавил: - Одну минуточку, - и опять закрылся.
«Взбесился он, что ли?» - подумал бухгалтер.
Но сеточка отодвинулась, высунулась рука с зелёной бумажкой.
- Пишите ордер, - пригласили бухгалтера.
Тот локтем придавил обременяющий его пакет и заполнил у окошечка ордерок, а затем стал развязывать верёвочку.
Когда он распаковал свой груз, в глазах у него зарябило, он что-то промычал. Перед глазами его замелькали иностранные деньги. Тут были пачки канадских долларов, фунтов английских, гульденов голландских, лат латвийских, крон эстонских, иен японских…
- Вот он, один из этих штукарей! – сказал грозный голос над онемевшим бухгалтером.
И тут же Василия Степановича арестовали.
Глава XVIII
НЕУДАЧЛИВЫЕ ВИЗИТЁРЫ
В то самое время, как злосчастный бухгалтер Загривов нёсся в таксомоторе, чтобы нарваться на самопишущий костюм и дальнейшие неприятности, то есть после полудня в пятницу, мощногрудый паровоз плавно и беззвучно вошёл под стеклянную крышу Киевского вокзала, ведя за собою одиннадцать вагонов скорого поезда, и остановился.
Томные и бледные после ночной вагонной качки, пассажиры потекли из вагонов, и в числе их из мягкого плацкартного вагона № 9 вышел солидный полный бритый гражданин
(в романе автор характеристики «солидный, полный» вычеркнет, скрыв внешний вид дяди М.А.Берлиоза от читателей, чтобы только один раз вдруг обнаружить его в сравнении с Азазелло; большие люди очень часто обладают широкой душой, поэтому мелкие интересы им чужды),
имеющий на голове шляпу, на левой руке перекинутое через неё летнее пальто
(и это обличительное пальто, как нечто нарочитое М.А.Булгаков не будет тут упоминать,
вероятно сочтя подобный повтор чрезмерным),
а в правой руке чёрный новенький фибровый чемодан, купленный в Киеве на Крещатике
(в романе автор откажется от упоминания того места, где он приобрёл свой чемоданчик).
Описанный гражданин был, как нетрудно догадаться, дядя покойного Берлиоза – Александр Максимилианович Радужный, экономист-плановик, проживающий в Киеве на бывшей Институтской улице.
Причиной приезда дяди в Москву была полученная им позавчера около одиннадцати часов вечера телеграмма следующего содержания:
«Меня Берлиоза только что зарезало трамваем на Патриарших похороны пятницу три часа дня приезжай Берлиоз».
Александр Максимилианович считался, и заслуженно, одним из самых умных людей в Киеве.
Однако и самого умного человека подобная телеграмма может поставить в тупик.
«Меня зарезало…» - бормотал Радужный, стоя в передней своей квартиры в Киеве и глядя в телеграфный бланк… Раз человек телеграфирует, что его зарезало, то его зарезало не насмерть? Не правда ли? А при чём же тогда похороны? Или он очень плох и предвидит, что умрёт? Это возможно, но всё-таки какая-то странная точность… так уж и знает, что хоронить его будут в пятницу в три часа… Удивительная телеграмма.
Однако умные люди на то и умные, чтобы разбираться в запутанных делах. Побормотав минуты три в передней, Александр Максимилианович засунул телеграмму в карман.
Очень просто. Произошла досадная ошибка в работе телеграфа, и депешу передали исковерканную. Слово «меня», вне всяких сомнений, попало сюда из другой телеграммы, в конце телеграммы излишне повторили слово «Берлиоз», и отвалилась, кроме этого, «те» после слова «приезжай». С такими поправками смысл телеграммы становился ясен и трагичен.
Когда утих взрыв горя супруги Александра Максимилиановича, урождённой Берлиоз, Александр Максимилианович немедленно начал собираться в путь. Тут нужно открыть маленькую тайну Александра Максимилиановича. Нет, спору нет, он горевал, и ему было жаль племянника жены, погибшего в расцвете лет… Но, конечно, как человек деловой, он понимал, что особенной надобности в его присутствии на похоронах нету. Наследство? Ну, три костюма, пятьсот штук книг… Александр Максимилианович знал, что у племянника сбережений не было…
И тем не менее Александр Максимилианович ехал в Москву очень озабоченный. Ему казалось даже, что поезд идёт слишком медленно.
Дело было в одном. В квартире!
Квартира в Москве! Это серьёзно.
Неизвестно почему, но Киев в последнее время томил Александра Максимилиановича, и мысль о переезде в Москву у него последнее время стала навязчивой.
Его не радовали ни весенние разливы Днепра, когда, затопляя острова на низком берегу, [вода] сливалась с горизонтом. Его не радовал тот вид, что открывался от подножия памятнику Владимиру. Его не веселили солнечные пятна весны, играющие на дорожках Владимирской Горки. Ничего этого он не хотел, он хотел переехать в Москву.
Все видели, конечно, объявление, несколько раз печатавшееся в «Вечерней Москве»: «Киеве меняю чудную отд. квартиру 3 ком., близость Днепра на меньш. площ. Москве».
Это объявление принадлежало перу дяди Берлиоза.
Ничего не выходило. Было только одно предложение из Москвы, и глупое и недобросовестное. В обмен предлагали комнату в Кунцеве, без удобств. Никого не манила близость Днепра, все желали жить в Москве.
Телеграмма потрясла Александра Максимилиановича. Это был момент, который упускать было бы грешно. Такие моменты не повторяются.
Словом, невзирая ни на какие бешеные трудности, нужно было унаследовать квартиру племянника. Вот с этой мыслью, полный ею, пропитанный ею, стиснув в решимости зубы, загадочно щуря левый глаз, Александр Максимилианович несся в Москву в купе мягкого вагона.
Как проворачивать это дело, ему ещё не было ясно вполне и самому. Вероятнее всего, что придётся действовать в зависимости от того, как начнут поворачиваться сами обстоятельства. В сложном черновом плане в голове у Александра Максимилиановича вертелись в хитрейших переплётах… домоуправление… председатель… закон о наследовании… метраж квартиры… московские адреса… исчисление каких-то сумм, коими была исписана записная книжка… Сложно, ох сложно…
Первый этап как будто выяснялся. Нужно было первым долгом остановиться в этой квартире… и прописаться хотя бы временно. Это важно…
Итак, Александр Максимилианович вышел из поезда. Тут пришлось провернуть этап, который помещался перед первым, так сказать, предэтап. Он был прост и дёшев: за гривенник Радужный приобрёл газету.
Да трагедия была налицо. Миолит на последней странице с прискорбием извещал о том, что вынос тела покойного М.А.Берлиоза состоится ровно в три часа.
Радужный глянул на часы. Был час дня. Он заспешил к автобусу.
Через двадцать минут он входил в дверь, на которой было написано: «Правление». В узкой комнате, где на стене висел старый плакат, изображающий в нескольких картинках откачивание утопающего, за деревянным столом в полном одиночестве сидел средних лет небритый человек с встревоженными глазами.
- Могу ли я видеть председателя правления? – вежливо осведомился экономист, снимая шляпу и ставя чемодан на порожний стул. Этот простенький вопрос почему-то до того расстроил сидящего, что он побледнел.
Кося в тревоге глазами, он пробормотал, что председатель… да… его нету.
- Он на квартире у себя? – спросил Радужный. – У меня срочнейшее дело.
Из несвязного ответа человека видно стало, что председатель… он… нету его на квартире.
- А когда он будет?
Человек ничего не сказал на это и с тоской поглядел в окно.
- Ага… - сказал умный радужный и осведомился о секретаре.
Странный человек за столом даже побагровел от напряжения и сказал невнятно, что секретаря тоже нету… когда он придёт, неизвестно… что секретарь болен.
- Ага, - сказал радужный серьёзно, - но кто же есть в правлении?
- Я, - слабым голосом отозвался человек.
- Так, - внушительно сказал Радужный, - видите ли, товарищ, я являюсь ближайшим и единственным наследником покойного Берлиоза, моего племянника, скончавшегося, согласно телеграмме от позавчерашнего числа, и обязан в срочном порядке согласно закону принять наследство, заключающееся в нашей квартире № 50…
- Не в курсе я, товарищ… - тоскливо отозвался человек и молящее поглядел на Радужного, у которого уже была в руке телеграмма.
- Но позвольте, - звучным голосом сказал Радужный, - вы член правления и обязаны…
Тут скрипнула дверь, и вошёл какой-то гражданин. При виде его опять-таки побледнел сидящий за столом.
- Член правления Пятнажко? – интимно и дружески спросил у сидящего вошедший.
- Я, - чуть слышно ответил сидящий.
- Тут надо будет вам зайти расписаться на минутку в милицию, - сказал пришедший ласково, - дело быстрое…
Пятнажко встал, почему-то расстегнул толстовку, потом её застегнул, и через несколько секунд Радужный оказался один в пустом помещении правления.
«Эх, какое осложнение…» - думал Радужный, пересекая асфальтовый двор и спеша в квартиру № 50.
Как известно, посланные следствием из Варьете сообщили, что в квартире № 50 никого нет., но, увы, здесь чистое недоразумение (и, надо думать, не без коровьёвского участия). В квартире был кое-кто, и Радужный убедился в этом, и очень быстро.
Дверь открыли на звонок его с исключительной быстротой, и дядя вошёл в знакомую ему переднюю. Удивило его несколько то обстоятельство, что неизвестно было, кто ему открыл.
В полутёмной передней никого не было, кроме громаднейшего чёрного кота, сидящего на стуле. Зрачки этого кота то вспыхивали, то погасали.
Александр Максимилианович оглянулся, покашлял, потопал ногами. Тогда дверь кабинета открылась и в переднюю вышел Коровьёв. Александр Максимилианович поклонился и сказал:
- Моя фамилия радужный… Я…
Но он не успел договорить, как Коровьёв выхватил из кармана грязный платок, приложил его к носу и заплакал.
- Я получил теле…
- Как же, как же! – заныл Коровьёв. – Я как только глянул на вас, догадался, что это вы! – Тут он затрясся от слёз и начал вскрикивать: Горе-то, а? Ведь это что же такое делается? А?
- Трамваем задавило? – шепотом спросил Александр Максимилианович, потрясённый рыданиями неизвестного ему человека в пенсне.
- Начисто! – крикнул Коровьёв, и слёзы ручьями побежали у него из-под пенсне. – Начисто! Я был свидетелем. Верите ли – раз! Голова – прочь! Потом правая нога – хрусть, пополам! Левая – хрусть, пополам! Вот до чего эти трамваи доводят!
Тут Коровьёв, видимо, не будучи уже в силах сдерживать себя, уткнулся носом в стену рядом с зеркалом и стал содрогаться в рыданиях.
Дядя Берлиоза был искренно поражён поведением неизвестного. «Вот, говорят, не бывает в наш век сердечных людей…» - подумал он, чувствуя, что у него самого начинают чесаться глаза. Однако в то же время неприятное облачко набежало на его душу, и тут же мелькнула змейкой мысль о том, что не прописался ли этот сердечный человек в квартире покойника, ибо и такие примеры бывали.
- Простите, вы были другом моего покойного Миши? – спросил он, утирая рукавом один сухой глаз, а другим изучая потрясаемого печалью.
Но Коровьёв до того разрыдался, что ничего нельзя было понять, кроме повторяющихся слов «хрусть и пополам!».
Но наконец Коровьёв отлепился от стенки и вымолвил:
- Нет, не могу больше! Пойду приму эфирно-валериановых капель! – и, повернув к Радужному совершенно заплаканное лицо, добавил:
- Вот они, трамваи-то!..
- Я извиняюсь, вы дали мне телеграмму? – спросил Александр Максимилианович, мучительно думая о том, кто бы мог быть этот удивительный человек.
- Он! – ответил Коровьёв и указал пальцем на кота.
Радужный вытаращил глаза, полагая, что ослышался.
- Не в силах, нет мочи, - шмыгал носом, продолжал Коровьёв, - как вспомню: колесо по ноге… колесо пудов десять… хрусть… Пойду лягу в постель, забудусь сном!
И тут исчез из передней.
А Александр Максимилианович, вытаращив глаза, смотрел на кота. Тот шевельнулся, спрыгнул со стула, стал на задние лапы, подбоченился, раскрыл пасть и сказал:
- Ну, я дал телеграмму. Дальше что?
У Александра Максимилиановича закружилась голова, руки и ноги отнялись, он уронил чемодан и сел на стул напротив кота.
- Я, кажется, русским языком спрашиваю, - сурово сказал кот, - дальше что?
Но Радужный не дал никакого ответа.
- Удостоверение личности! – рявкнул кот и протянул пухлую лапу.
Ничего не соображая, ничего не видя, кроме двух искорок, горящих в кошачьих глазах, Радужный, как финский ножик, выхватил из кармана удостоверение со службы.
Кот снял с подзеркального стола очки в роговой оправе, надел их на морду, отчего сделался ещё внушительнее, и вынул из прыгающей руки Радужного паспорт.
«Упаду в обморок или нет?» - подумал Радужный.
Издалека донеслись всхлипывания Коровьёва, в переднюю проник запах эфира, валерианки и ещё какой-то тошной мерзости.
- Каким отделением выдан документ? – спросил кот, всматриваясь в страницу.
Ответа не последовало.
- 412-м, - сам себе сказал кот, водя лапой по паспорту, который он держал кверху ногами, - ну, да, конечно! Мне это отделение известно! Кому попало выдают! Я б не выдал, нипочём не выдал!
Кот рассердился и швырнул паспорт на пол.
- Ваше присутствие на похоронах отменяется! – заговорил кот официальным голосом. – Потрудитесь уехать к месту жительства! – И рявкнул в дверь: - Азазелло!
На его зов в переднюю выскочил маленький, хромой, в чёрном трико, с ножом, засунутым за кожаный пояс. Радужный почувствовал, что ему не хватает воздуху, поднялся со стула, попятился, держась за сердце.
- Азазелло, проводи! – приказал кот и вышел из передней.
- Радужный, - тихо прогнусил вошедший, - всё понятно?
Радужный кивнул головой.
- Поезжай немедленно в Киев, - добавил вошедший всё так же тихо, сиди там тише воды ниже травы и ни о каких квартирах в Москве не мечтай. Понятно?
Этот маленький, доводящий до смертного страха Радужного своими клыками, ножом, кривым глазом, доходил Радужному только до плеча, но действовал энергично, складно, организованно.
Прежде всего он поднял паспорт и подал его Александру Максимилиановичу, и тот принял его мёртвой рукой. Затем именуемый Азазелло поднял чемодан одной рукой, другой распахнул дверь и, взяв под руку дядю Берлиоза, вывел его на площадку, а там отпустил.
Радужный прислонился к стене. Азазелло без всякого ключа открыл чемодан, вынул из него громадную жареную курицу без одной ноги, завёрнутую в промаслившуюся газету, и положил её на площадку. Вытащил затем две пары белья, бритвенный ремень, какую-то книжку и футляр и всё это сбросил в пролёт лестницы. Туда же полетел и опустевший чемодан. Слышно было, как он грохнулся внизу и, судя по звуку, от него отлетела крышка.
Затем рыжий разбойник ухватил за ногу курицу и ударил ею по шее Александра Максимилиановича так, что туловище курицы отлетело, а нога осталась в руках у Азазелло. Какой-то свет блеснул у Александра Максимилиановича в глазах, и он полетел вниз по лестнице, держа в руке паспорт.
Долетев до поворота, выбил ногою стекло в форточке, сел на ступеньки. Мимо него пропрыгала безногая курица и провалилась в пролёт. Азазелло же в миг обглодал ногу и кость засунул в кармашек, вернулся в квартиру и с грохотом закрылся.
А снизу донеслись осторожные шажки. Пробежав ещё пролёт, Радужный сел на деревянный диванчик на площадке и перевёл дух.
Какой-то малюсенький пожилой человечек с печальным лицом, в твёрдой соломенной шляпе, поднимаясь вверх, остановился возле сидящего Радужного.
- Позвольте вас спросить, гражданин, - с грустью осведомился встречный, - где квартира № 50?
- Выше, - ответил Радужный.
- Покорнейше вас благодарю, гражданин, - так же грустно ответил человечек и пошёл вверх, а Радужный поднялся и пошёл вниз.
Он спускался и бормотал:
- Ну, всё понятно! Вот так штука! Хорошо, что не случился разрыв сердца!
Возникает вопрос: быть может, Александр Максимилианович шёл в милицию жаловаться на разбойников, учинивших над ним дикое насилие среди бела дня? Нет, ни в коем случае, это можно сказать уверенно. Войти в отделение милиции и сказать, что вот, мол, сейчас кот в очках читал мой паспорт, а потом человек в трико с ножом… Бог знает что такое!
Радужный всё больше приходя в себя, оказался уж внизу возле каморки под лестницей. Стекло в двери каморки было выбито. Тут Радужный увидел, что паспорт у него в руке, бережно спрятал его, а кстати проверил, на месте ли бумажник. Всё оказалось в порядке. «И то хорошо», - подумал Александр Максимилианович. Он оглянулся, поискал выброшенные вещи. Их не было и следа. Радужный удивился, насколько мало это его огорчило. И тут его поманила интересная и соблазнительная мысль: проверить на этом человечке ещё раз проклятую квартиру. В самом деле: раз он осведомляется о том, где она находится, значит, шёл в неё впервые. И стало быть, он сейчас направлялся прямо в лапы к той компании, которая засела в квартире. Что-то подсказывало Радужному, что человечек очень скоро выйдет из этой квартиры. До поезда времени было много, ни на какие похороны никакого племянника Александр Максимилианович не пошёл бы ни за что. Экономист оглянулся и вошёл в каморку, решив ждать человечка. В это время наверху стукнула дверь. «Он вошёл», - с замиранием сердца подумал Радужный. Однако он довольно долго ждал выхода. Человечек чего-то засел в квартире. «Но всё-таки подожду ещё», - подумал упорный киевлянин. В каморке было прохладно, пахло мышами и сапогами, силы возвращались к Александру Максимилиановичу, сидящему на каком-то обрубке.
Позиция была удобная, да, впрочем, лестница была всё время пустынной. Один только молодой человек прошёл на улицу, напевая что-то.
Наконец послышался высоко звук отпираемой двери, Радужный замер за дверью каморки. Да, шажки. «Идёт вниз». Другая дверь пониже этажом открылась. Шажки стихли. Женский голос… голос человечка… да, его голос… Сказал что-то вроде «оставь ты меня, Христа ради…».
Женский смех. Шаги. Вниз, вниз; вот мелькнула и её спина, она вышла, эта женщина, с клеёнчатой сумкой. А шажки теперь вверх… «Странно, назад возвращается…» Да… Опять вверху открыли дверь. «Ну что ж, подождём ещё».
На этот раз пришлось ждать недолго. Дверь. Шажки. Шажки стихли. Крик. Мяуканье кошки. Шажки быстрые, дробные, вниз, вниз.
В разбитом стекле круглый глаз дяди Берлиоза. Он дождался! Мимо каморки, крестясь и что-то бормоча, пролетел как пуля печальный человечек без шляпы с совершенно безумным лицом, исцарапанной лысиной и в мокрых штанах. Он рвал некоторое время дверь, не соображая, куда она открывается, к себе или от себя, наконец, совладал с нею и вылетел на солнце, во двор.
Не думая больше ни о покойном племяннике, ни о квартире, Радужный выглянул, вышел во двор… Через несколько минут он уже был в автобусе, уносившем его к Киевскому вокзалу.
С маленьким же человечком, пока экономист сидел под лестницей, приключилось вот что. Человечек этот назывался Андрей Фокич Соков и был буфетчиком в Варьете.
Пока шло следствие в Варьете, Андрей Фокич держался в сторонке от происходящего, и замечено было только одно, что он стал ещё грустнее, чем был всегда, и, кроме того, что узнавал у курьера Карпова, где остановился приезжий маг.
Итак, расставшись с экономистом, буфетчик добрался до пятого этажа и позвонил в квартиру № 50.
Ему открыли немедленно, но буфетчик вздрогнул и попятился и не сразу вошёл. Это было понятно. Ему открыла девица, на которой ничего не было, кроме кокетливого фартучка и белой наколки на голове. На ногах, впрочем, были золотые туфельки. Сложением девица отличалась безукоризненным, и её мало портил багровый шрам на шее.
- Ну, что ж, входите, раз звоните! – сказала девица, уставив на буфетчика зелёные распутные глаза.
Буфетчик заморгал, охнул и шагнул в переднюю, сняв шляпу.
Тут зазвенел в передней телефон. Бесстыжая горничная, поставив одну ногу на стул, сняла трубку и сказала в неё: «Алло?»
Буфетчик, не зная, куда девать глаза, переминался с ноги на ногу, думал: «Ай да заграничная горничная! Тьфу ты, пакость какая!»
Он стал глядеть по сторонам. Вся большая полутёмная передняя, как разглядел смущённый буфетчик, была загромождена необычными предметами и одеянием. Так, на спинку стула был наброшен траурный плащ, подбитый огненного цвета материей, на подзеркальном столике лежала длинная шпага с поблескивающей золотою рукоятью. Три шпаги с рукоятями серебряными стояли в углу. На оленьих рогах висели береты с орлиными перьями.
- Да, - говорила девица в телефон, - как? Барон Майгель? Слушаю… Да… господин маг сегодня выступать не будет… Да, он будет рад вас видеть… Да, будут гости… Фрак… Впрочем, если угодно, пиджак… к двенадцати…
Повесив трубку, она обратилась к буфетчику:
- Вам что угодно?
- Мне необходимо видеть, - робко сказал Андрей Фокич, - господина артиста.
Девица подняла бровь.
- Как? Так-таки его самого?
- Его, - ответил буфетчик.
- Спрошу, - сказала, колеблясь, девица и, приоткрыв дверь в кабинет Берлиоза, спросила:
- Рыцарь, тут явился маленький человек, который говорит, что ему нужен мессир…
- А пусть войдёт, - раздался из кабинета разбитый голос Коровьёва.
- Пожалуйста, в гостиную, - сказала девица так, как будто была одета, и приоткрыла дверь, а сама покинула переднюю.
Войдя в гостиную без вести пропавшей Де-Фужерэ, буфетчик даже про дело своё забыл, до того его поразило убранство комнаты.
Сквозь цветные стёкла итальянских окон лился мягкий, вечерний, похожий на церковный свет. В старинном громадном камине пылали дрова. Перед камином на тигровой шкуре сидел, щурясь на огонь, чёрный котище. В стороне стоял стол, покрытый церковной парчой и уставленный бутылками, большей частью пузатыми, заплесневевшими и пыльными. Между бутылок [поблескивало блюдо и по тому], как оно поблескивало, видно было, что оно пожалуй, чистого золота. У камина маленький рыжий с ножом за поясом на длинной стальной шпаге жарил куски баранины, и сок капал на огонь, в дымоход уходил дым. Пахло бараниной, какими-то крепчайшими духами и ладаном, отчего у буфетчика мелькнула мысль о том, что уж не служили ли по Берлиозу церковную панихиду, каковую мысль он тут же отогнал, как заведомо нелепую.
Неприятнейшим образом поражённый церковным покровом на обеденном столе
(это предложение, как чрезмерно обличительное для происхождения скатерти на столе Воланда, автор в романе использовать не станет),
религиозный ……. И тут услышал тяжёлый бас:
- Ну-с, чем я вам могу быть полезен?
И тотчас буфетчик обнаружил хозяина квартиры.
Тот раскинулся на каком-то необъятном диване, низком, с разбросанными подушками. Как показалось буфетчику, на артисте было только чёрное бельё и чёрные же востроносые туфли.
- Да, так чем же я могу вам быть полезен? – повторил артист.
- Я, - растерянно
(в романе автор уточнит слово и напишет «горько», что более соответствует состоянию персонажа)
заговорил буфетчик, - являюсь заведующим буфетом театра Варьете…
Артист вытянул вперёд руку, на пальцах которой сверкали камни, как бы заграждая уста буфетчику, и заговорил с большим жаром:
- Нет, нет, нет! Ни слова больше! Ни в коем случае и никогда! В рот ничего не возьму в ващем буфете! Я, почтеннейший, проходил мимо вашего буфета и до сих пор забыть не могу ни вашей осетрины, ни брынзы. Драгоценный мой! Брынза не бывает зелёного цвета. Она – белая! Да, а чай? Ведь это же помои! Я своими глазами видел, как какая-то неопрятная девушка подливала из ведра в ваш громадный самовар сырую воду, а чай, между тем, продолжали разливать. Нет, милейший, так невозможно!
- Я извиняюсь, - заговорил буфетчик, ошеломлённый этим внезапным нападением, - я не по этому делу, и осетрина здесь ни при чём…
- То есть как ни при чём, если она испорченная!
- Осетрину прислали второй свежести, - сообщил буфетчик.
- Голубчик! Это вздор!
- Чего вздор?
- Второй свежести – вот что вздор. Это всё равно, что безобразная красавица или трусливый храбрец
(эти сравнения автор из романа вычеркнет, возможно, посчитав их чрезмерно вычурными в устах Воланда).
Свежесть бывает только одна – первая. Она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!
- Я извиняюсь… - попробовал опять начать буфетчик, не зная уж, как и отделаться от придиры-гастронома
(очевидно, что трудно назвать Воланда-Сталина «гастрономом», поэтому автор в романе откажется от такой характеристики).
- Извинить не могу, - твёрдо сказал артист.
- Я не по этому делу пришёл, - расстраиваясь, сказал буфетчик.
- Не по этому? – удивился иностранный маг. – А какое ещё дело могло вас привести ко мне? Если память не изменяет мне, из лиц, близких вам по профессии, я знался только с одною маркитанткою, да и то давно-давно. Впрочем, я рад, Азазелло! Табурет господину заведующему буфетом!
Тот, жаривший баранину, повернулся, причём ужаснул буфетчика своими клыками, и ловко подал буфетчику один из тёмных дубовых низеньких табуретов. Других сидений в комнате не было. Буфетчик вымолвил:
- Покорнейше благодарю… - и опустился на скамеечку.
Задняя ножка скамеечки тотчас подломилась, и буфетчик, охнув, пребольно треснулся задом об пол.
Падая, он поддал ногой скамеечку, стоявшую перед ним, и с неё опрокинул себе на брюки полную чашку красного вина.
Артист воскликнул:
- Ах! Не ушиблись ли вы?
Азазелло помог буфетчику подняться, подал другую скамейку. Буфетчик кислым голосом отказался от предложения хозяина снять штаны и просушить их перед огнём и, чувствуя себя невыносимо неудобно в мокром белье и платье, огорчённо считая убыток от испорченных брюк, на другую скамеечку сел с опаской.
- Я люблю сидеть низко, - заговорил артист, - с низкого не так опасно падать. Да, итак, мы остановились на осетрине? Голубчик мой! Свежесть, свежесть и свежесть! Прошу это запомнить! Да вот не угодно ли попробовать… - Тут в багровом свете от камина перед буфетчиком блеснула шпага, и Азазелло выложил на золотую тарелочку шипящий кусок мяса и тут же полил его лимонным соком и подал золотую вилку.
- Прошу без церемонии…
- Покорнейше… я…
- Нет, нет, отведайте!..
Буфетчик из вежливости положил кусок в рот и понял, что жуёт что-то действительно ослепительно вкусное…
- Прошу обратить внимание, каков продукт, а? – сказал гостеприимный артист.
Но здесь буфетчик едва не подавился и не упал вторично. Из соседней комнаты в эту комнату шарахнулись большая тёмная птица, задев крыльями лысину буфетчику. Она села на каминную полку и оказалась совой.
«Господи Боже мой! – подумал нервный, как все буфетчики, Андрей Фокич. – Вот квартирка!»
- Чашу вина, - предлагал маг, - белое, красное? Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня?
- Покорнейше… я не пью…
- Э, вот это напрасно, - неодобрительно заметил хозяин, - мужчина, не пьющий вина… В этом есть что-то неприятное… Так не прикажете ли партию в кости? Или вы любите другие игры? Пикет?
(двузначность слова «пикет», обозначавший одновременно и карточную игру и охранную заставу в армии, вероятно хотел куда-нибудь вставить М.А.Булгаков, но позже отказался, не найдя применения)
- Не играю, - утомлённый уже, отозвался буфетчик.
- Совсем худо! – заключил хозяин. – Что-то недоброе таится в людях, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы с приятелем. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих… Правда, не исключена возможность… И среди лиц сидящих со мною за пиршественным столом, попадались иногда удивительные подлецы… Не знаю, чем вас и занять…
- Я, изволите ли видеть, - уже с отчаянием заговорил буфетчик, чувствуя озноб от мокрых брюк, - по другому делу…
- Я – воплощение внимания, - поощрил его вежливый артист.
- Вчера вы изволили фокусы делать…
Маг изумлённо откинулся на своём ложе.
- Я? – воскликнул он. – Помилуйте! Мне это не к лицу!
Буфетчик совершенно опешил.
- Виноват, - просипел он, - да ведь сеанс чёрной магии…
- Ах, ну да, - вскричал артист, - ну да… Дорогой мой! Я должен открыть вам тайну… Дело в том, что я ведь отнюдь не артист… Просто мне хотелось повидать где-нибудь москвичей в массе, так сказать. Удобнее всего это сделать в театре. Ну, вот моя компания, - он кивнул в сторону кота, - и устроила этот сеанс. Я же лишь сидел и смотрел.
Буфетчик изменился в лице.
- Но это не меняет дела, - продолжал Воланд, что же в связи с этим сеансом привело вас ко мне?
- Изволите ли видеть, - запинаясь, говорил буфетчик, - в числе фокусов показано было, как бумажки слетают с потолка… Ну, все их и нахватали… И вот в вашем отделении заходит ко мне в буфет молодой человек, спрашивает два бутерброда с чайной… Даёт червонец… Я разменял, сдачи восемь с полтиной… Потом другой…
- Тоже молодой человек?
- Нет, этот пожилой… Третий, четвёртый… Я всё даю сдачи. А сегодня стал проверять кассу, глядь, а вместо червонцев резаная газета! На сто девять рублей наказали буфет…
- Ай, яй, яй! – воскликнул хозяин. – Да неужели же они думали, что это настоящие бумажки? Ведь это же фокус! Я не допускаю мысли, чтобы они это сделали сознательно!..
Буфетчик как-то криво улыбнулся, но ничего не сказал.
- Неужели мошенники? – вперяя в буфетчика свой сверкающий глаз, тревожно допытывался хозяин у гостя. – Скажите, среди москвичей есть мошенники? Это мне чрезвычайно интересно!
В ответ буфетчик так горько улыбнулся, что отпали все сомнения6 да, среди москвичей есть мошенники!
- Это низко! – возмутился Воланд. – Я всё понимаю. Вы человек бедный… ведь вы человек бедный?
Буфетчик втянул голову в плечи и поглядел в сторону.
- У вас сколько имеется сбережений?
Вопрос был задан участливым тоном, но всё-таки это вопрос неделикатный, и буфетчик замялся.
- Двести сорок девять тысяч рублей в пяти сберкассах, - отозвался из соседней комнаты треснувший голос, - и дома под полом сто золотых десяток
(в романе автор увеличит число золотых десяток в два раза, возможно посчитав мало привлекательной сумму в советских рублях по сравнению с золотом).
Буфетчик так и замер на своей табуретке.
- Ну, конечно, это не сумма, - снисходительно сказал Воланд своему гостю, - хотя, впрочем, и она, собственно, вам не нужна. Вы когда умрёте?
Тут уже буфетчик возмутился.
- Это никому не известно и никого не касается, - ответил он.
- Ну да, неизвестно, - послышался всё тот же дрянной голос за дверью, - подумаешь, бином Ньютона! Умрёт он через девять месяцев, в феврале будущего года, от рака печени в клинике 1-го МГУ.
Буфетчик стал жёлт лицом, в глазах у него выразился ужас, он повернул голову к двери, потом глянул на кота. Тот, мирно дремавший до сих пор на горячей шкуре, открыл глаза, с любопытством поглядел на буфетчика.
- Гм, девять месяцев, - задумчиво соображал Воланд, - двести сорок девять тысяч… гм… Это выходит 27 тысяч 666 рублей в периоде в месяц?
(в романе символичное число автор не станет называть, позволив дотошным читателям самим вычислять его, да и разве это секрет для Воланда)
Маловато, но при скромной жизни хватит… Да ещё эти десятки…
- Десятки реализовать не удастся, всё тот же голос ввязался, леденя сердце буфетчика… - По смерти Андрея Лукича
(автор как бы ещё путается в инициалах персонажа, в реальности, таким образом М.А.Булгаков дополнительно запутывает среди неточностей своих читателей и цензоров)
дом немедленно сломают, и десятки будут отправлены в госбанк.
Буфетчик сидел, как окаменевший, молчал.
- Да я и не советовал бы вам ложиться в клинику, - продолжал сочувствовать и советовать артист-маг, причём глаз его сиял как золотой, - какой смысл умирать в палате под стоны и хрипы безнадёжно больных? Эфир этот, уколы, страдания… Тошная скука… Не лучше ли устроить пир на эти 27 тысяч и, приняв цианистого калия, переселиться [в мир иной] под звуки струн, окружённым хмельными красавицами и лихими друзьями?
Буфетчик сидел неподвижно и очень постарел… Тёмные кольца окружали его глаза, щёки обвисли. Нижняя челюсть отвалилась.
- Впрочем, мы замечтались! – весело воскликнул хозяин. – К делу, к делу! Вы, конечно, хотите, чтобы вам вернули настоящие деньги?
Буфетчик что-то прохрипел.
- Фагот! – крикнул хозяин. Голос его ударил как колокол, на столе звякнули бутылки. – Ты что же там такое устроил с бумажками?
- Помилуйте, мессир! – обиженно воскликнул Коровьёв, тотчас появляясь в комнате. – За кого вы меня принимаете? Я работал с настоящими деньгами! Будьте столь любезны, - обратился он к буфетчику, - покажите вчерашние деньги
(этот эпизод автор позже сократит, чтобы избавиться от излишней искусственности описываемого действия).
Буфетчик, волнуясь, вытащил из кармана пачку чего-то, завёрнутую в обрывок газеты, развернул и остолбенел: в газете лежали червонцы.
- Настоящие, - умильно сказал Фагот-Коровьёв.
- Настоящие, - просипел буфетчик.
- Гм… - сказал Воланд.
- Гм… - сказал Коровьёв.
Буфетчик виновато улыбнулся, поднялся с табурета.
- А… - заикаясь, проговорил буфетчик, - а они… того… опять…
- Гм… - Артист задумался. – Ну, тогда приходите к нам опять… Милости просим… Рад нашему знакомству.
Коровьёв тут же вцепился в руку буфетчику, стал трясти её и упрашивать буфетчика всем передавать поклоны.
Плохо что-либо соображая, буфетчик тронулся в переднюю.
- Марта, проводи! – крикнул Коровьёв
(позже автор предпочёл многозначному имени «Марта» популярное в начале века среди интеллигенции имя «Гелла»).
«Опять эта рыжая голая…» - буфетчик протиснулся в дверь, пискнул: «До свидания» - и пошёл, как пьяный. Пройдя немного, остановился, сел на ступеньки, вынул пакет, глянул – червонцы были на месте.
Из двери, выходящей на эту площадку, вышла женщина с зелёной сумкой. Увидев человека, сидящего на ступеньке и тупо глядящего на червонцы, улыбнулась, сказала задумчиво:
- Что за дом такой! И этот пьяный. Стекло выбили. – Всмотревшись повнимательнее в буфетчика, она добавила: - Э, да у вас, гражданин, червонцев куры не клюют. Ты бы со мной поделился? А?
- Оставь ты меня, Христа ради, - испугался буфетчик и проворно спрятал деньги. Женщина рассмеялась.
- Да ну тебя к лешему! Я пошутила. – И пошла.
Тут буфетчик поднялся поднял руку, чтоб поправить шляпу, и убедился, что её нет. В смятении он ушёл без неё. Ужасно не хотелось ему возвращаться, но шляпы было жалко. Поколебавшись немного, он всё-таки вернулся.
- Вам что ещё? – спросила его проклятая Марта.
- Я шляпочку забыл, - шепнул буфетчик, тыча себе в лысину.
Марта повернулась, буфетчик мысленно плюнул и закрыл глаза.
Когда он открыл их, Марта подавала ему его шляпу и шпагу с тёмной рукоятью.
- Не мне! – шепнул буфетчик, отпихивая шпагу и быстро надевая шляпу.
- Разве вы без шпаги пришли? – удивилась Марта.
Буфетчик что-то буркнул и быстро пошёл вниз. Голове его было неудобно и слишком тепло в шляпе; он снял её и, подпрыгнув от испуга, тихо вскрикнул:
- О, Госп…
В руках у него был бархатный берет с петушьим пером, потрёпанным и обгрызанным. Буфетчик уронил его и перекрестился. В то же мгновенье берет мяукнул, превратился в чёрного котёнка и, впрыгнув обратно на голову Андрею Фокичу, впился в лысину всеми когтями.
Испустив крик отчаянья, буфетчик кинулся бежать вниз, а котёнок свалился с головы и брызнул обратно вверх по лестнице.
Вырвавшись на воздух, буфетчик рысью прибежал к воротам и навсегда покинул чёртов дом, но что дальше было с ним – никому не известно.
Глава XIX
МАРГАРИТА
Нет, нет, она не забыла его, как говорил он ночью в клинике бедному Ивану. Кто скажет, что нет на свете настоящей любви? Пусть отрежут лгуну его гнусный язык! Нет, она его не забыла.
Лишь только исчез грязный снег с тротуаров и мостовых, лишь только потянуло в форточки гниловатым волнующим ветром весны, Маргарита затосковала пуще, чем зимой. Ей стал сниться юг, и был он очень странен, и не бывает такого юга ни на Кавказе, ни в Крыму
(в романе нет этого противоречивого описания юга, указывающего читателям на север).
Чудо заключалось в том, что этот юг находился в полутора часах езды от Москвы и попасть туда было чрезвычайно легко, и лишь ленивые и лишённые фантазии люди не догадывались отправиться туда.
Полтора часа езды, а во сне и ещё меньше, это ли не счастье, ах, это ли не восторг?
(в романе подобного чёткого указания на знание Маргаритой возможного места пребывания мастера в клинике Стравинского не будет)
Второе, что поражало на этом юге, это что солнце не ходило по небу, а вечно стояло над головой в полдне, заливая светом море. И солнце это не изливало жара, нет, оно давало ровное тепло, всегда одинаковое тепло, и так же, как солнце, была тепла морская вода
(вероятно, описание света в камере для заключённых и параши).
Да, как бы ни были прекрасны земные моря, а сонные ещё прекраснее. Вода в них синего цвета, а дно золотого песку, песчинка к песчинке.
Сонное море не глубоко, в нём можно по дну идти, и плыть в нём легко. По морю во сне можно плыть в лодке без весёл и паруса и с быстротою автомобиля. На этом море не бывает волнений, и над ним не бегут облака.
Итак, всякую ночь Маргарита Николаевна, задыхаясь в волнении, неслась в этой лодке, чертящею кормой стеклянную воду, ловко лавируя между бесчисленных островов. Она хохотала во сне от счастья и, если островок был маленький, просто поднимала лодку в воздух и перелетала через камни, лежащие между деревьями. Если же остров был велик, стоило пожелать, и море подходило к ней само. Не бурными валами, не с белой пеной, а тихой, не обрывающейся, не растекающейся всё тою же массой своею жидкого синего стекла
(возможно, вся эта выдуманная сцена показалась автору слишком сложной и вычурной, никак не согласующейся с темой ссылки на север, где мог бы оказаться мастер после ареста).
Вдоволь накатавшись, наплававшись, Маргарита гнала лодку к земле. Никто из москвичей, очевидно, не знал о существовании этого близкого юга, и белые домики были свободны. Можно было нанять любую комнату, раскрыть в ней окно, сесть на подоконнике и срывать вишни с ветвей, лезущих в комнату.
И наконец, последняя и величайшая прелесть юга была в том, что туда, к белым домикам и островам, приезжал он.
Он приезжал в трамвае, ведь полтора часа езды!
(то есть в 45-60 километрах от центра Москвы, возможно уточняющее географическое положение места пребывания клиники Стравинского)
И она его поджидала. Вот он выехал, он едет. В мгновение истекали эти полтора часа, и он уже идёт от станции вниз, а станция тут же, и вот он подходит. Тогда Маргарита Николаевна начинала смеяться, и он смеялся ей в ответ, и глаза его были сини, а одежда бела.
А Маргарита кричала ему беззвучно:
- Ну вот, все эти ужасы кончились! Кончились! Ведь я говорила тебе, что выманю тебя на юг!
Оба они, перегоняя друг друга, в двух лёгких лодочках скользили по воде и смеялись. Маргарита оттого, что вышло по её, что кончились ужасы. Да, смеялась Маргарита во сне, и за это, проснувшись, платила частым тихим и тайным плачем
(в романе М.А.Булгаков откажется от этой сентиментальной и фантасмагоричной сцены то ли спасения в эмиграции, то ли отплытия в лодке Харона в страну мёртвых).
Положение её было ужасно. Она не знала теперь, кого она любит: живого или мёртвого, и чаще и упорнее ей приходила в серых сумерках наяву мысль, что связана она с мёртвым. Это с мёртвым она летает в сонной лодке, с ним она плывёт!
Вывод нетрудно было сделать. Нужно было или забыть его, или самой умереть. Влачить такую жизнь нельзя! Забыть его, забыть! Но он не забывается!
Нередко, оставшись одна зимою, а Маргарита пользовалась каждым случаем, чтобы остаться одной, она, сидя у огня возле печки, в память того огня, что горел, когда писался понтий Пилат, отдавала себя на растерзание себе самой. Ах, как легко это было сделать! Стоило только сравнить ей себя с Левием Матвеем, хорошо ей известным и памятным, и мучения Маргариты становились жгучими. Запустив пальцы в волосы или сжав голову, она покачивалась у огня и бормотала:
- Да, да, да, такая же самая ошибка… Зачем, зачем я тогда ушла ночью от него? Зачем? Безумство! Я вернулась на другой день, но было поздно. Я вернулась, как несчастный Левий, слишком поздно.
В таких бесполезных размышлениях о Левии Матвее, в таких мучениях прожила Маргарита Николаевна полтора года.
В тот самый день, когда происходила нелепая кутерьма с заведующим учреждением, пустым костюмом и многое другое, вроде пения «Славного моря», Маргарита проснулась около одиннадцати часов утра в своей спальне, выходящей фонарём в башню причудливой архитектуры особняка, в одном из переулков Арбата.
Проснувшись, Маргарита не заплакала, что бывало очень часто. Она проснулась с предчувствием, что сегодня произойдёт что-то, наконец что-то произойдёт.
Лишь только Маргарита ощутила это предчувствие, она стала подогревать и растить его в своей душе, опасаясь, чтобы оно её не покинуло.
- Я верую! – шептала Маргарита торжественно. – Я верую! Что-то произойдёт! Не может не произойти, потому что за что же, в самом деле, мне послана пожизненная мука? Да, я лгала и обманывала, жила тайной жизнью, скрытой от людей, но нельзя же наказывать так жестоко. Произойдёт что-то непременно, потому что не бывает так, чтобы что-нибудь тянулось вечно. Кроме того, сон был вещий, за это я ручаюсь!
Так шептала Маргарита Николаевна, глядя на пунцовые шторы, наливающиеся солнцем, одеваясь, беспокойно расчёсывая перед большим зеркалом короткие завитые волосы.
Сон, который приснился Маргарите, был необычен. Отсутствовали в нём летающая лодка и мелководное море с золотым дном. Приснилась странное тёмного дуба помещение, какая-то комната, почему-то очень душная. Вдруг дверь раскрылась, и она увидела мастера. Он не был в белой одежде. Он был оборван, обросший бородою, босой. Но глаза были очень живые, решительные, к чему-то призывающие
(в романе автор поправит фразу, и глаза станут «больными и встревоженными»).
И он, поманив пальцем Маргариту, тотчас скрылся. Маргарита побежала за ним и выбежала на крыльцо, увидела оголённую рощу и над нею беспокойную стаю грачей. Поняла, что это ранняя весна где-то далеко в деревне, в глуши. Вон мостик через узенькую речушку. Тут дунуло волнующим ветром, мастера она потеряла и проснулась.
- Сон этот может значить только одно из двух, - рассуждала Маргарита Николаевна, - если он мёртв и поманил меня, то это значит, что он приходил за мною и я скоро умру. Это хорошо. Мучениям пришёл бы тогда конец. Или он жив и напоминает мне о себе. Значит, мы ещё увидимся. Увидимся скоро, непременно увидимся.
Итак, сегодня я не имею права мечтать о том, чтобы забыть его, а наоборот, весь сегодняшний день посвятить воспоминанию о нём, потому что сегодняшний день – день годовщины. Встретились мы как раз в этот день
(в романе автор откажется от указания на совпадение даты их встречи, возможно, потому что в деталях возникли противоречия, например, сирень цветёт к концу мая и в июне, Маргарита идёт с мимозами, которые тоже цветут позже, чем 1 мая) .
И вскоре Маргарита была одета. Находясь всё в том же возбуждении из-за сна, Маргарита думала о том, что всё, в сущности складывается очень удачно и надо ловить такие удачные моменты и уметь пользоваться ими. Муж уехал в командировку на целых три дня. Целых три дня она предоставлена самой себе, целых три дня никто не помешает ей думать, мечтать. Все пять комнат в её распоряжении. Маргарита пила чай в столовой, глядя, как солнце играет на хрустальном графине в буфете.
Напившись чаю, она ушла в тёмную без окон комнату, где хранились чемоданы и разное старьё в двух шкафах. Присев на корточки, она открыла нижний ящик первого из шкафов и из-под груды шёлковых обрезков достала то самое ценное, что имела в жизни. Старый альбом коричневой кожи, в котором была фотография мастера, книжка сберегательной кассы со вкладом в девять тысяч рублей, засохшие распластанные розы между листками папиросной бумаги и часть тетради в целый лист с обгоревшими нижними краями.
Немногое было у Маргариты Николаевны, но что-то всё-таки было. Перейдя в спальню к себе, Маргарита установила фотографию вертикально на трюмо, подняла штору и просидела около часа, держа на коленях испорченную огнём тетрадь, перебирая листы, перечитывая то, в чём после сожжения не было ни начала, ни конца.
«…Гроза гнула и ломала гранатовые деревья в саду, трепала розовые кусты, и в колоннаду влетали тучи водяной пыли. Фонтана не было слышно, все звуки сожрала гроза, обрушившаяся на Ершалаим…»
(позже автор сменит условный текст пароля, которым Азазелло остановит Маргариту)
Дальше не было ничего. Огонь добрался до верху почти последней страницы и сожрал слова. Дальше ничего нет, кроме неровной угольной бахромы, а оборот предыдущей страницы жёлт.
Утирая слёзы, Маргарита Николаевна оставила тетрадь, локти положила на трюмо и, отражаясь в трёхстворчатом зеркале, сидела, не спуская глаз с фотографии. Потом слёзы высохли. Маргарита сложила своё имущество аккуратно, и через несколько минут оно скрылось под шёлковыми тряпками, и со звоном закрылся замок.
Маргарита надевала в передней пальто, чтобы идти гулять.
Тут её задержала домработница Наташа. Осведомившись о том, что сделать на второе, и получив ответ, что это безразлично, Наташа, чтобы развлечь себя, вступила с хозяйкой в разговор и рассказала ей Бог знает что, вроде того, что вчера в театре фокусник такие фокусы показывал, что все ахнули. Духи раздавал всем по два флакона и чулки, а потом ночью вся публика вышла и, хвать, все голые оказались!
Маргарита Николаевна села на стул под зеркалом в передней и захохотала.
- Наташа! Ну как вам не стыдно, - говорила Маргарита Николаевна, - чёрт знает что врут в очередях, а вы верите!
Наташа залилась румянцем и заговорила с большим жаром, что ничего не врут, а сегодня в гастрономе на Арбате Даша своими глазами видела гражданку босую. Глаза вылупленные! Всё на ней надето, а чулок и туфель нету!
- Так и ходит?
- Так и ходит! – вскрикивала Наташа, красная оттого, что ей не верят. – Да вчера, Маргарита Николаевна, милиция человек сто ночью забрала. Гражданки в одних панталонах бегают по Садовой, страшно волнуются…
- Ах, какая врунья Дарья! – заметила Маргарита Николаевна. – Я давно уж за ней замечала!
Смешной разговор закончился приятным сюрпризом для Наташи. Маргарита Николаевна пошла в спальню и вышла оттуда, держа в руках пару чулок и флакон одеколону. Сказав Наташе, что она тоже хочет показать фокус, Маргарита Николаевна подарила и чулки и склянку миловидной домработнице
(в романе Наташа станет по воле автора «красавицей»),
но просила её не бегать в одних панталонах по Садовой.
И хозяйка и прислуга расстались в самом приятном расположении духа.
Выйдя на Арбат, Маргарита Николаевна села в троллейбус и поехала в центр города.
Откинувшись на спинку мягкого и удобного сиденья, Маргарита, по-прежнему не выходя из своего приподнятого настроения, которое ещё разрасталось от шума и движения на залитых солнцем улицах, то думала о своём, то прислушивалась к тому, о чём шепчутся двое граждан, сидящие впереди.
А те, изредка оборачиваюсь с опаской, не слышит ли кто, перешептывались о какой-то ерунде. Здоровенный, мясистый, с бойкими свиными глазками, сидящий у окна, говорил маленькому соседу в кепке на давно не стриженной и неопрятной голове о том, что пришлось закрыть гроб чёрным покрывалом…
- Не может быть! – шептал маленький. – Ведь это что-то неслыханное… А что же Поплавский предпринял?..
(вероятно, Поплавский здесь фамилия заместителя М.А.Берлиоза, которого в романе автор обозначит Желдыбиным; само это говорит о том, что эти фамилии М.А.Булгаков выдумал, никакого дополнительного смысла в них не вкладывая, так как они одинаково подходят различным персонажам)
Среди ровного гудения троллейбуса слышались слова: «Ночью… Поплавский… гроб… венки… уголовный розыск… скандал… ну, прямо мистика!»
Когда уже проезжали мимо Манежа, Маргарита составила из этих кусочков нечто сравнительно связное. Граждане шептались о том, что у покойника (а какого – нельзя было понять) ночью из гроба украли голову!
(в романе голову украдут не украдкой ночью, а утром при всём пришедшем на церемонию прощания с телом М.А.Берлиоза народе)
И что из-за этого вот какой-то Поплавский и волнуется теперь… Эти, что шепчутся, тоже имеют какое-то отношение к обокраденному покойнику, «цветы… поспеть… в три?», но косвенное, и не то сочувствуют неизвестному Поплавскому, которому свалилась на голову докука с этой головой, не то злорадствуют… и вообще треплются. «Ну и личики, хороши! Ах, хороши личики!» - думала озлобившаяся на мир несчастная Маргарита, всматриваясь в два потных носа, как бы клюющие друг друга. Личики, правда, были посредственные
(позже автор доведёт игру слов с лицами участников похоронной церемонии до совершенства, когда назовёт их «удивительными»).
В Охотном ряду Маргарита поднялась, чтобы выйти, но судьба на некоторое время связала её с парочкой граждан. Они тоже снялись в Охотном и направились туда же, куда и Маргарита, к цветочной лавке. Покупка Маргариты была скромная и дешёвая. В память мастера и встречи с ним она купила два букетика фиалок, завёрнутых в зелёные листья. «Один – мне, другой – ему…» - думала Маргарита. Но ей мешали сосредоточиться две спины, которые всё время толкались перед нею: одна широкая, другая щуплая, с выпирающими из-под ткани толстовки лопатками. Шептуны приценивались к горшкам с бледно-фиолетовыми гиацинтами
(«гиацинт» - так называется цветок в честь юноши Гиацинта, которому по древнегреческой мифологии бог ветра Зефир или Борей из ревности к Аполлону диском размозжил голову, а Аполлон из его крови сотворил цветок; так автор вероятно хотел и тут использовать многозначительность этого понятия).
Наконец, Маргарита покинула лавку, но, обернувшись, видела, как двое суетились у приступочки автобуса, хватаясь одной рукой за поручень, а другой прижимая к животу по два горшка с тощими гиацинтами
(два посторонних гражданина купили на панихиду четыре полноценных горшка с цветами в память о погибшем председателе Массолита; в романе М.А.Булгаков откажется от таких мелких подробностей относительно случайных попутчиков).
Прошло полчаса
(в романе автор напишет несколько минут, чтобы не заострять внимание читателей на не случайности встречи с Азазелло, на то, что она подготовлена Маргаритой заранее).
Маргарита сидела под стеною Кремля в Александровском саду, одна на длинной скамье. Маргарита щурилась на яркое солнце, вспоминала то свой сон, то как наяву сидела два года тому назад на этой же скамье с ним
(в романе М.А.Булгаков напишет «ровно год, день в день и час в час», то есть он переносит время косвенно из 1937-го года в 1936-ой, когда А.М.Горький был жив; факт того, что в черновике указан срок в два года говорит о желании автора как-то соотнести реальное время действия романа с жизнью пролетарского писателя).
Букетики лежали у неё на коленях, чёрная сумочка рядом на скамье. Томясь под весенним светом, Маргарита, обращаясь мысленно к нему, упрашивала его покинуть её, отпустить, дать ей свободу жить, любить, дышать воздухом. Внутренно она за него отвечала сама себе: «Пожалуйста… разве я держу тебя?» - а ему отвечала за себя: «Что же, пожалуйста… нет, ты держишь… ты из памяти уйди, тогда я стану свободна…»
Проходивший мимо мужчина покосился на хорошо одетую Маргариту, привлечённый её красотою, удивлённый её одиночеством. Он кашлянул, потоптался и сел на другом конце скамьи.
Помолчав некоторое время, он заговорил:
- Определённо хорошая погода сегодня…
Маргарита так мрачно поглядела на него, что он умолк, поднялся и ушёл.
«Вот и пример, - мысленно говорила Маргарита тому, кто владел ею, - почему, собственно говоря, я прогнала его? Ничего в нём нет дурного, разве только что это «определённо» глупо… Почему я сижу, как сова, под стеной одна? Почему я выключилась из жизни?»
Она совсем запечалилась, понурилась. Но тут вдруг та самая утренняя волна ожидания и возбуждения толкнула её…
«Да, случится!» - Маргарита шевельнулась, букетик упал на песок, и тотчас же волна донесла до неё сквозь шум города удар барабана и звуки фальшивящих труб.
Первым показался шагом едущий мимо решётки сада конный милиционер, за ним шлёмы двух пеших
(в романе трое пеших, вероятно, в те годы дежурили на подобных мероприятиях по три человека).
Засим грузовик, набитый стоящими музыкантами, частью одетыми в гимнастёрки, частью в штатское. Далее – крайне медленно двигающаяся похоронная открытая машина. На ней гроб в венках, а по углам площадки – четыре стоящих человека: три мужчины, одна женщина. Даже на расстоянии Маргарита разглядела, что лица у двух, обращённые к решётке, были растерянные. В особенности это было заметно в отношении гражданки, стоявшей в левом заднем углу автодрог. Толстые серые щёки гражданки в модной кокетливой шляпке в виде петушьего гребешка распирало как будто изнутри какою-то пикантной тайной, в заплывших глазках бродили двусмысленные огоньки, а губы складывались против воли, по-видимому, в столь же двусмысленную улыбочку. Казалось, что вот ещё немного – и она подмигнёт на покойника и скажет: «Видали вы что-нибудь подобное? Прямо мистика!»
В задней части дрог на подставке стояли в горшках цветы, и Маргарита тотчас разглядела четыре бледно-фиолетовых гиацинта. «Те самые…» - подумала она. Немедленно за сим она увидела и двух покупателей гиацинтов, трепавшихся насчёт Поплавского в троллейбусе
(в романе автор откажется от дополнительных подробностей, связанных со случайными попутчиками Маргариты, чтобы не выделять среди прочих никого из участников похоронной процессии, все они стоят в одном ряду отверженных советской властью интеллигентов).
Они оба шли в первом ряду непосредственно за машиной. Потекли за ними и другие граждане, тоже в чинных рядах, все без кепок и шляп
(этой подробности в романе уже не будет, возможно, желание дополнительно подсказать читателям, что в день похорон в Москве холодно, показалось автору некорректным, так как траурное шествие традиционно сопровождает покойника простоволосым).
И все они старались иметь вид печальный, приличествующий случаю, вид многозначительный и солидный, и у всех на лицах и даже в походке чувствовалось недоумение, смущение и неуверенность.
Маргарита провожала глазами шествие, прислушиваясь к тому, как уныло турецкий барабан на грузовике выделывал одно и то же: «Бум-с… бум-с… бум-с». Трубы, отъехав, смягчились, и опять стали слышны деловитые гудки машин, в вальсе обегавших здание Манежа.
«Какие странные похороны… - думала Маргарита. – Интересно бы узнать, кого это хоронят?»
(в романе сюда автор припишет «с такими удивительными лицами», подчеркнув просветлённые лики 300 участников похоронной процессии)
- Берлиоза Михаила Александровича, - послышался рядом носовой мужской голос, председателя Миолита.
Удивлённая Маргарита повернулась и увидела на своей скамейке нового гражданина. Трудно было сказать, откуда он взялся, ибо только что ещё никого не было. Очевидно, бесшумно подсел в то время, когда Маргарита загляделась на процессию и, очевидно, в рассеянности вслух задала свой вопрос.
Процессия тем временем приостановилась, вероятно, задержанная впереди семафором.
- Да, - продолжал неизвестный гражданин, - удивительное у них теперь настроение. Везут покойника, а думают только о том, куда девалась голова? Видите, какие у них растерянные лица?
- Какая голова? – спросила Маргарита, покосившись на соседа и удивляясь тому, как он одет.
Гражданин был маленького роста, пламенно-рыжий, с клыком, в котелке, в крахмальном белье, в полосатом добротной материи костюме и в лакированных туфлях. Галстук его пламенел не хуже, чем волосы под сдвинутым на затылок котелком
(в романе автор всюду изменит написание слова «галстук» на «галстух»).
- Да, изволите видеть, - охотно пояснил гнусавящий рыжий сосед, - голову у покойника сегодня утром стащили из гроба в Грибоедовском зале.
- Как же это может быть? – невольно спросила Маргарита, вспомнив в то же время шептание в троллейбусе.
- Чёрт его знает! – развязно ответил рыжий. – Бегемота бы надо об этом спросить. Всё было в полном порядке. Утром сегодня подвалили ещё венков. Ну, стали их перекладывать, устраивать как покрасивее, глядят – шея есть, в чёрном платке, а голова исчезла! То есть вы не можете себе представить, что получилось
(эти действия в романе теряют смысл, потому что голову кот Бегемот забирает публично, ни от кого ничего не скрывая).
Буквально все остолбенели. И, главное, ничего понять нельзя! Кому нужна голова? Да и кто и как её мог вытащить из гроба, пришита она была хорошо. И такое гадкое, скандальное положение… Кругом одни литераторы…
- Почему литераторы? – спросила Маргарита, и глаза её загорелись. – Позвольте. Позвольте… Это который под трамвай попал?
- Он, он, - ласково улыбнувшись, подтвердил неизвестный.
- Так это, стало быть, литераторы за гробом идут? – спросила Маргарита, привстав и оскалившись.
- Как же, как же.
Маргарита, не заметив, что упал на землю и второй букетик, стояла и не спускала глаз с процессии, которая в это время колыхнулась и тронулась.
- Скажите, - наконец выговорила она сквозь зубы, - вы их, по-видимому, знаете, нет ли среди них Латунского, критика?
- Будьте любезны, - охотно отозвался сосед и привстал, - вон он с краю… в четвёртом ряду, с этим длинным, как жердь, рядом… Вон он!..
- Блондин? – глухо спросила Маргарита.
- Пепельного цвета… Видите, глаза вознёс к небу…
- На патера похож?
- Вот, вот…
- Ага, ага, - ответила Маргарита и перевела дыхание, - а Аримана не видите?..
- Ариман с другой стороны… вон мелькает лысина… кругленькая лысина…
- Плохо видно, - шепнула Маргарита, поднимаясь на цыпочки, и ещё спросила: - Ещё двое меня интересуют… Где Мстислав Лавровский?
- Лавровского вы сейчас увидите, он в машине едет сзади… Вот пройдут пешие…
- Скажите, хотя, впрочем, это вы, наверное, не знаете… Кто подписывается «З.М.»?
- Чего ж тут не знать! Зиновий мышьяк. Он, и никто иной.
- Так, - сказала Маргарита, - так…
За пешими потянулся ряд машин. Среди них было несколько пустых таксомоторов с поваленными набок флажками на счётчиках, один открытый «линкольн», в котором сидел в одиночестве плотный, плечистый мужчина в гимнастерке.
- Это Поплавский, который теперь будет секретарём вместо покойника, - объяснял рыжий, указывая рукою на «линкольн», - он старается сделать непромокаемое лицо, но сами понимаете… его положение с этой головой… А! – вскричал рыжий. – Вон, вон, видите… в «М-один»… вон Лавровский!
Маргарита напряглась, в медленно движущемся стекле мелькнули смутное лицо и белый китель. Но машина прошла, а затем наступил и конец процессии, и не было уже слышно буханья турецкого барабана.
Маргарита подняла фиалки и села на скамейку.
- А вы, как я вижу, не любите этих четырёх до ужаса, - сообщил, улыбаясь, разговорчивый сосед.
Маргарита на это ничего не ответила, лишь скользнула взглядом по своему вульгарно и цветисто одетому соседу. Но глаза её как будто бы выцвели на время, и в лице она изменилась.
- Да-с, - продолжал занимать беседой Маргариту Николаевну гражданин в котелке, - возни с покойником не оберёшься. Сейчас, значит, повезли его в крематорий. Там Поплавскому речь говорить. А какую он речь скажет, предоставляю вам судить, после этой историйки с головой, когда у него в голове всё вверх тормашками. А потом с урной на кладбище… Там опять речь… И вообще я многого не понимаю… Зачем, к примеру, гиацинты? В чём дело? Почему? Почему понаставили в машину эти вазоны? С таким же успехом клубнику можно было положить или ещё что-нибудь… Наивно всё это как-то, Маргарита Николаевна!
Маргарита вздрогнула, повернулась.
- Вы меня знаете? – надменно спросила она.
Вместо ответа рыжий снял с головы котелок и взял его наотлёт.
«Совершенно разбойничья рожа», - подумала Маргарита, вглядываясь в неизвестного и убеждаясь, что он в довершение всего и веснушками утыкан, и глаз у него правый не то с бельмом, не то вообще какой-то испорченный глаз.
- А я вас не знаю, - сказала сухо Маргарита.
Кривой усмехнулся и ответил:
- Натурально вы меня не знаете. Ну-с, я послан к вам по дельцу, Маргарита Николаевна!
Услышав это, Маргарита побледнела и отшатнулась.
- С этого прямо и нужно было начать, - заговорила она, - а не молоть чёрт знает что про отрезанную голову. Вы меня хотите арестовать?
- Да нет! Нет! – вскричал рыжий. – Пожалуйста, не беспокойтесь! Что это такое? Раз заговорил, значит, уж и арестовывать! Важнейшее дело. И поверьте, уважаемая Маргарита Николаевна, если вы меня не будете слушать, впоследствии очень раскаетесь!
- Вы уверены в этом?
- Совершенно ув5ерен. Итак, дельце вот в чём. Я прислан к вам, чтобы пригласить вас сегодня вечером в гости.
- В гости? К кому? Зачем?
- К одному знатному иностранцу, - сказал рыжий, прищурив здоровый глаз.
Маргарита разгневалась.
- Покорнейше вас благодарю, - сказала она, - за кого это вы меня принимаете?
- Сказано было, что вы умная женщина, вот за умную и принимаю… позвольте, куда же вы?
- Новая порода: уличный сводник, - поднимаясь, сказала Маргарита.
- Вот спасибо за такие поручения! – воскликнул рыжий, явно разозлясь, и добавил в спину уходящей Маргарите: - Дура!
- Мерзавец! – отозвалась та, не оборачиваясь, и тогда услышала за собою голос рыжего:
- Гроза гнула и ломала гранатовые деревья в саду, трепала розовые кусты, и в колоннаду влетали тучи водяной пыли!.. Так пропадите вы пропадом с вашей обгоревшей тетрадкой и сушёной розой! Сидите здесь одна на скамейке и умоляйте его отпустить вас на свободу, дать жить, дышать!..
(фактически это условный пароль для посвящённых, который постоянно повторяет Маргарита)
Совершенно побелев лицом, Маргарита вернулась к скамейке. Рыжий глядел на неё со злобой в глазу.
- Я ничего не понимаю, - тихо заговорила Маргарита Николаевна, - про листки ещё можно узнать… проникнуть, подсмотреть… Наташа подкуплена?.. Но как вы могли узнать мои мысли? – Она страдальчески добавила: - Откройте мне, наконец, кто вы такой? Из какого вы учреждения?
- Вот скука-то! – воскликнул рыжий, в котором ещё не утихло раздражение. – Сказано ведь уже, что ни из какого я не из учреждения! Сядьте, пожалуйста!
Маргарита беспрекословно повиновалась. Выждав минуту, пока нянька провезла мимо скамейки колясочку с младенцем в голубом одеяле, она спросила тихо:
- Но кто вы такой?
- Ну, хорошо-с, - отозвался рыжий, - зовут меня Азазелло. Но ведь это вам ничего не говорит? Теперь слушайте: приглашаю я вас…
- А вы мне не скажете, откуда вы узнали про листки и про мои мысли о нём? – уже робко перебила Маргарита.
- Не скажу, - отозвался Азазелло, - это длинная история.
- Вы знаете, знаете о нём? – молящее шепнула Маргарита.
- Ну, скажем, знаю…
- Поймите, поймите, - зашептала Маргарита, и лицо её пошло пятнами, и сердце забилось, - скажите только одно: он жив? Не мучьте!
- Ну, жив, жив, - неохотно отозвался Азазелло.
- Боже! – тихо воскликнула Маргарита.
- Пожалуйста, без волнения, - приказал взявший верх Азазелло, - я приглашаю…
- Простите, простите, - бормотала Маргарита, - я, конечно, рассердилась на вас… но, согласитесь… когда на улице приглашают женщину… неизвестный человек… У меня нет предрассудков, уверяю вас, - Маргарита сделала гримасу, невесело усмехнулась, - но я никогда не вижу никаких иностранцев, терпеть их не могу, и, кроме того, мой муж… то есть, скажу вам откровенно, я не люблю его, но портить ему жизнь считаю недостойным делом. Он ничего не сделал мне, кроме добра…
Азазелло с видимой скукой выслушал эту бессвязную речь и сказал сурово:
- Попрошу вас минутку помолчать!
Маргарита покорно замолчала.
- Я приглашаю вас к иностранцу совершенно безопасному. Это раз! Второе – к мужу вашему это не имеет никакого отношения, и ни малейшего вреда это ему не причинит. А самое главное, ни одна душа не будет знать об этом посещении. Вот за это уж я вам ручаюсь.
- А зачем же я ему понадобилась? – вкрадчиво спросила Маргарита.
- Вы об этом узнаете сегодня ночью.
- Понимаю… Я должна ему отдаться, - сказала Маргарита задумчиво.
На это Азазелло как-то надменно хмыкнул и сказал так:
- будьте уверены в том, что любая женщина в мире, понимаете, мечтала бы об этом! Но я разочарую вас – этого не будет. Вы не нужны ему для этого!
- Что за иностранец такой?! – в смятении воскликнула Маргарита и, волнуясь, совершенно машинально вынула футлярчик и красным карандашиком подкрасила губы, а подкрасив, спросила:
- Ну, а какой мне интерес идти к нему?
Азазелло наклонился к ней и шепнул многозначительно:
- Воспользуетесь случаем… Ведь вы хотите узнать что-нибудь о вашем мастере?
- Хочу! Хочу! – зашептала Маргарита и вцепилась в рукав полосатого костюма. – Он за границей? Да?
- А, чёрт возьми! – ответил Азазелло. – Не за границей он! Ну, а повидать его? – искушающее шепнул он.
- Всё, всё отдам за это! – страстно зашептала Маргарита. – Скажите как? Как? Теперь я верю вам… Вы всё знаете почему-то…
- Попросите сегодня ночью, - сквозь зубы сказал Азазелло, - у меня есть предчувствие, что это дело выйдет…
- Еду! – с силой воскликнула Маргарита. – Куда угодно!
Прохожий удивлённо оглянулся на Маргариту.
Азазелло отдуваясь, откинулся на спинку скамейки, закрыв спиной вырезанное слово «Нюра».
- Трудный народ эти женщины, - заговорил он, засовывая руки в карманы, - а у нас манера кого попало посылать к ним. Пусть Бегемот бы ездил по этим делам, он обаятельный…
Маргарита сказала, криво и горько улыбаясь:
- Перестаньте вы меня мистифицировать и мучить вашими загадками… Я ведь человек несчастный, и вы этим пользуетесь. Лезу я в какую-то странную историю… Но ведь вы же знаете из-за чего?
- Без драм, без драм, - сухо отозвался Азазелло, - в моё положение тоже нужно входить. Надавать администратору по морде в уборной или выставить дядю с лестницы – это просто и прямая моя специальность, но разговаривать с влюблёнными женщинами – слуга покорный! Ну-с, ещё раз попрошу внимания, а также прошу не высказывать никакого удивления, так как сейчас будет самое главное.
Приведённая в состояние полной покорности, Маргарита жадно смотрела в глаза таинственному собеседнику.
- Первым долгом о губной помаде, - озабоченно заговорил он и указал на губы Маргариты, - эту дрянь, - он указал на сумку, - выбросить ко всем чертям
(эти подробности потери Маргаритой интереса к собственному внешнему виду, позже автор из романа исключит, как чрезмерные, потому что они слишком явно обращают внимание читателей, что Воланд и его свита отнюдь не только духовными материями озабочены).
Маргарита торопливо открыла сумку.
- Потом, потом, - морщась, сказал Азазелло.
Маргарита закрыла сумку.
- Потрудитесь получить, - предложил Азазелло и вытащил из карманчика золотой продолговатый футлярчик, причём Маргарита увидела, что из карманчика пиджака у Азазелло торчит обглоданная кость
(эту деталь автор в романе перенесёт ближе к началу эпизода, в сцену неожиданного появления Азазелло рядом с Маргаритой).
Ничему уже не удивляясь, Маргарита приняла футлярчик.
- Засим это… - тут Азазелло вытащил и вручил Маргарите плоскую, круглую и тоже несомненно золотую коробочку, - здесь крем… Вы порядочно постарели за последние полтора года
(в романе автор сократит срок до полугода),
бедная Маргарита Николаевна!
«Рыжая грубая сволочь!» - вспыхнув, подумала Маргарита, но вслух ничего не осмелилась сказать
(позже М.А.Булгаков эту фразу вычеркнет из текста, чтобы не акцентировать внимание читателей на оскорбительной бестактности высказывания Азазелло).
- Прячьте, прячьте, - приказал Азазелло, - а то глазеют на нас прохожие. Ровно в половину десятого вечером сегодня потрудитесь, раздевшись догола, намазать губы помадой, а всё тело, начиная с лица и до пальцев ног, натереть этим кремом. Это непременно. Затем можете одеться во что хотите, как хотите – это не важно. Делайте, что хотите – это тоже не важно. Но ждите, ждите, не отходя от телефона. Я позвоню вам в десять и всё, что нужно скажу. Вам ни о чём не придётся заботиться. Вас доставят, вас отправят, вам не причинят никакого беспокойства. Понятно?
Азазелло поднялся со скамьи и глянул вверх, ища солнце. Поднялась и Маргарита. Крепко сжимая в руках сумку. Она сказала торжественно:
- Вещи эти чистого золота…
- Да уж, конечно, не самоварной меди, как ваш футляр, - сказал наглый Азазелло.
- Да, да… Я прекрасно понимаю, что меня подкупают, - продолжала Маргарита, - и тянут в какую-то тёмную историю. Но я иду на всё! Из-за него иду! Потому что ни на что больше у меня нет надежд. Хочу вам только сказать, что, если вы меня погубите, вам будет стыдно! Стыдно! Я погибаю из-за любви! – И, стукнув себя в грудь, Маргарита глянула на солнце.
- Отдайте обратно! – даже визгнула Азазелло. – Отдайте! И к чертям всё это! Пусть Бегемота посылают!
- О, нет! – вскрикнула Маргарита, отпихивая руку Азазелло. – Согласна погибнуть! Не отдам!
- Ба! – вдруг заорал Азазелло, тыча пальцем по направлению к решётке сада. – Действительно оригинально!
Маргарита глянула туда, куда указывала рука в крахмальной старомодной манжете, и остолбенела. За решёткой топталась дама в одном белье. Она выкатывала сама на себя глаза, что-то шептала и приседала. Под Манежем тотчас залился свисток. Прохожие, открыв рты, глядели на раздетую
(этот красноречивый эпизод раздетого народа, пришедшего за справедливостью к стенам Кремля, автор в роман не включит, чтобы избежать нарочитости, чтобы сохранить атмосферу мистичности и романтичной несерьёзности происходящего события).
«Что же это такое? – подумала Маргарита. – Стало быть, Наташа не врала?.. Вот денёк!..»
Прохожие, сбежавшись к решётке, закрыли даму от Маргариты. Она обернулась к Азазелло и ахнула. Того не было возле неё. Можно было предположить, что в те несколько секунд, что Маргарита, отвернувшись, смотрела на раздетую, он растаял под солнцем а Александровском саду.
Маргарита, сломав замок сумки
(в романе узнаваемые детали нуждающегося человека автор вычеркнет),
заглянула в неё и радостно и облегчённо ахнула. Золотые коробка и футляр были на месте.
Тогда Маргарита торопливо побежала из сада вон.
Глава XX
КРЕМ АЗАЗЕЛЛО
Вечер настал не жаркий, не душный, а редкий для Москвы – настоящий весенний, волнующий вечер.
Луна висела в чистом небе полная, разрисованная таинственным рисунком, и настолько залила сад, в котором был особняк, что отчётливо были видны кирпичики дорожки, ведущей к воротам. Липы, клёны, акации разрисовывали землю сложными переплётами пятен. Загадочные тени чередовались с полями зелёного света, разбросанными под деревьями.
Трёхстворчатое окно в фонаре, открытое и задёрнутое шторой, светилось бешеным электрическим светом.
В комнате Маргариты Николаевны горели все лампы, какие только можно было зажечь. Под потолком люстра, на трюмо у зеркального триптиха два трёхсвечия, два кенкета по бокам шкафа, ночная лампочка на столике кровати.
Огни, и сами по себе яркие, да ещё отражающиеся и в туалетных зеркалах, и в зеркале шкафа, освещали полный беспорядок. На одеяле кровати лежали сорочки, чулки, бельё. На полу валялись бельё, только что снятое и сброшенное Маргаритой, и раздавленная в волнении каблуком коробка папирос. Туфли стояли на ночном столике рядом с недопитой чашкой кофе и пепельницей, полной окурков, на спинке стула висело чёрное платье. Все флаконы на туалете были открыты. В комнате носились волной запахи духов, к которым примешивался запах раскалённого утюга, тянущийся из комнаты Наташи
(уточнения о Наташе в романе отсутствует, вероятно, автор не хотел конкретизировать то, что Наташа гладит костюм мужчины, так как Маргарите гладить нечего).
Выбежав тогда днём из Александровского сада в опьянении, Маргарита Николаевна побежала не прямо домой, а в Кузнецкий переулок, в парикмахерскую. Её хорошо знали там, и всякими правдами и неправдами ей удалось завиться вне очереди. После этого, всё время ни на секунду не разжимая руки на заветной сумке со сломанным замком, Маргарита в таксомоторе уехала в Замоскворечье к одной даме, занимающейся маникюром и приведением женских лиц в порядок.
К восьми часам вечера Маргарита была дома. За всё это время метаний по Москве она ничего не пила и не ела, отчего у неё ныл теперь левый висок. Отказавшись от давно перестоявшего обеда, Маргарита Николаевна объявила изумлённой Наташе, что едет сегодня в гости, что спешит безумно, что в половину десятого должна быть готова.
Волнение Маргариты Николаевны настолько бросались в глаза, что у Наташи сразу сделался заговорщический вид, и тут и началась вся эта кутерьма. Бегая из кухни в спальню, Наташа бросалась то к плите, на которой кипел кофейник, то к гладильной доске, то носила на деревянных плечиках платья из своей комнаты в спальню.
Теперь несколько поутихло
(в романе автор посчитает ненужной всю эту предварительную женскую кутерьму, которой обычно предваряет важное любовное свидание любая женщина, безусловно, никакой необходимости дополнительно суетиться перед перемещением в прошлое Маргарите нет, тогда ей было 19 лет, и она была хороша своей юной непорочной чистотой).
Маргарита Николаевна сидела возле трюмо в одном купальном халате, наброшенном на голое тело, и в замшевых чёрных туфлях. Браслет с часами лежал перед Маргаритой Николаевной рядом с двумя золотыми вещами
(в романе останется лишь одна вещь),
полученными от Азазелло, и Маргарита Николаевна не сводила глаз с циферблата. Ей казалось, что часы сломались и стрелки прилипли, не идут. Она три раза звонила по телефону, проверяя время. Часы оказались совершенно правильными, но тащились почему-то слишком медленно. И всё-таки они пришли вовремя к половине десятого.
Когда, наконец, длинная стрелка упала на двадцать девятую минуту, Маргарита холодной рукой открыла футляр. Сердце её так стукнуло, что пришлось отложить футлярчик и несколько секунд посидеть, прижав руку к груди. Справившись с собой, Маргарита тронула пальцем конец красного карандаша, выглядывающего из золотой оболочки. Карандаш был жирён, легко мазался и ничем не пахнул. Неуверенный рукой Маргарита провела по губам карандашиком, и он тотчас вывалился из её руки и упал тяжело на подзеркальный столик, прямо на стекло часов, и оно покрылось трещинами. Охнув, Маргарита глянула в зеркало, отшатнулась от него, закрыла лицо руками, глянула опять и буйно захохотала.
Ощипанные по краям пинцетом днём в Замоскворечье брови сгустились и легли чёрными ровными дугами над зазеленевшими глазами. Тонкая вертикальная морщинка, перерезавшая переносицу, появившаяся тогда, когда пропал без вести мастер, и с тех пор печалящая Маргариту, бесследно пропала. Исчезли жёлтенькие тени у висков, как и две начинающиеся сеточки у наружных углов глаз. Кожа щёк налилась ровным розовым цветом, лоб стал бел, чист, не раз крашенные волосы сделались чёрными, блестящими, и парикмахерская завивка развилась.
На тридцатилетнюю Маргариту из зеркала глядела от природы кудрявая, черноволосая женщина лет двадцати, и эта женщина хохотала буйно, безудержно, скаля белые без пятнышка зубы, сверкая распутными глазами
(позже автор вычеркнет из описания юной Маргариты слова о распутном взгляде глаз, возможно, не видя причины в очернении образа невинной девушки).
Нахохотавшись, Маргарита одним прыжком выскочила из халата, и тот упал на пол.
Она широко зачерпнула белой, тонкой жирной, чуть пахнущей болотной тиной мази из коробки и широкими мазками, лихорадочно спеша, стала втирать её в кожу тела. Туфли были сброшены с ног, полетели в угол. После первого же мазка тело загорелось, порозовело. Затем мгновенно, как будто выхватили из мозга иголку, утих висок, мускулы рук и ног окрепли, а затем тело Маргариты потеряло вес.
Она подпрыгнула и повисла в воздухе невысоко над ковром. Потом медленно потянуло всё-таки вниз, и она опустилась.
- Ай да мазь! Ай да мазь! – закричала Маргарита и бросилась в кресло.
Теперь в ней во всей, в каждой частице тела, вскипела радость, которую она ощутила, как пузырьки, щекочущие и колющие всё её тело. Радость же эта произошла оттого, что Маргарита ощутила себя свободной, а ещё оттого, что поняла вдруг со всей ясностью на диво просветлевшей головы, что именно случилось то, о чём ещё утром говорило предчувствие, и что она покидает особняк и прежнюю жизнь навсегда.
Это навело её на мысль, что нужно исполнить только один последний долг перед прежней жизнью, и она, как была нагая, из спальни перебежала в кабинет мужа и, осветив его, кинулась к письменному столу.
Оторвав от блокнота листок, она карандашиком быстро без помарок написала записку:
«Прости меня и как можно скорее забудь. Я тебя покидаю навек. Не ищи меня, это бесполезно. Я стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших меня. Прощай! Мне пора! Маргарита»
(в романе автор выделит этот текст мелким шрифтом, чтобы подчеркнуть замысловатость содержания в ней).
Эта записка согнала последнее облачко с её радости, и, совершенно облегчённая, она лётом, не касаясь пола, пронеслась в спальню обратно. Часики стучали на столике, и сквозь сетку трещин Маргарита увидела, что стрелки показывают без десяти десять
(это временное уточнение позже автор сочтёт ненужным).
Маргарита схватила туфли со столика, но тут послышались торопливые шаги, в дверь стукнули, и вбежала Наташа, нагруженная вещами. И тотчас все эти вещи – плечики с платьем, кружевные платки, распялки для туфель, поясок, - всё посыпалось на пол, и Наташа, всплеснула освободившимися руками.
- Что, хороша? – громко крикнула ей Маргарита Николаевна.
- Батю… - шептала Наташа, пятясь, - как же это? Как вы это делаете, Маргарита Николаевна?
- Крем! Крем! Крем! – закричала Маргарита Николаевна, указывая на сверкающие золотые коробки и поворачиваясь перед зеркалами.
Наташа, забыв про валяющееся на полу смятое платье, подбежала к трюмо и жадными, загоревшимися глазами уставилась на остатки мази. Губы её что-то шептали. Она опять повернулась к Маргарите и вскрикнула не то с благоговением, не то с отчаянием:
- Кожа-то, кожа, а? Светится кожа! Маргарита Николаевна! А?
Она опомнилась, подбежала к платью, начала отряхивать и поднимать его.
- Бросьте! Бросьте! – приказала Маргарита. – К чёрту его! Всё бросьте! Или нет! Нет! Берите себе! Да берите! На память!
Наташа, ополоумев, подбежала к рубашкам и чулкам на кровати, сгребла их в узел, прижала к груди.
- Несите к себе и прячьте, - распоряжалась Маргарита Николаевна, - берите духи в шкафу. А ценного не берите, а то подумают, что вы украли. Ах, Наташа! – И в порыве радости Маргарита обвила руками шею Наташи и стала целовать её в губы, в щёки и в лоб.
Опять у той всё высыпалось из рук. Наташа, у которой прерывался дух от поцелуев, только шептала:
- Спасибо, спасибо! – И, гладя кожу Маргариты, добавляла: - Атласная, светится, а брови, брови…
- Ну, скорей все тряпки в сундук к себе! – приказала Маргарита, указывая на бельё. – А мне чашку кофе, умоляю… Я голодна!
Наташа подхватила бельё и выбежала, и в это время в открытое окно ворвался откуда-то сверху из соседнего дома громовой виртуозный вальс и послышалось пыхтение подъехавшей к воротам машины.
«Не успею выпить кофе, - подумала Маргарита, щурясь на треснувшее стекло, - три минуты осталось!»
(и этого чёткого временного отрезка в романе не будет, возможно, автор решит, что методичность временных рамок, присущая всему произведению, не нуждается в дополнительной нарочитости или потому что тут расчёт времени излишен)
Теперь она не сомневалась ни в чём из того, что сказал Азазелло. Он непременно позвонит ровно в десять. Иностранец же безопасен! О да, такой иностранец безопасен!
Машина зашумела, удаляясь, стукнула калитка, и на плитках дорожки послышались шаги.
«Это Николай Иванович, по шагам узнаю, - подумала Маргарита, - надо будет отколоть на прощание какую-нибудь весёлую и остроумную шутку!»
Маргарита рванула штору в сторону и села на подоконник боком, охватив колено руками. Лунный свет лизнул её сбоку. Маргарита подняла голову к луне и сделала задумчивое и поэтическое лицо.
Ещё два раза стукнули шаги, и вдруг стихло внезапно.
Посмотрев ещё на луну, вздохнув для приличия, Маргарита повернула голову в сад и, действительно, увидела Николая Ивановича, обливаемого луной.
Николай Иванович сидел на скамье, и видно было по всему, что опустился он на неё внезапно.
Пенсне на лице сидело у него как-то косо, портфель он сжимал в руках.
- Здравствуйте, Николай Иванович, - грустным голосом сказала Маргарита, - добрый вечер. Вы из заседания?
Николай Иванович ничего не сказал на это.
- А я, - продолжала Маргарита, перегибаясь с подоконника, - сижу, скучаю, как видите, гляжу на луну, слушаю вальс.
Левою рукою Маргарита провела по виску, как бы поправляя прядь волос. Помолчала, потом сказала сердито:
- Это невежливо, Николай Иванович! Всё-таки я дама, в конце концов. И это хамство – не отвечать, когда с вами заговаривают!
Николай Иванович, видный в луне до последней пуговки на серой жилетке, вдруг усмехнулся дикой усмешкой, поднялся со скамейки и, очевидно, не помня себя от смущения, вместо того чтобы снять шляпу, махнул портфелем в сторону и ноги согнул, как будто собирался пуститься вприсядку.
И тут у трюмо грянул телефон.
Маргарита сорвалась с окна, забыв про Николая Ивановича, и крикнула в трубку:
- Да! Да!
- Говорит Азазелло, - сказали в трубке.
- Милый, милый Азазелло! – вскричала Маргарита.
- Пора! Вылетайте! – заговорил Азазелло в трубке, и по голосу его было слышно, что ему приятен искренний порыв Маргариты, - полетайте над городом, чтобы попривыкнуть, а потом – вон из города, на юг, и прямо на реку. Вас ждут!
Маргарита повесила трубку, и тут в соседней комнате что-то заковыляло и грохнула в дверь.
Маргарита распахнула её, и половая щётка, щетиной вверх, пританцовывая, вкатила в спальню. Она выбивала дробь концом по полу, лягалась, рвалась в окно.
Задерживаться больше не приходилось, кофе пить было некогда
(в романе кофе как таковое отсутствует в этом эпизоде, возможно, так автор решил отделить чашку кофе в начале главы рядом с пепельницей от Маргариты, чтобы читатели сами поняли и соотнесли его с образом любовника или мужа, который оставил ей в память и в оплату золотые часы).
Маргарита крикнула: «Гоп!» - и вскочила на щётку верхом. Тут у наездницы мелькнула последняя мысль о том, что она в суматохе забыла одеться. Галопом она подскочила к кровати и схватила первое попавшееся – голубую рубашку и, взмахнув ею, как штандартом, вылетела в окно. Вальс над садом ударил сильнее. Маргарита соскользнула к самой дорожке и увидала Николая Ивановича на скамейке. Очевидно, он так и не ушёл и в ошеломлении прислушивался к крикам и грохоту, доносящимся из освещённой спальни.
- Прощайте, Николай Иванович! – сказала Маргарита, остановившись и повиснув над Николаем Ивановичем.
Тот охнул и пополз по скамейке, перебирая руками и сбив наземь портфель.
- Прощайте навсегда! Я улетаю! Я свободна! – перекрикивала вальс Маргарита Николаевна.
Тут она сообразила, что рубашка ей ни к чему не нужна, и, зловеще захохотав, снизились и накрыла ею голову Николая Ивановича. И тот грохнулся со скамейки.
Маргарита обернулась, чтобы в последний раз глянуть на особняк, и увидела в освещённом окне искажённое лицо Наташи.
- Прощай, Наташа! – визгнула Маргарита и, вздёрнув щётку, полетела к воротам. И вслед ей полетел совершенно безумный вальс.
Глава XXI
ПОЛЁТ
Свободна! Свободна! Первое, что ощутила Маргарита Николаевна, проскочив над гвоздями, что полёт представляет наслаждение, которое ни с чем вообще сравнить нельзя.
Она пронеслась по переулку и вылетела в другой, пересекавший первый. Этот заплатанный, заштопанный, кривой и длинный переулок с покосившейся дверью нефтелавки, где кружечками продают керосин и жидкость от клопов во флаконах, она перерезала в одно мгновение и тут усвоила второе, именно, что, даже будучи совершенно свободной, нужно быть хоть крошечку благоразумной. Что по городу и ходить, и ездить, и летать нужно медленно. Только чудом затормозившись, она едва не разбилась насмерть о старый покосившийся газовый фонарь на углу. Вильнув в сторону, Маргарита сжала покрепче щётку и полетела медленно, всматриваясь в электрические провода и вывески, выступающие поперёк тротуаров.
Третий переулок вёл прямо к Арбату. Вылетая на него, Маргарита совершенно освоилась с управлением щёткой и поняла, что та слушается малейшего прикосновения рук и ног и что нужно только одно – быть внимательной, и не буйствовать. Кроме того, совершенно ясно стало уже в переулке, что прохожие её не видят. Никто не задирал голову, не кричал: «Гляди! Гляди!» - не шарахался в сторону, не визжал, не падал в обморок, не улюлюкал, не хохотал диким смехом.
Маргарита летела беззвучно и не очень высоко.
Да, буйствовать не следовало, но именно буйствовать-то и хотелось больше всего. При самом влёте на сияющий Арбат освещённый диск с чёрной конской головой преградил всаднице дорогу.
Маргарита осадила послушную щётку, отлетела, подняла щётку на дыбы и, бросившись назад, внезапно концом вдребезги разбила эту конскую голову. Посыпались осколки, тут прохожие шарахнулись, засвистели свистки, а Маргарита, совершив этот ненужный поступок, припала к жесткой щетине и расхохоталась.
«А на Арбате надо быть ещё внимательнее, - подумала ведьма, - тут чёрт знает что».
И действительно. Под Маргаритой плыли крыши троллейбусов, автобусов и легковых машин, по тротуарам, сколько хватало глаз, плыли кепки, миллионы кепок, как показалось Маргарите. В кепочной реке вскипали изредка водоворотики. От реки отделялись ручейки кепок и вливались в огненные пасти универмагов и выливались из них
(ночью не работают универмаги, поэтому в романе автор назовёт их «ночными магазинами», комментируя суету предпраздничной Москвы, наполненной форменными фуражками военнослужащих Красной Армии).
Весь Арбат был опутан какими-то толстыми проводами, затруднявшими летящую, и вывески торчали на каждом шагу.
- Фу, какое месиво! – раздражённо вскричала Маргарита. – Повернуться нельзя!
Рассердившись, она сползла к концу щётки, взяла поближе к окнам над самыми головами и высадила головой щётки стекло в аптеке. Грохот, звон и визг были ей наградой.
В разрушении есть наслаждение, тоже мало с чем сравнимое. Нагло хохоча, Маргарита приподнялась повыше и видела, как тащили кого-то и кто-то кричал: «Держите сукина сына! Он, он! Я видел!»
- Да ну вас к чёрту! – опять раздражилась Маргарита. Засмотревшись на скандал, она стукнулась головой об семафор с зелёным волнистым глазом.
Захотелось отомстить
(в романе нет этого эпизода, возможно, автор счёл само желание мстить красноармейцам обличительным для его замысла как бы нейтрального отношения Маргариты к представителям советской власти).
Маргарита подумала, прицелилась, снизилась и на тихом ходу сняла с двух голов две кепки и бросила на мостовую. Первый, лишившись кепки, ахнул, повернулся, в свою очередь прицелился, сделал плачущее лицо и ударил по уху шедшего за ним какого-то молодого человека.
- Не он, дурак ты! – захохотав над его головой, вскричала Маргарита. – Не того треснул!
Драчун поморгал глазами и послушно ударил другого.
Маргарита под тот же неизбежный свист отлетела от драки в сторону.
Приятно разрушение, но безнаказанность, соединённая с ним, вызывает в человеке исступлённый восторг. Через минуту по обеим сторонам Арбата гремели разбиваемые стёкла, кричали и бежали пешеходы, вскипали драки
(сам этот факт не представляется реалистичным, кто же в СССР допустит массовую драку среди военнослужащих в преддверии праздника Первого Мая, хотя мелкие стычки среди гражданских во время демонстраций происходили всегда).
Троллейбус, шедший к Смоленскому, вдруг погас и остановился, загромоздив дорогу машинам. Кто-то снял ролик с провода. На укатанном, блестящем от масла асфальте валялись раздавленные помидоры и солёные огурцы.
Но, опять-таки, всё на свете приедается. Арбат надоел Маргарите, и, взмыв, она мимо каких-то сияющих зелёным ослепительным светом трубок на угловом здании театра вылетела в переулок.
- Царствую над улицей! – прокричала Маргарита, и кто-то выглянул в изумлении из окна четвёртого этажа.
Зажав щётку ногами, Маргарита сдирала кожуру с копчёной колбасы и жадно вгрызалась в неё, утоляя давно уже терзавший её голод. Колбаса оказалась неслыханно вкусная. Кроме того, придавало ей ещё большую прелесть сознание того, как легко она доставалась Маргарите. Маргарита просто спустилась к тротуару и вынула свёрток с колбасой из рук какой-то гражданки
(автор в романе не станет изображать Маргариту голодной, чтобы не портить избранный образ якобы обеспеченной и материально удовлетворённой женщины).
Теперь Маргарита медленно плыла на уровне четвёртого этажа в узком, но сравнительно хорошо сохранившемся переулке, причём и по левую и по правую руку у неё были громадные, высокие дома, по левую старой постройки, по правую недавно отстроенные. И в тех и в других окна были раскрыты, и из многих из них слышалась радиомузыка.
Маргарите захотелось пить после колбасы. Она повернула и мягко высадилась на подоконнике в четвёртом этаже и убедилась, что попала в кухню. Два примуса грозно ревели на громадной плите, заваленной картофельными очистками. Голубовато-зелёное платье пламя хлестало из них и лизало дно кастрюлек, и казалось, что ещё секунду, и примусы лопнут. Две женщины стояли у кастрюль и, отворачивая носы, ложками мешали одна кашу, другая зловонную капусту, ведя между собою беседу.
Маргарита прислонила щётку к раме, взяла грязный стакан со столика, сполоснула его над засорённой спитым чаем раковиной и, с наслаждением напившись, прислушалась к тому, что говорили две домохозяйки.
- Вы, Пелагея Павловна, - грустно покачивая головой, говорила та, что кашу мешала, - и при старом режиме были стервой, стервой и теперь остались!..
- Свет, свет тушить надо в клозете за собою! Тушить надо, - отвечала резким голосом Пелагея Павловна, - на выселение на вас подадим! Хулиганьё!
- Пельмени воруешь из кастрюль, - бледнея от ненависти, ответила другая, - стерва!
- Сама стерва! – ответила та, что якобы воровала пельмени.
- Обе вы стервы! – сказала Маргарита звучно.
Обе ссорящиеся повернулись на голос и замерли с грязными ложками в руках. Маргарита повернула краники, и сразу оба примуса, зашипев умолкли.
- Ты… ты чужой примус… будешь тушить? – глухим и страшным голосом спросила Пелагея Павловна и вдруг ложкой спихнула кастрюлю соседки с примуса. Пар облаком поднялся над плитой. Та, у которой погибла каша, швырнула ложку на плиту и с урчанием вцепилась в жидкие светлые волосы Пелагеи Павловны, которая немедленно испустила высокий крик: «Караул!» Дверь кухни распахнулась, и в кухню вбежал мужчина в ночной сорочке и с болтающимися сзади подтяжками.
- Жену бить?! – страдальчески спросил он и кинулся к сцепившемся женщинам, но Маргарита подставила ему ножку, и он обрушился на пол с воплем.
- Опять дерутся! – провизжал кто-то в коридоре. – Звери!
Ещё кто-то влетел в кухню, но уж трудно было разобрать кто – мужчина или женщина, потому что слетела кастрюля и с другого примуса и зловонным паром, как в бане, затянула всю кухню.
Маргарита перескочила через катающихся по полу в клубке двух женщин и одного мужчину, схватила щётку, ударила по стеклу так, что брызнуло во все стороны, вскочила на щётку и вылетела в переулок. Вслед ей полетел дикий, уже совершенно звериный вой, в который врезался вопль «Зарежу!!» и хрустение давленного стекла
(подробности бытовых неурядиц советских граждан, выглядящие столь непотребно, М.А.Булгаков в романе сведёт лишь к склоке двух соседок, вероятно, он посчитал обидным и оскорбительным для рядового гражданина вынужденное поведение людей в условиях проживания совместно в коммунальных квартирах в СССР).
Хохоча, Маргарита галопом пошла вниз и поплыла в переулке, раздумывая о том, куда бы ещё направиться. Так доплыла она до конца переулка, и тут её внимание привлекла роскошная громада восьмиэтажного вновь отстроенного дома.
Маргарита приземлилась и увидела, что фасад дома выложен чёрным мрамором, что двери широкие, что за стеклом виднеются фуражка и пуговицы швейцара, что над дверьми зотом наложена надпись: «Дом Драмлита».
Что-то соображая, Маргарита щурилась на надпись, ломая голову над вопросом, что означает слово «Драмлит».
Взяв щётку под мышку, Маргарита вошла в подъезд, толкнув дверью удивлённого швейцара, и увидела лифт, а возле лифта на табуретке женщину, голова которой была обвязана, несмотря на тёплое время, пуховым платком
(это дополнительное свидетельство холодной погоды в Москве автор в романе сочтёт излишним и вычеркнет).
И вот тут Маргарите бросились в глаза чёрная громадная доска на стене и на этой доске выписанные белыми буквами номера квартир и фамилии жильцов.
Венчающая список крупная надпись «Дом Драматурга и Литератора» заставила Маргариту испустить хищный, задушенный вопль.
Подпрыгнув, она жадно начала читать фамилии: Хустов, Двубратский, Квант, Бескудников, Латунский…
- Латунский! – визгнула Маргарита. – Латунский!
Глаза её побежали дальше:
…Семейкина-Галл, Мстислав Лавровский…
- Лавровский?! – зарычала Маргарита…
Швейцар у дверей вертел головой и даже подпрыгивал, стараясь понять чудо – заговоривший список жильцов.
- Ах, я дурра, ах, я дурра! – шипела Маргарита. – Я теряла время… я, я…
Через несколько мгновений она поднималась вверх, в каком-то упоении повторяя:
- Латунский, 34, Латунский, 34…
(в романе номер квартиры будет 84, который больше согласуется с количеством этажей и подъездов, например, при первом этаже отданном под магазин в доме получается 6 подъездов по 14 квартир в каждом)
В лифте она не нуждалась, щётка плавно несла её вверх, отщёлкивая концом палки ступени…
Маргарита мурлыкала, по-кошачьи напевала: «34!». «Сейчас, сейчас…»
Вот 32 налево, 33 направо, сейчас, сейчас!
Вот налево он – 34-й номер! Карточка – «О.Латунский».
Маргарита соскочила со щётки, и разгорячённые её подошвы приятно охладила каменная площадка.
Маргарита позвонила, раз, другой. Но никто не открывал. Маргарита стала жать кнопку и сама слышала трезвон, который поднялся в квартире Латунского. Да, по гроб жизни должен был благодарен обитатель квартиры № 34 покойному Берлиозу за то, что тот попал под трамвай и траурное заседание было назначено как раз на этот вечер. Никто не открывал, и Маргарита с размаху ударила щёткой в дверь, но тут же сама себя сдержала.
Во весь мах она неслась вниз, считая этажи, во весь мах вырвалась на улицу, опять поразив швейцара тем, что дверь открылась и захлопнулась сама собой, и, прыгая и приплясывая возле машин, стоявших у шикарного подъезда, мерила и отсчитывала этажи.
Отсчитав, взвилась и через мгновение через раскрытое окно входила в тёмную комнату.
Пол серебрился дорожкой от луны. По ней пробежала Маргарита, нашарила выключатель, и тотчас осветилась комната. Через минуту вся квартира полыхала светом. Щётка стояла прислонённая к роялю. Маргарита обежала все углы. В квартире не было никого.
Тогда она сделала проверку, открыв дверь и глянув на карточку. Убедившись, что попала в самую точку, заперла дверь, и ринулась в кухню.
Да, говорят, что и до сих пор критик Латунский бледнеет, вспоминая этот страшный вечер. До сих пор он с благоговением произносит имя Берлиоза. И недаром. Тёмной и гнусной уголовщиной мог ознаменоваться этот вечер – в руках Маргариты, по возвращении из кухни, оказался тяжёлый, сплошь железный молоток.
Теперь ведьма сдерживала и уговаривала себя. Руки её тряслись, в помутневших глазах плавало бешенство… рот кривился улыбкой.
- Организованно, организованно, - шептала Маргарита, - и спокойно… - и, вскрикнув тихо – ля-бемоль! – она ударила молотком по клавише.
Попала она, правда, в чистое белое ля, и по всей квартире пронёсся жалобный стон. Потом клавиши завопили. Исступлённо кричал ни в чём не повинный беккеровский кабинетный инструмент. Клавиши вдавливались, костяные накладки полетели во все стороны. Инструмент гудел, выл, хрипел.
Со звуком выстрела лопнула под ударом молотка верхняя полированная крышка.
Тяжело дыша, красная и растрёпанная Маргарита мяла и рвала молотком струны.
Наконец отвалилась, бухнулась в кресло, чтобы перевести дыхание, и прислушалась. В кухне гудела вода, в ванной тоже. «Кажется, уже пошла на пол, - подумала Маргарита и добавила вслух: - Однако засиживаться нечего! Надо работать…» И работа кипела в руках распаренной Маргариты. Шлёпая босыми ногами по лужам, вёдрами она носила из кухни воду в уютный кабинет критика и выливала её в ящики письменного стола и в пышно взбитые постели в спальне.
Выбившись из сил, взялась за более легкое: топила костюмы в ванне, топила там же книги, поливала чернилами паркет, а сверху посыпала землёй из разбитого вазона с фикусом. Со сладострастием поглядывала на люстру, зеркальный шкаф и шептала: «Ну, это на закуску…»
В это время, когда Маргарита Николаевна, сидя в спальне, ножницами резала наволочки и простыни, вынутые из шкафа, прислуга драматурга Кванта пила чай, сидя в кухне на табуретке, недоумевая по поводу топота и бухотни, глухо слышавшихся сверху, из квартиры Латунских.
Подняв голову к потолку, она вдруг увидела, что он на глазах её меняет свой белый цвет на какой-то мёртвенно-синеватый. Пятно расширялось на глазах, и вдруг на нём взбухли капли. Минуты две сидела домработница, дивясь такому явлению, пока, наконец, из потолка не пошёл настоящий дождь и не застучал по полу. Тут она вскочила, подставила таз под струи, но дождь пошёл шире, полилась на газовую плиту, на стол с посудой.
Тут, вскрикнув, домработница Кванта выбежала из квартиры, и тотчас в квартире Латунских начались звонки.
- Ну, пора, стало быть! – сказала Маргарита и поднялась.
Через минуту она садилась на щётку, слушая, как женский голос кричит в скважину двери:
- Откройте! Откройте! Дуся, открой! У нас вода течёт!
Маргарита поднялась на аршин от полу, подъехала к окну, ударила молотком, взвилась, ударила по люстре. Разорвало две лампочки, полетели подвески.
Крики в скважине смолкли. На лестнице затопотали.
Маргарита выплыла в окно и увидела внизу людей, глядящих вверх. Из машины вылезал шофёр. Снаружи было удобнее бить стёкла, и Маргарита, покачиваясь, поехала вдоль пятого этажа…
(в романе Латунский живёт на восьмом этаже, прямо под крышей)
Взмах, всхлипывание стекла – и затем каскадом по стене осколки. Крик в окне. В переулке внизу забегали, две машины загудели и отъехали. Из подъезда выбежал швейцар, всунул в рот свисток, надул щёки и бешено засвистел.
- Гроза гнула и ломала гранатовые деревья, - в упоении прокричала Маргарита, - гнула! Трепала розовые кусты!
С особенным азартом рассадив крайнее стекло, Маргарита переехала в следующий этаж и начала крушить стёкла в нём.
Измученный долгим безделием за зеркальными дверями подъезда, швейцар вкладывал в свист всю душу, причём точно следовал за Маргаритой. В паузах, когда она перелетала от подоконника к подоконнику, он набирал духу, в то же время оглядывая верхние этажи. Удар Маргариты, и он заливался кипящим свистом, буравя ночной воздух в переулке до самого неба.
Его усилия, соединённые с усилиями ведьмы, дали замечательные результаты. В доме уже шла паника, цельные ещё окна распахивались, в них появлялись головы людей; раскрытые, наоборот закрывались. В противоположных домах во всех окнах возникли тёмные силуэты людей, старавшихся понять, почему без всякой причины лопаются окна в новом доме Драмлита.
Народ сбегался к дому, но не подбегал к подъездам, а глазел с противоположного тротуара. По всем лестницам топотали бегущие то вверх, то вниз без всякого смысла люди
(подымая несусветный шум в предпраздничную ночь, Маргарита спасает жителей Дома Драмлита от посещения в ночной тишине чёрных «марусь»-воронков, в которых чекисты увозили арестованных людей по ночам, ну а про этих Азазелло прямо сказал, что знает всех, то есть они все находятся под наблюдением НКВД).
Домработница Кванта, поступала теперь так: она то вбегала в квартиру и любовалась на то, как взбухает и синеет штукатурка в кухне и как дождь хлещет, наполняя вымытые чашки на столе, как из кухни выкатывается волна в коридор, то выбегала на лестницу и там кричала пробегавшим, что их залило.
Через некоторое время к ней присоединились домработница Хустовых из квартиры № 30, помещавшейся под квантовской квартирой. Хлынуло с потолка у Хустовых и в кухне, и в уборной.
Наконец, у Квантов обрушился большой пласт штукатурки, после чего с потолка хлынуло широкой струёй между клетками обвисшей дранки.
Проезжая мимо предпоследнего окна четвёртого этажа, Маргарита заглянула в него и увидела человека, в панике напялившего на себя противогаз. Ударив молотком в стекло, Маргарита вспугнула его, и он исчез из комнаты.
В последнее окно Маргарита заглянула и спросила:
- Уж не Лавровского ли это квартира?
- Семейкиной так Семейкиной, ответила Маргарита и во всех четырёх рамах не оставила ни куска стекла. И вдруг дикий разгром прекратился. Скользнув к третьему этажу, Маргарита заглянула в окно, завешенное лёгонькой тёмной шторкой. В комнате горела слабенькая лампочка под колпачком. В маленькой кровати с зашнурованными боками сидел мальчик лет четырёх и испуганно прислушивался.
- Стёкла бьют, - проговорил он робко и позвал: - Мама! Мама, я боюсь!
Ему никто не ответил, очевидно, из квартиры все выбежали.
Маргарита откинула шторку и влетела в окно.
- Я боюсь, - повторил мальчик и оглянулся.
- Не бойся, не бойся, маленький, - сказала Маргарита, стараясь смягчить осипший на ветру голос, - это мальчишки стёкла били.
- Из рогатки? – спросил мальчик.
- Из рогатки, из рогатки, - подтвердила Маргарита, - ты спи, маленький.
- Это Ситник, - сказал мальчик, - у него есть рогатка.
- Конечно, он. Он, наверное!
Мальчик поглядел лукаво куда-то в сторону и спросил:
- А ты где, тётя?
- А меня нету, - ответила Маргарита, - я тебе снюсь.
- Я так и думал, - сказал мальчик.
- Ты ложись, ложись, - приказала Маргарита, - подложи руку под щёку, а я тебе буду сниться.
- Ну, снись, снись, - согласился мальчик и моментально лёг и руку подложил под щёку.
- Я тебе сказку расскажу, - заговорила Маргарита и положила разгорячённую руку на стриженную голову, - была одна тётя. И у неё не было детей, и счастья вообще тоже не было, и она стала злая…
Маргарита смолкла, сняла руку – мальчик спал.
Маргарита подошла к окну и выскользнула вон.
Она попала в самую гущу и кутерьму. На асфальтированной площадке перед домом, усеянной битым стеклом, бегали и суетились жильцы. Между ними мелькали милиционеры. Тревожно ударил колокол, и с Арбата въехала в переулок красная пожарная машина с лестницей. Сидящие спинами друг к другу на линейке пожарные были исполнены решимости и хладнокровия.
Но дальнейшая судьба дома уже не интересовала Маргариту.
Прицелившись, чтобы не задеть за провода, она покрепче вцепилась в щётку и во мгновение оказалась выше злополучного дома.
Переулок под нею покосился и провалился вниз, вместо одного переулка под ногами у Маргариты возникло скопище крыш, перерезанное под углами сверкающими дорожками. Всё это скопище поехало в сторону, цепочки огней смазались и слились.
Маргарита сделала ещё один рывок, и тогда скопище крыш провалилось сквозь землю, а вместо него появилось озеро дрожащих электрических огней, и это озеро стало вертикально стеной, а затем появилось над головой у Маргариты, а луна блеснула под ногами. Поняв, что она перекувыркнулась, Маргарита приняла нормальное положение и, обернувшись, увидела, что и озера уже нет, а что сзади неё только розовое зарево на горизонте. И оно исчезло через секунду, и Маргарита увидела, что она наедине с летящей над её головой луною.
От парикмахерской завивки не осталось ничего, волосы Маргариты взбило копной, и лунный свет со свистом побежал по её телу.
По тому, как внизу два ряда редких огней слились в две непрерывные огненные черты, по тому, как они вовсе пропали, Маргарита догадалась о том, она летит со сверхчудовищной скоростью, и поразилась тому, что она не задыхается.
По происшествии нескольких секунд новое озерцо электрического света повалилось под ноги ведьме и сгинуло. Через несколько секунд на земле внизу слева блеснуло ещё одно. «Города!» - крикнула Маргарита и не успела ничего разглядеть, как озерцо исчезло.
Очаги света вспыхивали то по сторонам, то с боков и уходили в землю. Маргариту вдруг забеспокоило то обстоятельство, что она, собственно, не знает маршрута, летит чёрт знает куда, но по поведению щётки, уверенно пожирающей пространство, догадалась, что та несёт её правильно, по маршруту.
И так она летела в течение минуты примерно. Раза два-три видела тусклые отсвечивающие какие-то клинки, лежащие в земной черноте, решила, что это реки. Поворачивая голову кверху, любовалась тем, что луна летит над нею, как сумасшедшая, обратно в Москву и в то же время стоит на месте, и отчётливо виден на ней загадочный рисунок какой-то: не то дракон, не то конёк-горбунок, тёмной и острой мордой обращённой к покинутой Москве.
Предалась размышлениям о летании, и очень осудила аэропланы, и под свист разрываемого воздуха беззвучно посмеялась над человеком, который летает в воздухе воровато, норовя пронырнуть повыше и поскорее в воздухе, со своей сомнительной машинкой или вместе с нею же сгореть в высотах, куда его никто решительно не приглашал подниматься.
Такие размышления навели его на мысль о том, что, по сути дела, она зря исступлённо гонит щётку. Что-то подсказывало ей, что там, куда она летит, её прекраснейшим образом и подождут, и незачем ей терпеть скуку быстрого полёта.
Она затормозила щётку, и тотчас всё под нею изменилось. Всё безличное чёрное месиво внизу, до сих пор стоявшее как бы неподвижно, теперь поплыло медленно под Маргаритой, в то время поднимаясь к ней и начиная выдавать свои контуры, детали, тайны. Через несколько мгновений Маргарита была невысоко над землёй и убедилась в том, что, что бы ни говорили пессимисты, земля всё же совершенно прекрасна, а под луною и просто неповторима.
Маргарита наклонила щётку щетиной вперёд, так что хвост её поднялся вверх, и тихо пошла к самой земле. Она как бы скользила на салазках с крутой горы. Когда земля была так близка, что можно было коснуться травы рукою, Маргарита пролетела над росистым лугом и высадилась на плотине, чтобы отдохнуть. Сзади неё показывала свои толстые освещённые брёвна мельница, впереди блестел пруд. Слышно было, как у колеса журчит струйка, где-то далеко, волнуя душу, шумел поезд.
С наслаждением разминая ноги, Маргарита походила по широкой песчаной дороге, держа щётку на плече, рассматривая окрестности и прислушиваясь. На холме за прудом виднелся красноватый огонёк. Он светился в каком-то большом доме, темно громоздившемся под луной рядом с лесом. Оттуда доносился негромкий собачий лай, под вербами близ плотины стрекотали лягушки. Маргарите нравилось, что здесь пустынно, её захотелось погулять, и тут же она сказала сама себе, что летать можно только одним способом – низко и очень медленно, изредка вот так высаживаясь на землю.
Однако щётка вела себя странно. Она была какая-то напряжённая, как будто тянула руку вверх, стремилась подняться. Тут беспокойство охватило наездницу. Подумалось о том, что по сути дела, ей бы следовало не прерывать полёта и не прохлаждаться здесь, потому что залетела она неизвестно куда, не зная никакого адреса, находится, по-видимому, ой-ой как далеко от Москвы, легко может опоздать и никуда не попасть
(в романе автор откажется от лишней посадки где-то в дороге для дозаправки, чтобы упростить восприятие и динамичность происходящего действия).
Она оседлала щётку, дала ей волю, и та сразу понесла её над прудом, потом над крышей дома, всё больше забирая ходу. Маргарита успокоилась – щётка знала дорогу. Она заботилась только об одном, чтобы щётка не забирала высоко, к луне поближе, и чтобы не струилось под ногами так, что ничего нельзя разобрать, кроме мелькания каких-то пятен.
И щётка, осаживаемая наездницей, несла её над самыми верхушками сосен, над лугами, над линией какой-то железной дороги, на которой сыпал искрами прилипший как бы к месту гусеница-поезд, над водными зеркалами, в которых показывалась на мгновенье луна, над реками и ручьями.
Тяжкий шум вспарываемого воздуха послышался сзади и стал настигать Маргариту. Потом к этому шуму чего-то летящего присоединился слышный на много вёрст хохот. Маргарита оглянулась и увидела, что её догоняет тёмный предмет. Наконец он поравнялся с Маргаритой, уменьшил ход, и Маргарита увидела Наташу. Та была нагая и растрёпанная, и тело её отражало лунные лучи, в руке у Наташи светилось что-то золотое. Наташа летела верхом на толстом борове, в передних копытцах зажимавшем портфель, а задними ожесточённо молотящим воздух. Сбившиеся с носа пенсне летело на шнуре рядом с боровом, и шляпа то и дело наезжала ему на глаза. Всмотревшись хорошенько, Маргарита Николаевна узнала в борове Николая Ивановича, и хохот её загремел над лесом, смешался с хохотом Наташи.
- Наташа! – визгнула Маргарита
(в романе автор откажется от Маргаритиных «визгов», видимо ему показались не подобающими образу смелой и рискованной женщины звуки свойственные публичным дамам, намёк на которые содержался в этом выражении).
– Ты кремом намазалась?!
- Душенька! Королева моя! – долетел до Маргариты голос Наташи. – И ему, подлецу, намазала лысину! И ему!
- Королева! – плаксиво проорал боров, галопом неся всадницу.
- Душенька, Маргарита Николаевна! – кричала Наташа, скоча рядом с Маргаритой. – Намазалась! Ведь и мы жить-летать хотим. Не вернусь, нипочём не вернусь! Ах, хорошо, Маргарита Николаевна! Предложение мне делал! – Наташа тыкала пальцем в шею сконфуженного, пыхтящего борова. – Предложение! Ты как меня называл, а? А? – кричала она в ухо борову.
- Богиня! – завывал боров. – Не могу я так быстро лететь! Я бумаги могу важные растерять! Наталья Прокофьевна!
- Знаешь, где твоим бумагам место? – дерзко хохоча, кричала Наташа.
- Что вы, Наталья Прокофьевна! Услышит кто-нибудь, - молящее орал боров.
Задыхаясь от наслаждения, Наташа рассказала бессвязно о том, что произошло после того, как Маргарита улетела. Как только Наташа увидела, что хозяйка исчезла, не прикасаясь ни к каким подаренным вещам, сбросила с себя одежду и кинулась к крему и помаде. С нею произошло то же, что и с хозяйкой. В то время как Наташа, хохоча от радости, упиваясь своею красой, стояла перед зеркалом, дверь открылась и перед Наташей явился Николай Иванович. В руках у него были сорочка Маргариты и собственная шляпа и портфель. Николай Иванович обомлел. Придя в себя, весь красный как рак, он объявил, что счёл долгом поднять рубашечку, лично принести…
- Предложение сделал мне! Предложение! – визжала и хохотала Наташа. – Клялся, что с Клавдией Акимовной разведётся! Что, скажешь, вру? – кричала она борову, и тот сконфуженно отворачивал морду.
Расшалившись, Наташа мазнула кремом Николая Ивановича и оторопела от удивления. Лицо почтенного нижнего жильца свело в пятачок, руки-ноги превратились в копытца. Глянув в зеркало, Николай Иванович отчаянно и дико завыл, но было уже поздно. Через несколько секунд он, осёдланный, летел куда-то к чёрту над Москвой, рыдая от горя.
- Требую возвращения нормального облика моего, - вдруг не то исступлённо, не то молящее прокричал боров и захрюкал от негодования, - не намерен лететь на незаконное сборище! Маргарита Николаевна! Вы обязаны унять вашу домработницу!
- Ах, теперь я тебе домработница? Домработница? – вскричала Наташа, накручивая ухо борову. – А то была богиня? Богиня? Ты как меня звал? А?
- Венера! – плаксиво ответил боров, пролетая над ручьём, шумящим меж камней, копытцами задевая за кусты орешника.
- Венера! Венера! – победно прокричала Наташа, подбоченившись и грозя луне кулаком, в котором было зажато что-то блестящее.
- Маргарита Николаевна, коробки я захватила, берите! Мне не нужно чужого золота!
Она разжала кулак и протянула Маргарите футляр и коробочку
(прежде Маргарита чётко указала, что драгоценностей брать не надо, поэтому в романе Наташа никакого золота с собой не берёт, это чревато обвинением в краже).
- Возьми на память себе!
- Спасибо! Спасибо! – отозвалась Наташа и, содрав шляпу с борова, зажала в ней золотые вещи.
Потом, пролетая над вершинами безмолвных сосен, указала свободной рукой на луну и сказала:
- Поторапливайтесь, Маргарита Николаевна! Ждут вас! Мне велено сказать, что вы будете на купанье! Королевой вас сделали! А я принцесса Венера!
(дополнительные поручения, передаваемые через Наташу, говорят о её сотрудничестве с НКВД, о чём догадалась Маргарита при встрече с Азазелло, но в данном случае в них нет необходимости, поэтому в романе автор откажется от этих подсказок)
И тут Наташа закричала:
- Эгей! Эгей! Эгей! Ну-ка надбавь!
Она сжала пятками похудевшие в безумной скачке бока борова, и тот рванул так, что опять зашумел воздух, и через мгновенье Наташа превратилась в чёрную точку впереди и пропала и шум затих.
Маргарита ускорила лёт, и вновь заструилась и побежала под нею ночная земля.
Потом щётка сама стала замедлять ход, и Маргарита поняла, что цель близко. Она оглянулась. Щётка несла её над холмами, усеянными редкими валунами, валяющимися между отдельных громадных сосен. Природа была какая-то незнакомая, и Маргарита подумала о том, что она оказалась очень далеко от Москвы.
Сосны сдвинулись, но щётка полетела не над вершинами, а между стволами, посеребренными светом. Лёгкая тень ведьмы скользила впереди, луна светила Маргарите в спину.
Почувствовалась близость воды. Опять разошлись сосны, и Маргарита тихо подъехала к обрыву. Внизу и была река, в тени от холма. Туман висел по берегам, противоположный берег был плоский, низменный. На нём под группой раскидистых деревьев метался огонёк от костра, виднелись движущиеся фигурки. Маргарите показалось, что оттуда доносится какая-то зудящая музыка. А далее, сколько хватает глаз, на посеребренной равнине не виднелось ни признаков жилья, ни людей.
Маргарита прыгнула с обрыва вниз и вдоль утёса плавно опустилась к воде. Телу её после воздушной гонки хотелось в воду. Отбросив щётку, она разбежалась и прыгнула. Лёгкое её тело вынесло почти до средины неширокой реки. Маргарита перевернулась вниз головой и, как стрела, вонзилась в воду. Столб воды выбросило почти до самого неба. Сердце Маргариты замерло в тот момент, когда она кидалась в воду. Ей показалось, что её насмерть сожжёт холодная вода. Но вода оказалась тёплой, как в ванне, и, вынырнув из бездны, необыкновенное наслаждение испытала Маргарита, ныряя и плавая в одиночестве ночью в реке.
Впрочем, в отдалении изредка слышались всплески и фырканье, там за кустами кто-то купался.
Поплавав, Маргарита выбралась на берег и начала плясать на росистой траве, прислушиваясь к музыке, доносящейся с островка, приглядываясь к непонятным фигурам, мечушимся вокруг пламени костра.
После купанья тело ведьмы пылало, от усталости не осталось и следа, и мысли в голове проносились пустые, лёгкие. Тут фырканье объяснилось. Из-за ракитовых кустов вылез какой-то голый толстяк в чёрном шёлк4овом цилиндре, заломленном на затылок. Ступни ног его были в илистой грязи, так что казалось, будто он в ботинках.
Судя по тому, как он отдувался и икал, был он порядочно выпивши. Маргарита прекратила пляску. Толстяк стал оглядываться, потом заорал:
- Ба! ба! ба! Её ли я вижу? Клодина? Неунывающая вдова! И ты здесь?
И полез здороваться.
Маргарита отступила и с достоинством ответила:
- Пошёл ты к чёртовой матери. Какая я тебе Клодина? Смотри с кем разговариваешь! – Подумав мгновенье, она прибавила к своей речи длинное непечатное ругательство.
Всё это произвело на легкомысленного толстяка отрезвляющее действие.
- Ой! – тихо вскрикнул он и вздрогнул. – Простите великодушно, светлая королева Марго! Обознался я! Коньяк, будь он проклят!
Он опустился на одно колено, цилиндр отнёс в сторону, сделал поклон и залопотал по-французски какую-то чушь про кровавую свадьбу какого-то своего друга Гессара, про коньяк, про то, что он подавлен грустной ошибкой, объясняющейся единственно тем, что он давно не имел чести видеть изображения королевы…
- Ты бы брюки надел, сукин сын, - сказала, смягчаясь, Маргарита.
Толстяк радостно осклабился, видя, что Маргарита не сердится, и восторженно сообщил, что оказался без брюк в данный момент лишь потому, что оставил их на реке Енисее, где купался перед тем, но что он сейчас же летит туда, благо это рукой подать, и затем, поручив себя расположению и покровительству, начал отступать задом и отступал до тех пор, пока не поскользнулся и не плюхнулся в воду. Но и плюхнувшись, сохранил на окаймлённой бакенбардами физиономии улыбку восторга и преданности.
Маргарита же пронзительно свистнула и, вскочив на подлетевшую щётку, перенеслась над водной гладью на островок.
Сюда не достигала тень от горы высокого берега, и весь островок был освещён луною.
Лишь только Маргарита коснулась влажной травы, музыка ударила сильней и веселей взлетел сноп искр от костра. Под вербами, усеянными нежными пушистами серёжками, сидели в два ряда толстомордые лягушки и, раздуваясь как резиновые, играли бравурный марш на дудочках. Светящиеся гнилушки висели на ивовых прутиках, и свет их, призрачный и мягкий, смешивался с адским мечущимся светом от костра.
Марш играли в честь Маргариты. Об этом она сразу догадалась по необыкновенному приёму., который оказали ей на островке.
Прозрачные русалки оставили свой хоровод над речкой и замахали Маргарите руками, и застонали над пустынными окрестностями их приветствия. Нагие ведьмы выстроились в ряд и стали кланяться придворными поклонами. Какой-то козлоногий подлетел, припал к руке, раскинул на траве щёлк, предложил раскинуться отдохнуть после купания.
Маргарита так и сделала. Прилегла, и на теле её заиграли отблески огня. Ей поднесли бокал с шампанским, она выпила, и сердце её радостно вскипело. Она осведомилась о том, где же верная её Наташа, и получила ответ: Наташа уже выкупалась и полетела на своём борове вперёд, чтобы предупредить о том, что Маргарита скоро будет, и приготовить для неё наряд.
Короткое пребывание Маргариты под ивами ознаменовалось ещё одним эпизодом. В воздухе раздался свист, и чёрное тело, явно промахнувшись мимо острова, обрушилось в воду.
Через минуту предстал перед Маргаритой тот самый толстяк-бакенбардист, что так неудачно представился ей на том берегу. Он успел, по-видимому, смотаться на Енисей и обратно, ибо был во фрачном наряде, но мокр с головы до ног. Коньяк подвёл его: высаживаясь, он всё-таки попал в реку. Но улыбки своей не утратил и в этом печальном случае и был Маргаритою допущен к руке.
Затем все стали торопиться. И многие улетели с острова. Растаяли в лунном свете прозрачные зеленоватые русалки. Козлоногий почтительно осведомился у Маргариты, на чём прилетела госпожа. Узнав, что она явилась верхом на щётке, всплеснул руками и отнёс это к нераспорядительности Азазелло и тут же, крикнув кого-то с раздутой харей, возившегося у погасшего костра, велел сию минуту доставить из «Метрополя» «линкольн»
(очевидно, что провинциальные руководители не могли позволить себе обсуждать при Маргарите верховное правительство, да и фантазия о специальном автомобильном транспорте, сопровождавшем подобные мероприятия в СССР, в большинстве случаев не соответствует реальности, хотя нечто подобное в разных городах тоже бывало).
Это было исполнено действительно и точно в одну минуту. И на остров обрушилась буланого цвета открытая машина, на шофёрском месте коей сидел чёрный длинноносый грач в клеёнчатой фуражке и в перчатках с раструбами.
Островок опустел. В лунном пылании растворились последние точки отлетевших ведьм.
Костёр догорал, на глазах угли одевались седою золой.
Бакенбардист и козлоногий распахнули дверцу перед Маргаритой, и она села на широкое заднее сиденье. Машина взвыла, и тотчас остров ухнул вниз, машина понеслась на большой высоте.
Теперь два света светили Маргарите. Льющийся с лунного диска сверху и бледный фиолетовый от приборов в машине, которою сосредоточенно управлял клеёнчатый грач.
Глава XXII
ПРИ СВЕЧАХ
Ровное гудение машины убаюкивало Маргариту, лунный свет приятно согревал. Закрыв глаза, она отдала лицо ветру и думала с какой-то грустью о покинутом ею неизвестном островке на далёкой реке. Она прекрасно догадывалась, куда именно в гости её везут, и это волновало её. Ей хотелось вернуться на этот обрыв над рекой.
Долго ей мечтать не пришлось. Грач отлично знал своё дело, и метрополевская машина была хороша. Внезапно Маргарита открыла глаза и увидела, что под нею пылает электрическим светом Москва.
Однако шофёр не повёз её в город, а поступил иначе. На лету он отвинтил правое переднее колесо, а затем снизился на каком-то кладбище в районе Дорогомилова. Высадив покорную и ни о чём не спрашивающую Маргариту вместе с её щёткой на каменистой дорожке, грач почтительно раскланялся
(это церемониальное для средневековья действие автор в романе сменит на советское и армейское «козырнул»),
сел на колесо верхом и улетел.
Маргарита оглянулась, и тотчас от одного из надгробных памятников отделилась чёрная фигура. Азазелло нетрудно было узнать, хотя он был закутан в чёрный плащ и чёрная же шляпа его была надвинута на самые брови. Выдавал его в лунном свете его поразительный клык.
Безмолвно Азазелло указал Маргарите на щётку, сам сел верхом на длиннейшую рапиру. Они взвились и, никем не замеченные, через несколько секунд высаживались у ворот дома № 302-бис на Садовой улице.
Когда проходили подворотню, Маргарита увидела томящегося в ней человека в кепке. Толстовке и высоких сапогах. Услыхав шаги, человек беспокойно дёрнулся, но ничего не увидел, а Азазелло покосился на него из-под шляпы почему-то иронически.
Второго, до удивительности похожего на первого, человека встретили у подъезда во дворе. И опять повторилась та же сцена. Шаги, человек беспокойно обернулся, нахмурился, когда дверь открылась и закрылась за входящими.
Третий, точная копия второго, а стало быть, и первого, дежурил на скамейке, украшавшей площадку третьего этажа. Он курил, и Маргарита невольно кашлянула, пройдя мимо него. Третий тот час поднялся, как будто его кольнули, на цыпочках подошёл к перилам, глянул вниз.
Сердце Маргариты учащённо забилось, когда она и спутник её оказались перед скромною дверью с дощечкой «Квартира № 50». Теперь, конечно, Маргарита понимала, что никакой пошлый вечерок с радиолой, играющей фокстроты и блюзы, ей не угрожает
(это настолько очевидно, что автор сам откажется от такого глупого объяснения).
Маргарита знала, что её ожидает нечто необыкновенное, и силилась это нечто себе представить. Но представить не могла.
Первое, что поразило Маргариту, это та тьма, в которую она попала. Было темно, как в подземелье, так что она невольно уцепилась за плащ Азазелло, опасаясь споткнуться. Издалека, впрочем, маячил огонёк, слабый, похожий на огонёк лампады.
Второе, что удивило её, это что передней обыкновенной московской квартиры конца нет и не чувствуется. Третье, что под ногами у неё ступеньки, покрытые, как чувствовали её босые ноги, очень толстым ковром, и что по этим ступенькам она бесконечно поднимается вверх.
Ещё сбоку мелькнул и уплыл огонь лампады. Азазелло на ходу вынул у Маргариты из рук щётку, и та как будто провалилась. Наконец подъём кончился, и Маргарита ощутила себя находящейся на площадке. Тут приплыла в воздухе лампада в чьей-то невидимой руке, и, как казалось Маргарите, из-за колонны, чёрный, как уголь, вышел некто. Рука поднесла к нему лампаду поближе, и Маргарита увидела тощего высокого мужчину. Те, кому он уже попался на дороге в эти дни, конечно, всмотревшись, даже при слабом и неверном освещении, которое давал язычок пламени в лампаде, узнали бы его. Это был Коровьёв, он же Фагот.
Но, правда, изменился он очень сильно. Не было на нём пенсне, которое давно следовало бы выбросить на помойку, ни клетчатых брючек, ни грязных носков. Усишек куриных не стало. Усы Коровьёва были подстрижены коротко.
Пламя мигало и освещало белую крахмальную грудь и галстук, отразилась внизу в лакированных туфлях, отразилось в широком и тонком стекле монокля, всаженного в правый глаз.
Коровьёв почтительнейше раскланялся и жестом пригласил Маргариту следовать далее.
«Удивительно странный вечер, - думала Маргарита, - электричество, что ли у них потухло? Но самое главное, что поражает, это размеры этого помещения. Каким образом всё это может поместиться в московской квартире? То есть, просто-напросто, не может никак!»
Следуя за Коровьёвым, Маргарита попала в совершенно необъятный зал. Здесь на золоченной тумбе горела одинокая свеча. Коровьёв пригласил жестом Маргариту сесть на диванчик и сам поместился на краю его.
- Разрешите мне представиться вам теперь, - заговорил он, - Коровьёв. Вас, без сомнения, удивляет отсутствие света? Но не думайте, чтобы мы из экономии не зажигали ламп. Просто мессир не любит электрического света. Когда же начнётся бал, свет дадут сразу и недостатка в нём не будет, уверяю вас.
Несколько скрипучий голос Коровьёва действовал успокоительно на Маргариту. А папироса, предложенная Коровьёвым, окончательно утихомирила её нервы, и, осмелев, она сказала:
- Но более всего меня поражает, где всё это помещается? – Она повела рукой, подчёркивая этим необъятность зала.
Коровьёв вежливо усмехнулся, и тени от свечи шевельнулись в складках у носа.
- это самое несложное из всего, - снисходительно сказал он, - тем, кто хорошо изучил пятое измерение, ничего не стоит раздвинуть помещение до желательных пределов.
Профиль Коровьёва осветился, он закурил от свечи, окружаясь дымом, уплывавшем во тьму
(этой детали в романе нет, возможно, автору показалось слишком очевидным и потому разоблачительным курение Коровьёва и окурок в пепельнице в комнате Маргариты Николаевны перед вечерним звонком Азазелло?).
- Я, впрочем, - продолжал Коровьёв, - знал людей, не имевших никакого представления не только о пятом измерении, но даже и о четвёртом и, тем не менее, проделывавших чудеса в смысле расширения помещения. Так, например, один горожанин, как мне рассказывали, получив трёхкомнатную квартиру на Земляном Валу, превратил её в четырёхкомнатную, поселив домработницу в кухне возле газовой плиты
(эта сомнительная для официального признания увеличение числа комнат в романе автор сменит на разделение одной комнаты перегородкой, что являлось самым обыкновенным делом в советских квартирах).
Затем он обменял эту квартиру на две отдельных в разных районах – одну в две, другую в три комнаты. Их стало пять. Трёхкомнатную он обменял на две отдельных по две комнаты и стал обладателем шести комнат, правда, рассеянных в причудливом беспорядке по всей Москве. Он уже собирался сделать последний и самый блестящий вольт, именно: поместить объявление в газете: «Меняю шесть комнат в разных районах Москвы на одну шестикомнатную квартиру, желательно на Земляном валу», как его деятельность прекратилась, и он остался без единой комнаты.
- Ну, это другое дело, - возразила Маргарита
(в романе Маргарита возражать не будет, потому что в СССР махинации с недвижимостью преследовались по уголовному законодательству),
которую болтовня Коровьёва забавляла и успокаивала.
- О! Уверяю вас, то, что проделал этот проныра, сложнее, чем это… - И Коровьёв указал в тёмную даль, где, чёрт знает где, возвышались тёмные колонны
(это проигрышное для Воланда и его свиты сравнение простого человека с государственной машиной, естественно, не выдерживало требований цензуры, поэтому в романе автор его вычеркнет).
Докурили, и Коровьёв поднёс Маргарите пепельницу
(в романе Маргарита не курит ни в одной сцене).
- Итак, позвольте перейти к делу, - заговорил Коровьёв серьёзно, - до начала бала у нас полчаса. Вы, Маргарита Николаевна, женщина весьма умная и, конечно, уже догадались, кто наш хозяин.
Маргарита опять ощутила своё сердце и только молча кивнула головой.
- Ну вот и прекрасно. Так позвольте же вас поставить в курс дела, - продолжал Коровьёв, опуская веки из-под них наблюдая Маргариту, - без всяких недомолвок. Ежегодно Воланд даёт один бал, малых приёмов я не считаю. Этот бал называется весенним балом полнолуния, и на него съезжаются… ну, словом, очень большое количество народу. Хозяин мой холост, и установилась традиция, согласно которой хозяйкой на балу должна быть женщина по имени Маргарита…
Под сердцем Маргариты стало холодно
(позже у Маргариты будет кружиться голова от ложного предчувствия исполнения несбыточных надежд) .
- Мы путешествуем, - продолжал Коровьёв, - но бал должен быть, где бы мы ни находились, а женщина должна быть жительницей местной. В Москве мы обнаружили девяносто шесть Маргарит
(в романе их станет 121, Маргарита будет 122-ой, возможно это как-то связано с количеством народностей официально внесённых в Конституцию СССР на период написания),
и только одна из них, и именно вы, были признаны вполне достойной исполнить роль хозяйки. Я надеюсь, что вы не откажетесь взять на себя это?
- Нет, не откажусь, - твёрдо сказала Маргарита.
Коровьёв просиял, встал, почтительно поклонился, показав как по шнуру ровный пробор, и пригласил Маргариту идти за ним.
- Я представлю вас ему сейчас, - говорил Коровьёв, ведя под руку Маргариту во тьму, - вы позвольте мне… несколько наставлений… - шёпот Коровьёва слышался у самого уха Маргариты, - ничего лишнего в смысле вопросов… вы не сердитесь на меня, Маргарита Николаевна, мы прекрасно знаем, что вы воспитаны… но условия уж очень необычны…
(условия более чем обычные, как и желание мужчин не иметь перед женщиной никаких обязательств, связанных с её любопытством, но в романе это предупреждение автор посчитает лишним)
Голос Коровьёва был мягок и вкрадчив, но в нём слышались не советы, а скорее категорическое приказание, настойчивые внушения…
(в романе столь очевидного распоряжения Маргарите от Коровьёва не будет)
Во тьме сильно пахло лимонами, что-то задело Маргариту по голове, она вздрогнула…
- Не пугайтесь, это листья растений, - шептал ласково Коровьёв и стал продолжать наставления.
На балу будут лица, объём власти которых в своё время, да и теперь ещё, был очень, очень велик… Я говорю о лицах королевской крови, которые будут здесь… но по сравнению с возможностями хозяина бала, в свите которого я имею честь состоять, их возможности, я бы сказал микроскопически малы… Следует учесть масштаб, Маргарита Николаевна… И подчиняться этикету… Повторяю: только ответы на вопросы, и притом абсолютно правдивые.
Глаза Маргариты, привыкающие к тьме, теперь различали смутный переплёт ветвей и широких листьев над собою и вокруг себя… уши Маргариты не проронили ничего из того, что говорил Коровьёв.
А тот шептал и шептал, увлекая Маргариту всё дальше и дальше… «Нет, нет, этого гражданину с Земляного Вала не сделать, - думала Маргарита. – Где же конец?»
(конечно, рядовому маклеру советских времён и агенту по работе с недвижимостью никогда не приватизировать царские палаты и всю Российскую Империю, поэтому автор в романе уберёт это очевидное рассуждение Маргариты)
- Почтительность… - но не бояться… ничего не бояться… Вы сами королевской крови, - чуть слышно свистел Коровьёв…
- Почему королевской крови? – испуганно шепнула Маргарита.
- Если разрешите… потом… это долго, - голос Коровьёва становился всё тише, - тут вопрос переселения душ… В шестнадцатом веке вы были королевой французской…
(в романе автор наделит её кровью прабабушки, которая якобы была французской королевой, что всё же ближе к истине, чем переселение душ)
Воспользуюсь случаем принести вам сожаления о том. Что знаменитая свадьба ваша ознаменовалась столь великим кровопролитием…
Тут Коровьёв прервал сам себя и сказал:
- Королева, мы пришли.
Впереди блеснул свет. Он выходил из широкой щели наполовину открытой тяжёлой окованной двери. Из-за двери слышались голоса.
- Одну минуту прошу обождать, королева, - тихо сказал Коровьёв и ушёл в дверь. От стены отлепилась тотчас тёмная фигура и преградила путь Маргарите. Когда она мелькнула в освещённой полосе, Маргарита разобрала только одно, что это мужчина с белой грудью, то есть тоже во фраке, как и Коровьёв, что он худ, как лезвие ножа, черен, как чёрный гроб, необыкновенно траурен
(Абадонна в романе в качестве личного телохранителя появится позже, здесь его явление слишком бросается в глаза и пока необоснованно).
Отделившийся всмотрелся в Маргариту странными, пустыми глазами, но тотчас отступил почтительно и шепнул глухо:
- Одну минуту! – и слился опять со стеной.
Тотчас вышел Коровьёв и заулыбался в широкой полосе уже настежь открытой двери.
- Мессир извиняется
(совершенно неподобающий для свиты всесильного Воланда жест, естественно, что в романе автор его вычеркнет, оскорбительно для хозяина, когда слуги пытаются оправдать и объяснять его действия),
что примет вас без церемонии в спальне, - медово говорил Коровьёв, и тихо, тихо добавил: - Подождите, пока он заговорит с вами сам… - Затем громко: - Мессир кончает шахматную партию…
Маргарита вошла, неслышно стуча зубами. Её бил озноб.
В небольшой комнате стояла широкая дубовая кровать со смятыми и скомканными грязными простынями и подушками. Перед кроватью, дубовый же на резных ножках, стол с шахматной доской и фигурками. Скамеечка у постели на коврике. В тускло поблескивающем канделябре, в гнёздах его в виде птичьих лап, горели, оплывая, толстые восковые свечи.
Другой канделябр, в котором свечи были вложены в раскрытые пасти золотых змеиных голов, горел на столике под тяжёлой занавеской. Тени играли на стенах, перекрещивались на полу
(в главе 14 «Слава петуху» тени перекрещивались вполне объяснимо, хотя и зашифровано, но тут их пересечение может только внести путаницу ради путаницы, что автору не нужно, поэтому в романе тени в комнате не пересекаются).
В комнате пахло серой и смолой.
Среди присутствующих Маргарита узнала одного знакомого – это был Азазелло, так же как и Коровьёв, уже одетый во фрак и стоящий у спинки кровати. Увидев Маргариту, он поклонился ей, показав в улыбке клыки.
Нагая ведьма, та самая Гелла, что так смущала почтенного буфетчика Варьете, сидела на коврике на полу у кровати, возясь с каким-то месивом в кастрюльке, из которой валил серный пар.
Кроме этих, был ещё в комнате сидящий спиной к Маргарите громаднейший чёрный котище, держащий в правой лапе шахматного коня.
Гелла приподнялась и поклонилась Маргарите. То же сделал и кот. Он шаркнул лапой и уронил коня и полез под кровать его искать.
Замирая от страха всё это Маргарита разглядела в колышущихся тенях кое-как. Взор её притягивала постель, на которой, что было несомненно, сидел Воланд.
Два глаза упёрлись Маргарите в лицо. Правый, с золотой искрой на дне, сверлящий до дна души, и левый, пустой и чёрный, вроде как вход, узкое игольное ухо в царство теней и тьмы.
Лицо Воланда было скошено на сторону, правый угол рта оттянут книзу, брови чёрные, острые, на разной высоте, высокий облысевший лоб изрезан морщинами, параллельными бровям, кожа лица тёмная, как будто сожжённая загаром.
Воланд сидел, раскинувшись на постели, в одной ночной рубашке, грязной и на плече заплатанной. Одну ногу он поджал под себя, другую вытянул. Колено этой тёмной ноги и натирала какой-то дымящейся мазью Гелла.
Ещё разглядела Маргарита на раскрытой безволосой груди тёмного камня искусно вырезанного жука на золотой цепочке и с какими-то письменами на спинке.
Несколько секунд продолжалось молчание. «Он экзаменует меня…»
(в романе «изучает», что больше соответствует происходящему, зачем Воланду проводить экзамен самому)
- подумала Маргарита и усилием воли постаралась сдержать дрожь в ногах.
Наконец Воланд заговорил, улыбнувшись, отчего глаз его как бы вспыхнул.
- Приветствую вас, светлая королева, и прошу меня извинить.
Голос Воланда был так низок, что на некоторых слогах давал оттяжку в хрип.
Он взял с простыни длинную шпагу, погремел ею под кроватью и сказал:
- Вылезай. Партия отменяется… Прибыла дорогая гостья.
- Ни в каком слу… - тревожно свистнул суфлёрски над ухом Коровьёв.
- Ни в коем случае… - сказала Маргарита.
- Мессир! Мессир! – дохнул Коровьёв в ухо.
- Ни в коем случае, мессир! – ясным, но тихим голосом ответила Маргарита и, улыбнувшись, добавила: - Я умоляю вас не прерывать партии. Я полагаю, что шахматные журналы бешеные деньги заплатили бы за то, чтобы её напечатать у себя.
Азазелло тихо, но восторженно крякнул.
Воланд поглядел внимательно на Маргариту и затем сказал как бы про себя:
- Кровь! Кровь всегда скажется…
Он протянул руку, Маргарита подошла. Тогда Воланд наложил ей горячую, как огонь, руку на плечо, дёрнул Маргариту к себе и с размаху посадил на кровать рядом с собой.
- Если вы так очаровательно любезны, - заговорил он, - а я другого ничего и не ожидал, так будем же без церемонии. Простота наш девиз! Простота!
(если простота девиз, то зачем было только что восхищаться учтивостью Маргариты?)
- Великий девиз, мессир, - чувствуя себя просто и спокойно, ничуть не дрожа больше, ответила Маргарита
(возможно, автор посчитал унизительным для Маргариты так грубо льстить Воланду, поэтому этот эпизод из романа он вычеркнул).
- Именно, - подтвердил Воланд и закричал, наклоняясь к краю кровати и шевеля шпагой под нею: - Долго будет продолжаться этот балаган под кроватью? Вылезай, окаянный Ганс!
- Коня не могу найти, - задушенным и фальшивым голосом отозвался из-под кровати кот, - вместо него какая-то лягушка попадается.
- Не воображаешь ли ты, что находишься на ярмарочной площади? - притворяясь суровым, спрашивал Воланд. - Никакой лягушки не было под кроватью! Оставь эти дешевые фокусы для Варьете. Если ты сейчас же не появишься, мы будем считать, что ты сдался.
- Ни за что, мессир! - заорал кот и в ту же секунду вылез из-под кровати, держа коня в лапе.
- Рекомендую вам… - начал было Воланд и сам себя перебил, делая опять-таки вид, что возмущён, - нет, я видеть не могу этого шута горохового!
Стоящий на задних лапах кот, выпачканный в пыли, раскланивался перед Маргаритой.
Все присутствующие заулыбались, а Гелла засмеялась, продолжая растирать колено Воланда
(в романе Гелла не позволит себе такой вольности при исполнении ею важной миссии).
На шее у кота был надет белый фрачный галстук бантиком
(в романе «галстуХ»),
и на груди висел на ремешке перламутровый дамский бинокль. Кроме того, усы кота были вызолочены.
- Ну что это такое! – восклицал Воланд. – Зачем ты позолотил усы и на кой чёрт тебе галстук
(галстуХ),
если на тебе нет штанов?
- Штаны коту не полагаются, мессир, - с большим достоинством отвечал кот, - уж не скажете ли вы, чтобы я надел и сапоги? Но видели ли вы когда-либо кого-нибудь на балу без галстука
(галстуХа)?
Я не намерен быть в комическом положении и рисковать тем, что меня вытолкают в шею! Каждый украшает себя, чем может. Считайте, что сказанное относится и к биноклю, мессир!
- Но усы?..
- Не понимаю, - сухо возражал кот, - почему, бреясь сегодня, Азазелло и Коровьев могли посыпать себя белой пудрой, и чем она лучше золотой? Я напудрил усы, вот и все! Другой разговор, если б я побрился! Тут я понимаю. Бритый кот - это безобразие, тысячу раз подтверждаю это. Но вообще, - тут голос кота дрогнул, - по тем придиркам, которые применяют ко мне, я вижу, что передо мною стоит серьезная проблема - быть ли мне вообще на балу? Что скажете вы мне на это, мессир? А?
И кот от обиды так раздулся, что, казалось, он лопнет сию секунду.
- Ах, мошенник, мошенник, - качая головой, говорил Воланд, - каждый раз, как партия его в безнадежном положении, он начинает заговаривать зубы, как самый последний шарлатан на мосту, оттягивая момент поражения. Садись и прекрати эту словесную пачкотню!
- Я сяду, - ответил кот, садясь, - но возражу относительно последнего. Речи мои представляют отнюдь не пачкотню, как вы изволите выразиться при даме, а великолепную вереницу прочно упакованных силлогизмов, которые оценили бы по достоинству такие знатоки, как Секст Эмпирик, Марциан Капелла, а то, чего доброго, и сам Аристотель!
- Прекрати словесную окрошку, повторяю
(этой фразы, практически повторяющей предыдущую о невежественной бессодержательности речей кота, в романе не будет, вероятно, автор посчитал избыточным аналогичное первому утверждение),
- сказал Воланд, - шах королю!
- Пожалуйста, пожалуйста, - отозвался кот и стал в бинокль смотреть на доску.
- Итак, - обратился к Маргарите Воланд, - рекомендую вам, госпожа, мою свиту. Этот валяющий дурака с биноклем – кот Бегемот. С Азазелло вы уже знакомы, с Коровьёвым также. Мой первый церемониймейстер. Ну, «Коровьёв» это не что иное, как псевдоним, вы сами понимаете
(расшифровку происхождения фамилии регента в романе автор оставит самим читателям).
Горничную
(в романе «служанка», горничная для Воланда слишком аристократично, вероятно, посчитал автор)
мою Геллу весьма рекомендую. Расторопна, понятлива. Нет такой услуги, которую она не сумела бы оказать…
Красавица Гелла улыбалась, обратив к Маргарите свои зелёные глаза, зачерпывала пригоршней мазь, накладывала на колено.
- Кроме того, - продолжал Воланд, и в комнату неслышно вскользнул тот траурный, что преградил было Маргарите путь в спальню, - Абадонна. Командир моих телохранителей, заместителем его является Азазелло. Глаза его, как видите, в тёмных очках. Приходится ему их надевать потому, что большинство людей не выдерживают его взгляда
(этот бессловесный персонаж в романе не удостоится чести представления в числе свиты, потому что у настоящих профессиональных палачей не бывает имён).
- Я знаком с королевой, - каким-то пустым бескрасочным голосом, как будто простучал, отозвался Абадонна, - правда, при весьма прискорбных обстоятельствах. Я был в Париже в кровавую ночь 1572-го года
(противоречие, возникающее от возможного присутствия Абадонны и Маргариты во время Варфоломеевской ночи 18 августа 1572-го года, нарушает замысел М.А.Булгакова, когда под историческими событиями подразумеваются вполне реальные, а не выдуманные события).
Абадонна устремил чёрные пятна, заменяющие ему глаза, на Маргариту, и той показалось, что в спальне потянуло сыростью.
- Ну вот и всё, - говорил Воланд, морщась, когда Гелла особенно сильно сжимала колено, - общество, как изволите видеть, небольшое, смешанное и бесхитростное. Прошу любить и жаловать…
Он замолчал и стал поворачивать перед собою какой-то диковинный глобус на ножке. Глобус, представляющий точную копию земного шара, сделанную столь искусно, что синие океаны на нём шевелились и шапка на полюсе лежала, как настоящая, ледяная и снежная.
На доске тем временем происходило смятение, и Маргарита с любопытством наблюдала за живыми шахматными фигурками.
Совершенно расстроенный и испуганный король в белой мантии топтался на клетке, в отчаянии вздымая руки. Три белые пешки-ландскнехты с алебардами растерянно глядели на офицера, размахивающего шпагой и указывающего вперёд, где в смежных клетках, белой и чёрной, сидели чёрные всадники Воланда на двух горячих, роющих копытами клетки конях.
Кот отставил от глаз бинокль и тихонько подпихнул своего коня в спину. Тот, одною рукою придерживая зубчатую корону, а другою поднимая полу мантии, в ужасе оглядываясь, перебрался с чёрной на соседнюю белую клетку.
Воланд, не спуская глаз с глобуса, коснулся чёрной шеи одного из коней. Всадник поднял лошадь на дыбы, перескочил через клетку, взмахнул мечом, и белый ландскнехт упал.
- Шах, - сказал Воланд.
Маргарита, увлечённая живыми фигурками, видела, как белый король в отчаянии закрыл лицо руками.
- Дельце плоховато, дорогой Бегемот, - сказал Коровьёв.
- Положение серьёзное, но отнюдь не безнадёжное, - отозвался Бегемот, - больше того: я вполне уверен в победе. Стоит хорошенько проанализировать положение.
Анализ положения он начал проводить довольно странным способом, именно: стал кроить какие-то рожи и подмигивать белому своему королю.
- Ничего не помогает, - ядовито заметил Коровьёв.
- А-й! – вскричал Бегемот. – Попугаи разлетелись, что я и предсказывал!
Действительно, где-то в отдалении послышался шорох и шум крыльев. Коровьёв и Азазелло бросились вон.
- А, чёрт вас возьми с вашими бальными затеями! – буркнул Воланд, не отрываясь от своего глобуса.
Лишь только Коровьёв и Азазелло скрылись, мигание Бегемота приняло усиленные размеры. Король вдруг стащил с себя мантию, бросил её на клетку и убежал с доски и скрылся в толпе убитых фигур. Слон-офицер накинул на себя королевскую мантию и занял место короля.
Коровьёв и Азазелло внрнулись.
- Враки, как и всегда, - бурчал Азазелло.
- Мне послышалось, - сказал кот, - и прошу мне не мешать, я думаю.
- Шах королю! – сказал Воланд.
- Я, вероятно, ослышался, мой мэтр, - сказал кот, глядя в бинокль на переодетого офицера, - шаха королю нет и быть не может.
- Повторяю шах королю!
- Мессир! Молю вас обратить внимание на себя, - сказал в тревоге кот, - вы переутомились: нет шаха королю.
- Король на клетке d2, - сказал Воланд.
- Мессир! Я в ужасе! – завыл кот, изображая ужас на морде. – Вас ли слышу я? Можно подумать, что перед собой я вижу одного из сапожников-гроссмейстеров!
- Что такое? – в недоумении спросил Воланд, обращаясь к доске, где офицер стыдливо отворачивался, прикрывая лицо мантией.
- Ах ты, подлец, - задумчиво сказал Воланд.
- Мессир! Опять обращаюсь к логике, - заговорил кот, прижимая лапы к груди, - если игрок объявляет шах королю, а короля между тем нету и в помине, шах признается недействительным?
- Ты сдаёшься или нет? – вскричал страдальчески Воланд
(в романе Воланд выражается «страшным голосом»).
- Разрешите подумать, - ответил кот, положил локти на стол, уткнул уши в лапы и стал думать. Думал он долго и наконец сказал: - Сдаюсь.
- Убить упрямую сволочь! – шепнул Азазелло.
- Да, сдаюсь, - сказал кот, - но сдаюсь исключительно потому, что не могу играть в атмосфере травли со стороны завистников.
Он встал, и фигурки полезли в ящик.
- Гелла, пора, - сказал Коровьёв
(в романе Геллу выгонит сам Воланд, потому что при всемогущем хозяине права распоряжаться не может ни у кого из его подчинённых).
Гелла удалилась.
- Охота - пуще неволи, - говорил Воланд, - нога разболелась, а тут этот бал.
- Позвольте мне, - тихо шепнула Маргарита.
Воланд пристально поглядел на неё и пододвинул к ней колено.
Горячая, как огонь
(в романе автор найдёт более точное слово, чтобы намекнуть на эякуляцию Воланда – лава, которая, как известно, извергается),
жижа обжигала руки, но Маргарита, не морщась, стараясь не причинить боли, ловко массировала колено.
- Близкие
(какие близкие могут быть у Воланда, поэтому автор сменит в романе слово и напишет «приближённые»)
говорят, что это ревматизм, - рассказывал Воланд, - но я сильно подозреваю, что эта боль в колене оставлена мне на память одною очаровательнейшей ведьмой, с которой я близко познакомился в 1571 году в Броккенских горах на Чёртовой кафедре.
- Какая негодяйка! – возмутилась Маргарита
(в романе Маргарита лукаво удивится долголетию Воланда, сделав вид, что поверила ему).
- Вздор! Лет через триста это пройдёт. Мне посоветовали множество лекарств, но я придерживаюсь бабушкиных средств по старинке, не любя современных патентованных лекарств… Кстати: не страдаете ли вы чем-нибудь? Быть может, у вас есть какая-нибудь печаль отравляющая душу, - спрашивал Воланд, глядя на огни свечей, - тоска? Я бы помог вам… Поразительные травы оставила в наследство поганая старуха-бабушка…
- Я никогда не чувствовала себя так хорошо, как у вас, мессир, - тихо отвечала умная Маргарита, - а предчувствие бала меня волнует…
- Кровь, кровь… - тихо сказал Воланд
(в романе Воланд произнесёт более точную фразу, сопровождая её безмятежной радостью от своей безответственности перед Маргаритой).
После молчания он заговорил опять:
- Я вижу, вас интересует мой глобус?
- О, да.
- Очень хорошая вещь. Она заменяет мне радио. Я, откровенно говоря, не люблю последних новостей по радио. Сообщают о них всегда какие-то девушки, говорящие в нос и перевирающие названия мест. Кроме того, каждая третья из них косноязычна, как будто таких нарочно подбирают. Если же к этому прибавить, что они считают обязательным для себя о радостных событиях сообщить мрачным до ужаса тоном, а о печальных, наоборот, игриво, можно считать эти их голоса в помещении по меньшей мере лишними.
А при помощи моего глобуса можно в любой момент знать, что происходит в какой хотите точке земного шара. Вот, например… - Воланд нажал на ножку шара, и тот медленно повернулся, - …видите этот зелёный кусок, квадратный кусок, бок которого моет океан? Глядите… глядите… вот он наливается огнём, как будто светится изнутри. Там началась война. А если вы приблизите глаза и начнёте всматриваться, то увидите и детали.
Маргарита, горя от любопытства, наклонилась к глобусу и увидела, что квадратик земли расширился, расписался многокрасочно и превратился в рельефную карту. Она увидела горы, ленточку реки и какое-то селение возле неё. Маленькие, с горошину, домики взбухали, и один из них разросся до размеров спичечной коробки. Внезапно и беззвучно крыша этого дома взлетела наверх вместе с клубом чёрного дыма, а стенки рухнули, так что от двухэтажной коробочки ничего не осталось, кроме кучечки дымящихся кирпичей. Маргариту заинтересовало поведение какой-то малюсенькой фигурочки в полсантиметра вышиной, которая перед взрывом пронеслась перед домиком, а теперь оказалась горизонтальной и неподвижной. Она сосредоточила свой взор на ней и, когда та разрослась, увидела, как в стереоскопе, маленькую женщину, лежащую на земле, разметав руки, а возле неё, в луже крови, ребёнка, уткнувшегося в землю.
- Вот и всё, - сказал Воланд
(в романе Воланд произносит эти слова, удовлетворённо улыбаясь)
и повернул глобус. – Абадонна только сегодня оттуда. По традиции он лично сам несёт службу при мне во время весеннего бала, а потому и приехал. Но завтра же он опять будет там. Он любит быть там, где война
(в романе Абадонне нет смысла самому физически перемещаться по земле, чтобы принимать участие в военных операциях).
- Не желала бы я быть на той стороне, против которой он, - сказала Маргарита, догадываясь об обязанностях Абадонны на войне. – На чьей он стороне?
- Чем дальше говорю с вами, - любезно отозвался Воланд, - тем более убеждаюсь в том, что вы очень умны. Я успокою вас. Он удивительно беспристрастен и равно сочувствует обеим сражающимся сторонам. Вследствие этого и результат для обеих сторон бывают всегда одинаков.
Воланд вернул глобус в прежнее положение и подтолкнул голову Маргариты к нему. Мгновенно разросся квадратик земли. Вот уж вспыхнула в солнце какая-то дымящаяся жёлтая равнина, и в этом дыму Маргарита разглядела лежащего неподвижно человека в одежде, потерявшей свой цвет от земли и крови. Винтовка лежала шагах в двух от него. Равнина съёжилась, ушла, перед глазами у Маргариты проплыл голубой качающийся океан
(дополнительную опознавательную для войны В Испании информацию автор в романе сочтёт избыточной, поэтому перепишет эпизод, в котором Абадонна впервые предстанет перед Маргаритой).
- Вот и он, лёгок на помине, - весело сказал Воланд, и Маргарита, увидев чёрные пятна, тихо вскрикнув, уткнулась лицом в ногу Воланда.
- Да ну вас! – крикнул тот. – Какая нервность у современных людей! – Воланд с размаху шлёпнул Маргариту по спине. – Ведь видите же, что он в очках! Я же говорю вам… И кроме того, имейте в виду, что не было случая с того времени, как основалась земля
(в романе такой аллегории о земле уже не будет, как явное преувеличение времени существования Абадонны, сравнимое с жизнью самого Воланда),
чтобы Абадонна появился где-нибудь преждевременно или не вовремя. Ну и наконец, я же здесь… Вы у меня в гостях!
- А можно, чтобы он на минутку снял очки?
(в романе автор даже секунды посчитает достаточным временем для убийства)
– спросила Маргарита, прижимаясь к Воланду и вздрагивая, но уже от любопытства.
- А вот этого – нельзя, - очень серьёзно ответил Воланд, - и вообще забыть всё это сразу – и глобус… и очки… Раз! Два! Три! Что хочешь сказать нам, ангел бездны?
- Я напугал, прошу извинить, - глухо сказал Абадонна, - тут, мессир, есть один вопрос. Двое посторонних… девушка, которая хнычет и умоляет, чтобы её оставили при госпоже… и, кроме того, с нею боров…
- Наташа! – радостно воскликнула Маргарита.
- Оставить при госпоже, не может быть и разговоров
(в романе автор не увидит никаких препятствий для Наташи остаться при госпоже).
Борова – на кухню!
- Зарезать? – визгнула Маргарита. – Помилуйте, мессир, - это Николай Иванович!.. Тут недоразумение… Видите ли, она мазнула его…
- Да помилуйте! – воскликнул Воланд. – На кой чёрт и кто его станет резать? Кто возьмёт хоть кусок его в рот! Посидит с поварами и этим, как его, Варенухой
(в романе автор вычеркнет из текста Варенуху, незачем Воланду помнить его фамилию),
только и всего. Не могу же я его пустить на бал, согласитесь!
- Да уж, - добавил Абадонна и, покачав головой, сказал: - Мессир! Полночь через десять минут.
- А! – Воланд обратился к Маргарите: - Ну-с, не теряйте времени. И сами не теряйтесь. Ничего не бойтесь. Коровьёв будет при вас безотлучно. Ничего не пейте, кроме воды, а то разомлеете. Вам будет трудно. Пора!
Маргарита вскочила, и в дверях возник Коровьёв.
Глава XXIII
ВЕЛИКИЙ БАЛ У САТАНЫ
Пришлось торопиться. В одевании Маргариты принимали участие Гелла, Наташа, Коровьёв и Бегемот. Маргарита волновалась, голова у неё кружилась, и она неясно видела окружающее. Понимала она только, что в освещённой свечами комнате, где её готовили к балу, не то чёрного стекла, не то какого-то дымчатого камня ванна, вделанная в пол, выложенный самоцветами, и что в ванной стоит одуряющий запах цветов
(в романе аромат цветов автор подменит запахом розового масла, резким и неприятным, но при умывании кровью необходимым древним средством для увеличения свёртываемости крови).
Гелла командовала, исполняла её команды Наташа. Начали с того, что Наташа, не спускающая с Маргариты влюблённых, горящих глаз, пустила из душа горячую, густую, красную струю. Когда эта струя ударила и окутала Маргариту. Как материей, королева ощутила солёный вкус на губах и поняла, что её моют кровью. Кровавая струя сменилась густой, прозрачной, розоватой, и голова пошла кругом у королевы от одуряющего запаха розового масла. После крови и масла тело Маргариты стало розоватым, блестящим, и ещё до большого блеска его натирали раскрасневшиеся мохнатыми полотенцами. Особенно усердствовал кот с мохнатым полотенцем в руке. Он уселся на корточки и натирал ступни Маргариты с таким видом, как будто чистил сапоги на улице.
Пугая Маргариту, над нею вспыхнули щипцы, и в несколько секунд её волосы легли покорно
(волосы Маргариты в романе вьются от природы сами).
Наташа припала к ногам и, пока Маргарита тянула из чашечки густой, как сироп, кофе, надела ей на обе ноги туфли, сшитые тут же кем-то из лепестков бледной розы. Туфли эти как-то сами собою застегнулись золотыми пряжками.
Коровьёв нервничал, сквозь зубы подгонял Геллу и Наташу: «Пора… Дальше, дальше». Подали чёрные по локоть перчатки, поспорили (кот орал: «Розовые! Или я не отвечаю ни за что!»), чёрные отбросили и надели тёмно-фиолетовые. Ещё мгновение, и на лбу у Маргариты на тонкой нити засверкали бриллиантовые капли.
Тогда Коровьёв вынул из кармана фрака тяжёлое в овальной раме в алмазах изображение чёрного пуделя и собственноручно повесил его на шею Маргарите.
- Ничего, ничего не поделаешь… надо, надо, надо… - бормотал Коровьёв и во мгновение ока и сам оказался в такой же цепи
(в романе метафорический символ высшей власти у Коровьёва отсутствует).
Задержка вышла на минутку примерно, и всё из-за борова Николая Ивановича. Ворвался в ванную комнату какой-то поварёнок-мулат, а за ним сделал попытку прорваться и Николай Иванович. При этом прорезала цветочный запах весьма ощутительная струя спирта и лука. Николай Иванович почему-то оказался в одном белье. Но его ликвидировали быстро, разъяснив дело. Он требовал пропуска на бал (отчего и совлёк с себя одежду в намерении получить фрак). Коровьёв мигнул кому-то, мелькнули какие-то чернокоже лица, что-то возмущённо кричала Наташа, словом борова убрали
(это дополнительное издевательство над Н.И.Бухариным автор видимо посчитал уже чрезмерным, поэтому в романе его нет).
В последний раз глянула на себя в зеркало нагая Маргарита, в то время как Гелла и Наташа, высоко подняв канделябры, освещали её.
- Готово! – воскликнул Коровьёв удовлетворённо, но кот всё же потребовал ещё одного последнего осмотра и обежал вокруг Маргариты, глядя на неё в бинокль
(этот бинокль показался автору слишком навязчивым, поэтому автор оставит его лишь в сцене с Воландом).
В это время Коровьёв, склонившись к уху, шептал последние насталения:
- Трудно будет, трудно… Но не унывать! И, главное, полюбить. Среди гостей будут различные, но никакого никому преимущества… Ни, ни, ни! Если кто-нибудь не понравится, не только, конечно, нельзя подумать об этом… Заметит, заметит в то же мгновение! Но необходимо изгнать эту мысль и заменить её другою – что вот этот-то и нравится больше всех… Сторицей будет вознаграждена хозяйка бала! Никого не пропустить… Никого! Хоть улыбочку, если не будет времени бросить слово, хоть поворот головы! Невнимание не прощает никто! Это главное… Да, ещё, - Коровьёв шепнул, - языки, - дунул Маргарите в лоб. – Ну, пора!
И из ванной Коровьёв, Маргарита и Бегемот выбежали в темноту.
- Я! Я! – шептал кот. – Я дам сигнал.
- Давай! – послышался в темноте голос Коровьёва.
- Бал! – пронзительно визгнул кот, и тотчас Маргарита вскрикнула и закрыла на секунду глаза. Коровьёв подхватил её под руку.
На Маргариту упал поток света и вместе с ним звука, а вместе – и запаха. Испытывая кружение головы, уносимая под руку Коровьёвым, Маргарита увидела себя в тропическом лесу. Красногрудые зелёнохвостые попугаи цеплялись за лианы и оглушительно трещали «Аншанте!..»
(возглас восхищения на французском языке, в романе будет просто «Я восхищён!»)
Банная духота сменилась тотчас прохладой необъятного бального зала, окаймлённого колоннами из какого-то желтоватого искрящегося самоцвета. Зал был пуст совершенно, и лишь у колонн стояли неподвижно в серебряных тюрбанах голые негры. Лица их от волнения стали грязно-бурыми, когда в зале показалась Маргарита со свитой, в которую тут включился и Азазелло.
Тут Коровьёв выпустил руку Маргариты, шепнул: «Прямо на тюльпаны…» Невысока стена белых тюльпанов выросла перед Маргаритой, а за нею она увидела бесчисленные огни в колпачках и перед ними белые груди и чёрные плечи фрачников. Оглушительный рёв труб придавил Маргариту, а вырвавшийся из-под этого рёва змеиный взмыв скрипок потёк по её телу. Оркестр человек в полтораста играл полонез. Человек во фраке, стоявший выше всего оркестра, увидев Маргариту, побледнел и заулыбался и вдруг рывком поднял весь оркестр. Ни на мгновение не прерывая музыки, оркестр, стоя, окатывал Маргариту, как волнами.
Человек над оркестром отвернулся от него и поклонился низко, широко разбросав руки, и Маргарита, улыбаясь, потрясла рукой.
- Нет, мало, мало, - зашептал Коровьёв, - что вы, он не будет спать всю ночь! Крикните ему что-нибудь приятное! Например: «Приветствую вас, король вальсов!»
Маргарита крикнула и подивилась, что голос её, полный, как колокола, был услышан сквозь вой оркестра.
Человек от счастья вздрогнул, руку прижал к крахмальной груди.
- Мало, мало, - шептал Коровьёв, - поглядите на первые скрипки и кивните так, чтобы каждый думал, что вы его узнали отдельно… Так, так… Вьетан за первым пультом! Рядом с ним Шпор
(Луи Шпор - немецкий скрипач, 1784-1859),
Массар
(Ломбер Жозеф Массар – французский скрипач бельгийского происхождения, 1811-1892),
Оль-Булль
(Уле Боршман Булль – норвежский скрипач, 1810-1880)!
Крейцер
(Родольфо Крйцер – французский скрипач, 1766-1831),
Виотти
(Джованни Баттиста Виотти – итальянский скрипач, 1753-1824)!
(в романе автор эти фамилии не станет использовать, вероятно, решив достаточным упоминание одного Штрауса, а тут эти фамилии демонстрируют интернациональное представительство несчастных музыкантов в оркестре кота Бегемота)
Вот, хорошо! Дальше! Дальше! Спешите!
- Кто дирижёр? – на лету спросила Маргарита.
- Иоганн Штраус! – ответил кот. – И пусть меня повесят сегодня вечером, если где-нибудь ещё есть такой оркестр. А приглашал я!
В следующем зале не было видно колонн. Их закрывала стена из роз, красных, как венозная кровь, розовых, молочно-белых, [которая] возникла на левой руке, а на правой – стена японских махровых камелий.
Между стенами уже били, шипя, фонтаны, и шампанское вскипало пузырями в трёх бассейнах, из которых первый был прозрачный фиолетовый, второй – рубинов0-красный. Третий – хрустальный.
В этом зале метались негры в алых повязках, с серебряными черпаками, наливая из бассейнов в опаловые чаши.
Хрустальные столики были завалены зёрнами жареного миндаля
(возможно, М.А.Булгаков хотел как-то вставить в бал сатаны двойственные свойства миндаля, который одновременно является очень полезным продуктом, но и содержит в себе синильную кислоту, всем известный яд).
В розовой стене был пролом, и там на эстраде метался во фраке с ласточкиным хвостом человек. Перед ним гремел, квакал, трещал джаз. Музыканты в красных куртках остервенело вскочили при появлении Маргариты и ударили сумасшедшую дробь ногами. Дирижёр их согнулся вдвое, так что руками коснулся эстрады, затем выпрямился и, наливаясь кровью, пронзительно прокричал:
- Аллилуйя!
После чего музыканты ударили сильнее, а дирижёр хлопнул себя по коленам раз, потом накрест – два, потом сорвал тарелку у крайнего музыканта, ударил ею по колонне.
В спину тёк страшной, мощной рекой под ударами бесчисленных смычков полонез, а этот джаз уже врезался в него сбоку, и в ушах бурлила какофония.
- Кивок и дальше! – крикнул Коровьёв.
Откуда-то грянули развязные гармоники и «светит месяцем», залихватским, страшным залили джаз.
Улетая, Маргарита, оглянувшись, видела только, что виртуоз-джазбандист, борясь с полонезом и «светит месяцем»
(в романе останется один иностранный, непонятный простому человеку «полонез», а известный любому россиянину «светит месяц» исчезнет, чтобы не привлекать внимание цензоров к борьбе новейшего советского искусства против народной музыки),
бьёт по головам тарелкой джазбандистов и те, приседая в комическом ужасе, дуют в свои дудки.
Вылетели наконец на площадку и остановились. Маргарита увидела себя над лестницей, крытой красным ковром. Внизу она видела, как бы держа перед глазами бинокль обратным способом, швейцарскую тёмного дуба с двумя каминами: маленьким, в котором был огонь
(в романе этого камина не будет, потому что автор не захочет вставлять на Красную площадь для маскировки и путаницы какой-то абстрактный обыкновенный очаг из квартиры мадам Де-Фужерэ),
и громадным, в тёмную холодную пасть которого мог легко въехать пятитонный грузовик. Раззолочённая прислуга, строем человек в тридцать, стояла лицом к холодному отверстию, не спуская с него глаз. Лестница пылала белым заревом, потому что на стене, по счёту ступенек, висели налитые электрическим светом виноградные гроздья.
Маргарита чувствовала, что её глушит новая какая-то музыка, но уже не пропавший где-то в тылу «светит месяц», а другая – медная, мощная
(опять отвергнутое позже автором противопоставление старой народной мелодии большевистскому Интернационалу, который служил до войны гимном СССР).
Маргариту устанавливали на место. Под рукой левой у неё оказалась срезанная аметистовая колонка
(аметист в переводе с древнегреческого означает «не пьяный», то есть «отрезвляющий», способствующий сопротивлению пьянству).
- Руку можно положить будет, если очень станет трудно, - шептал Коровьёв.
Кто-то чернокожий нырнул под ноги, подкинул мягкую скамеечку, и на неё Маргарита, повинуясь чьим-то рукам, поставила правую ногу, немного согнув её в колене.
Кто-то поправил сзади волосы на затылке. Маргарита, став, огляделась. Коровьёв и Азазелло стояли возле неё в парадных позах, в одной линии с ними выстроились два молодых человека, смутно чем-то напоминавших Абадонну, и тоже с затенёнными глазами. Сзади били и шипели струи; покосившись, Маргарита увидела, что и там шампанский буфет. Из бледно-розовой стены шампанское лилось по трём трубкам в ледяной бассейн. Шеренга негров уже стояла с подносами, уставленными плоскими, широкими, покрытыми инеем чашками. Двое держали на подносах горки миндаля
(в романе миндаля, в качестве метафоры, не будет).
Музыка обрушивалась сверху и сбоку из зала, освещённого интимно; там горели лампы настольные, прикрытые цветным шёлком. Трубы доносились с хор.
Осмотревшись, Маргарита почувствовала тёплое и мохнатое у левой ноги. Это был Бегемот. Он волновался и в нетерпении потирал лапы.
- Ой, ой, - восторженно говорил Бегемот, - ой, сейчас, сейчас. Как ударит и пойдёт!
- Да уж, ударит, - бормотал Коровьёв, так же, как и все, глядя вниз, - я предпочёл бы рубить дрова… По-моему, это легче.
- Я предпочёл бы, - с жаром отвечал кот, - служить кондуктором в трамвае, а уж хуже этого нет работы на свете!
Волнение кота заразило и Маргариту, и она шепнула Коровьёву:
- Но ведь никого нет, а музыка гремит…
Коровьёв усмехнулся и тихо ответил:
- Ну, за народом дело не станет…
- Музыка гремит, - почтительно сказал кот, обращая к Маргарите сверкающие усы, - я извиняюсь, правильно. Ничего не может быть хуже, чем когда гость мыкается, не зная точно, что делать, куда идти и зачем, и сморкается. Такие балы надо выбрасывать на помойку, королева!
- Первым приехавшим очень трудно, - объяснял Коровьёв.
- Пилят очень после бала мужей. «Зачем спешили?.. Видишь, никого нету! Это унизительно…» - писклявым голосом изображал пилящих жён неугомонный кот и вдруг остановился и переменил интонации. – Раз, два… десять секунд до полуночи! Смотрите, что сейчас будет!
Но десять секунд пробежали, и ничего ровно не произошло. Маргарита, капризно оттопырив губу, презрительно щипнула за ухо кота
(автор подчёркивает унизительное положение кота при Маргарите, но в романе это действо, как признак плохого воспитания, автор вычеркнет, оставив заслуженное унижение Бегемота только в эпизоде с Фридой),
но тот мигнул и ответил:
- Ничего, ничего, ничего. Ещё запроситесь отсюда с поста!
И ещё десять секунд протащились медленно, как будто муха тащилась по блюдечку с вареньем.
И вдруг золотая прислуга внизу шевельнулась и устремилась к камину, и из него выскочила женская фигура в чёрной мантии, а за нею мужчина в цилиндре и чёрном плаще. Мантия улетела куда-то в руках лакеев, мужчина сбросил на руки им свой плащ
(в романе лакеев не будет, и супруга Жака предстанет сразу нагой без верхней одежды, как и все женщины на балу),
и пара – нагая женщина в чёрных туфельках, чёрных по локоть перчатках, с чёрными перьями в причёске, с чёрной сумочкой на руке, и мужчина с бородой, во фраке стали подниматься по лестнице.
- Первый! - восторженно шепнул кот.
- Господин Жак Ле-Кёр с супругой
(в романе этот персонаж сократится до господина Жака с супругой, что ближе к замыслу автора показать в его лице мнимые обвинения советской системы правосудия всему несчастному деловому и независимому народу в СССР),
- сквозь зубы у уха Маргариты зашептал Коровьёв, - интереснейший и милейший человек. Убеждённый фальшивомонетчик, государственный изменник и недурной алхимик. В 1450-м году прославился тем, что ухитрился отравить королевскую любовницу.
- Мы так хохотали, когда узнали, - шепнул кот и вдруг взвыл: - Аншанте!
Ле-Кёр с женой были уже вверху, когда из камина внизу появились две новые фигуры в плащах, а следом за ними третья.
Жена Ле-Кёра оказалась перед Маргаритой, и та улыбнулась ей ясно и широко, что самой ей стало приятно. Госпожа Ле-Кёр согнула колени, наклонилась и поцеловала колено Маргариты холодными губами.
- Вотр Мажесте
(ваше величество – французский язык),
- пробормотала госпожа Ле-Кёр…
- Вотр Мажесте, - повторил Ле-Кёр, и опять холодное прикосновение губ к колену поразило Маргариту…
- Вотр Мажесте, жё лоннёр… - воскликнул Коровьёв и, даже не сочтя нужныи продолжать, затрещал: - Эн верр…
(ваше величество, имею честь…Бокал… - французский язык)
- Миль мерси! – крикнул в ответ Ле-Кёр…
(диалог на французском языке между гостями и Маргаритой автор в романе посчитает излишним, потому что знание иностранных языков отнюдь не обязательное свойство осуждаемых и осуждённых советской властью невинных людей, а так возникает ненужная М.А.Булгакову ассоциация с иностранцами, хотя тут речь идёт обо всех людях, угодивших в репрессивную машину СССР)
- Аншанте! – воскликнул Азазелло.
Молодые люди уже теснили мадам Ле-Кёр к подносу с шампанским, и Коровьёв уже шептал:
- Граф Роберт Лейчестер… По-прежнему интересен… Здесь история несколько иная. Этот был сам любовником королевы, но не французской, а английской, и отравил свою жену.
- Граф! Мы рады! – вскричал Коровьёв.
Красавец блондин в изумительном по покрою фраке уже целовал колено.
- Я в восхищении, - говорила Маргарита.
- Я в восхищении! – орал кот, варварски выговаривая по-английски.
- Бокал шампанского, - шептали траурные молодые люди, - мы рады… Графа давно не видно…
Из камина, тем временем, одни за другими появлялись чёрные цилиндры, плащи, мантии. Прислуга уж не стояла строем, а шевелилась, цилиндры летали из рук в руки и исчезали где-то, где, вероятно, была вешалка
(в романе подобные мелкие и противоречащие логике повествования детали автор вычеркнет, ибо, зачем гардероб мертвецам, а тем более заключенным в СССР).
Дамы иногда задерживались внизу у зеркала, поворачиваясь и пальцами касаясь волос, потом вдевали руку в руку кавалера и легко начинали подниматься на лестницу.
- Почтенная и очень уважаемая особа, - пел Коровьёв в ухо Маргарите и в то же время маша рукою графу Лейчестеру, пившему шампанское, - госпожа Тофана.
Дама с монашески опущенными глазами, худенькая, скромная, поднималась по лестнице, опираясь на руку какого-то чёрненького человека небольшого роста
(в романе у неё спутника не будет, потому что её муж, Илья Майоров, разделивший её участь, хотя и был членом ЦК партии эсеров, социал-революционеров, не играл столь значительной роли в истории, как М.А.Спиридонова).
Дама, по-видимому, любила зелёный цвет. На лбу у неё поблескивали изумруды, на шее была зачем-то зелёная лента с бантом, и сумочка зелёная, и туфли из зелёного листа водяной лилии. Дама прихрамывала
(любовь госпожи Тофаны к зелёному цвету, как символ местопребывания М.А.Спиридоновой в Самарканде и Уфе в последние годы жизни в романе автор не станет настойчиво выпячивать, как здесь, возможно, он посчитал это лишним).
- Была чрезвычайно популярна, - рассказывал Коровьёв, - среди очаровательных неаполитанок, а ранее жительниц Палермо, и именно тех, которым надоели их мужья. Тофана продавала таким… Ведь может же в конце концов осточертеть муж?
- О, да, - смеясь, ответила Коровьёву Маргарита
(в романе она отвечает «глухо», то есть Маргарита реагирует на эти слова эмоционально, и автор сознательно подчёркивает это, демонстрируя непростые отношения между нею и Коровьёвым).
- Продавала, - продолжал Коровьёв, - какую-то водичку в баночках, которая прямо чудесно помогала от всех болезней… Жена вливала эту водичку в суп, муж его съедал и чувствовал себя прекрасно, только вдруг начинал хотеть пить, затем жаловался на усталость, ложился в постель, и через два дня прекрасная неаполитанка была свободна, как ветер.
- До чего она вся зелёная? – шептала Маргарита. – И хромая. А зачем лента на шее? Блеклая шея?
- Прекрасная шея, - пел Коровьёв, делая уже приветственные знаки спутнику Тофаны, улыбаясь во весь рот, - но у неё неприятность случилась. Хромает. Потому что на неё испанский сапог надевали, а узнав, что около 500 неудачно выбранных мужей, попробовав её воды, покинули и Палермо, и Неаполь навсегда, сгоряча в тюрьме удавили. Я в восхищении, - заныл он.
- Госпожа Тофана! Бокал шампанского… - ласково говорила Маргарита, помогая хромой подняться с колена и в то же время всматриваясь в плаксиво улыбающегося её спутника.
- Королева! – тихо восклицала Тофана.
- Как ваша нога? – участливо спрашивала Маргарита, восхищаюсь своею властью легко говорить на всех языках мира, сама вслушиваясь в певучесть своей итальянской речи
(в романе Маргарите нет необходимости говорить на различных наречиях и языках, да и на каком определённом языке может изъяснятся нечисть, ну а советский народ весь говорит на русском языке).
- О, добрейшая королева! Прекрасно! – искренно и благодарно глядя водяными зеленоватыми глазами в лицо Маргариты…
(в романе глаза госпожи Тофаны потеряют свою зеленоватость, то есть автор вычеркнёт её из числа служителей советской власти, иначе из числа ведьм)
Молодой человек уже вкладывал в сухую руку госпожи Тофаны бокал.
- Кто это с нею? – торопливо справилась Маргарита. – С богомерзкой рожей? Муж?
- Не знаю я этого сукина сына, - озабоченно шептал Коровьёв, - кажется, какой-то неаполитанский аптекарь… У неё всегда была манера ронять себя и связываться со всякой сволочью
(этой ссылки на историческое прошлое М.А.Спиридоновой, когда её подвергли насилию царские казаки, в романе автор использовать не будет, вероятно, решив такие комментарии слишком оскорбительными в отношении этой мужественной женщины).
Ну, Азазелло пропустил… Всё в порядке… Он должен по должности знать всех.
- Как рады мы, граф! – вскричал он по-французски и, пока очень беспокойный какой-то фрачник целовал колени Маргариты, говорил ей:
- Не правда ли, светлейшая королева, граф Алессандро Феникс очень, очень понравился.
- Калиостро, - вдунул он в ухо Маргарите…
(Калиостро в романе автор вычеркнет, как человека, который не был ни чекистом, ни революционером, ни известным убийцей, ни невинной жертвой, а был большим мистификатором, авантюристом и мошенником)
Поцелуи теперь шли один за другим…
- С этой чуть нежней, - одним дыханием [подсказал Коровьёв], - она мрачная. Неврастеничка. Обожает балы, носится с бредовой мыслью, что мессир её увидит, насчёт платка ему что-то хочет рассказать.
- Где? Где?
- Вон между двумя, - взглядом указывал Коровьёв.
Маргарита поймала взглядом женщину лет двадцати, необыкновенного по красоте сложения, с дымными топазами на лбу и такими же дымными глазами
(топаз по поверию – это камень способствующий женской красоте, в романе автор не станет употреблять такое нарочитое выпячивание внешности Фриды).
- Какой платок? Не понимаю! – говорила Маргарита довольно громко под рёв музыки, звон и начинающий уже нарастать гул голосов.
- Камеристка к ней приставлена, - пояснял Коровьёв, в то же время пожимая руки какому-то арабу
(араба в романе не будет, вероятно, из-за несоответствия национальности советскому гражданину),
- и тридцать лет кладёт ей на ночь на столик носовой платок с каёмочкой… как проснётся она, платок тут. Она сжигала его в печке, топила в реке, ничего не помогает.
- Какой платок?
- С синей каёмочкой. Дело в том, что, когда она служила в кафе, хозяин её как-то зазвал в кладовую, а через девять месяцев она родила мальчика. И унесла его в лес, и засунула ему в рот платок, а потом закопала мальчика в землю. На суде плакала, говорила, что кормить нечем ребёнка. Ничего не понимает.
- А хозяин кафе где? – каким-то странным голосом [спросила Маргарита] – Где хозяин?
- Ваше величество, - заскрипел снизу кот, - позвольте вас спросить, при чём же здесь хозяин? Он платка младенцу не совал в рот!
Маргарита вдруг скрутила острыми ногтями ухо Бегемота в трубку и зашептала, в то же время улыбаясь кому-то
(очевидно, что она улыбается Фриде, но в романе М.А.Булгаков откажется от этого злой радости Маргариты, вероятно, посчитав, что она не должна радоваться чужой боли):
- Если ты, сволочь, ещё раз это скажешь…
Бегемот как-то не по-бальному пискнул и захрипел:
- Ваше… ухо вспухнет… зачем портить бал?.. я говорил юридически… с юридической точки… Молчу, молчу! Как рыба молчу!
Маргарита выпустила ухо и глянула сверху вниз. Мрачные глаза взмолились ей, но рот шептал по-немецки
(в романе отсутствует уточнение о том, на каком языке говорит Фрида, очевидно по той же причине, что и Маргарита, когда она говорила с госпожой Тофаной по-итальянски; автор отказался от излишней путаницы в этих эпизодах):
- Я счастлива, королева, быть приглашённой на великий бал полнолуния, или ста королей…
- А я, - отвечала по-немецки Маргарита, - рада вас видеть… Очень рада… Любите ли вы шампанское?
- Что вы делаете, королева?! – на ухо беззвучно взревел Коровьёв. – затор получится!
- Я люблю, - молящее говорила женщина.
- Так вот вы…
- Фрида, Фрида, Фрида, - жадно глядя на Маргариту, шептала женщина, - меня зовут Фрида, о королева!
- Так вот, напейтесь сегодня пьяной, Фрида, - сказала Маргарита, - и ни чём не думайте!
Фрида, казалось, хотела войти в глаза Маргарите, тянулась к ней, но кот уже помогал ей подняться и увлекал в сторону.
Затор действительно мог получиться. Теперь уже на каждой ступеньке было по два человека. Снизу из бездны на Маргариту по склону, как будто штурмуя гору, подымался народ.
Из швейцарской снизу уже послышалось жужжание голосов. Прислуги там прибавилось… Там была толчея.
Маргарита теперь уже не имела времени для того, чтобы произносить что-либо, кроме слов:
- Я рада вас видеть…
- Герцог! – подсказывал Коровьёв и пел теперь за двух на всех языках.
Голые женские тела, вкрапленные меж фрачных мужчин, надвигались снизу, как стеной. Шли смуглые, и белотелые, и цвета кофейного зерна, и вовсе чёрные, и сверкающие, как будто смазанные маслом. В волосах рыжих, чёрных, каштановых, светлых, как лен, - в ливне света играли снопами, рассыпали искры драгоценные камни. И как будто кто-то окропил штурмующую колонну мужчин – брызгали светом с грудей бриллиантовые капли запонок.
Маргарита теперь ежесекундно ощущала прикосновение губ к колену, ежесекундно вытягивала вперёд руку для поцелуя, лицо её стянуло в вечную улыбающуюся маску привета.
- Но разнообразьте глаза… глаза, - теперь уже в громе музыки и жужжанья и с лестницы, и сзади, в рёве труб и грохоте, не стесняясь, говорил Коровьёв, - ничего не говорите, не поспеете, только делайте вид, что каждого знаете… Я восхищён!.. Маркиза де Бренвиллье… Отравила отца, двух братьев и двух сестёр и завладела наследством… Господин де Годен, вас ли мы видим? В карты играют в том зале, через площадку! Минкина. Ах, хороша! Не правда ли, королева, она красива… Излишне нервна… зачем же было жечь лицо горничной щипцами и вырывать мясо… Впрочем… Настасья Фёдоровна!
(большинство названных тут и чуть позже известных преступников в романе автор вычеркнет, удовлетворившись парой наиболее одиозных персон)
Бокал шампанского… Маленькая пауза… пауза… Ему несколько слов… Что-нибудь о его чудесах на баске…
- Кто? Кто?
- Паганини… играет сегодня у нас…
Горящие, как угольки, глаза, изжёванное страстью лицо склонилось перед Маргаритой…
- Я счастлива услышать дивные звуки…
- Барон Паганини! – Коровьёв кричал и тряс руки Паганини. – Все мы будем счастливы услышать ваши флажолеты после этой чёртовской трескотни, которую устроил профан Бегемот… Как, ни одного стакана шампанского?.. Ну, после концерта, я надеюсь… Не беспокойтесь. Ваш Страдивари уже в зале… он под охраной… Ни одно существо в мире ни прикоснётся к нему… За это я вам ручаюсь!..
(Николо Паганини нечего делать в компании с убийцами, очевидно, что М.А.Булгаков хотел использовать его образ, в качестве некоей мистической принадлежности к нечисти, как считали его современники, но потом отказался от этой идеи)
Лица плыли, качались, и казалось, что одна огромная, как солнце, улыбка разлилась по ним всем…
- Все одинаковы во фраках… но вот и император Рудольф…
- У которого безумные глаза?
- Он, он… Алхимик и сошёл с ума… Ещё алхимик, тоже неудачник, повешен. Ещё алхимик, опять-таки неудача, нищета… Рад видеть вас, господин Сендзивей! Вот эта… чудесный публичный дом держала в Страсбурге, идеальная чистота и порядок… Он? Ударил по лицу друга, а на другой день на дуэли его же заколол… Кровосмеситель…
- Этот лысый – господин Руфо, идеальный сводник… Бегемот, пора! Давай своих медведей, которыми ты так хвастался. Видишь, в зале у первого буфета скопился народ. Отсасывай их своими медведями
(то есть верзилы из специального батальона охраны, подобранные по силе и росту),
а то на площадке нельзя будет повернуться
(эту демонстративную сцену влияния подчинённых из служб безопасности НКВД наркома Н.И.Ежова на порядок при прохождении демонстрации солидарности с трудящимися всего мира на Красной площади, автор из романа убрал, оставив читателям самим додумывать этот эпизод).
Господин Казанова, королева рада вас видеть. Московская портниха, приятнейшая женщина, мы все её любим за неистощимую фантазию
(то есть он прямо признаёт то, что он сам в компании своих сотрудников пользовался услугами этой портнихи, как наблюдатель стриптиза).
Держала ателье и придумала страшно смешную штуку – провертела круглые дыры в стене той комнаты, где дамы примеривали туалеты. Бокал шампанского! Я в восхищении!
- И они не знали?
- Все до единой знали. Я в восхищении! Этот двадцатилетний мальчуган всегда отличался дикими фантазиями. Мечтатель и чудак. Его полюбила одна девушка, красавица и он продал её в публичный дом. Рядом с ним отцеубийца. За ним – госпожа Калиостро, с нею высокий, обрюзгший – князь Потёмкин. Да, тот самый, её любовник
(ни князь Потёмкин, ни его любовница красавица Лоренца Калиостро, ни Екатерина Великая никогда не были кровожадными убеждёнными преступниками, их дела в истории можно оценивать как угодно, но нельзя отделить никак от соответствия времени в 18-ом веке).
По лестнице текла снизу вверх людская река, чинно, медленно и ровно. Шорох лакированных туфель стоял непрерывный, монотонный. И главное, что конца этой реке не было видно. Источник её, громадный камин, продолжал питать её.
Так прошёл час и пошёл второй час.
Тогда Маргарита стала замечать, что силы её истощаются. Цепь стала ненавистна ей, ей казалось, что с каждой минутой в ней прибавляется веса, что она впивается углами в шею. Механически она поднимала правую руку для поцелуя и, подняв её более тысячи раз, почувствовала, что она тяжела и что поднимать её просто трудно.
Интересные замечания Коровьёва перестали занимать Маргариту. И раскосые монгольские лица, и лица белые и чёрные сделались безразличны, сливались по временам в глазах, и воздух почему-то начинал дрожать и струиться.
Несколько, но ненадолго, оживили Маргариту обещанные Бегемотом медведи. Стена рядом с площадкой распалась, и тайна «светит месяца» разъяснилась. Возник ледяной зал, в котором синеватые глыбы были освещены изнутри и в пятьдесят белых медведей грянули на гармониках
(образ белых медведей, играющих на народных инструментах «светит месяц» в романе автор использовать откажется, вероятно потому, что он посчитает его каким-то незаконченным и противоречивым, хотя желание совместить облик русского медведя с верзилами из НКВД и военным оркестром, состоящим из мужиков, играющих на полудетских инструментах и поющих лирические песни понять можно).
Один из них – вожак и дирижёр, надев на голову картуз, плясал перед ними.
- Глупо до ужаса, - бормотал Коровьёв, - но цели достигло. Туда потянулись, здесь стало просторнее… Я в восхищении!
Маргарита не выдержала и, стиснув зубы, положила локоть на тумбу.
Какой-то шорох, как бы крыльев по стенам, теперь доносился из зала сзади, и было понятно, что там танцуют неслыханные полчища, и даже показалось, будто массивные мраморные, мозаичные, хрустальные полы в этом диковинном здании ритмично пульсируют.
Ни Гай Цезарь Калигула, ни Чингисхан
(интересно, почему М.А.Булгаков позже убрал великого восточного повелителя и завоевателя из числа самых кровожадных дикторов всех времён?),
прошедшие в потоке людей, ни Мессалина уже не заинтересовали Маргариту. Как не интересовали ни десятки королей, герцогов, кавалеров, самоубийц, отравительниц, висельников, сводниц, тюремщиков, убийц, шулеров, палачей, доносчиков, изменников, куртизанок, безумцев, сыщиков, растлителей, мошенников, названных Коровьёвым. Все их имена спутались в голове, лица стёрлись в лепёшку, из которых назойливо лезло в память и только одно, окаймлённое действительно огненной бородой, лицо Малюты Скуратова. Маргарита чувствовала только то, что поясницу её нестерпимо ломит, что ноги подгибаются.
Она попросила пить, и ей подали чашу с лимонадом. Наихудшие страдания ей причиняло колено, которое целовали. Оно распухло, кожа посинела, несмотря на то, что несколько раз рука Наташи появлялась возле этого колена с губкой, чем-то душистым и смягчающим смачивала измученное тело.
В начале третьего часа Маргарита глянула безнадёжными глазами в бездну и несколько ожила: поток редел, явно редел.
- Законы бального съезда одинаковы, королева Маргарита
(тут, сокращая повторы имени, автор в романе вместо имени вставит многоточие, что может означать только то, что в других случаях повтор был ему необходим),
- заговорил Коровьёв, - я мог бы вычертить кривую его. Она всегда одинакова. Сейчас волна начнёт спадать. И, клянусь этими идиотскими медведями, мы терпим последние минуты. Я восхищён!
Медведи доиграли рязанские страдания и пропали вместе со льдом.
Маргарита стала дышать легче. Лестница пустела. Было похоже на начало съезда.
- Последние, последние, - шептал Коровьёв, - вот группа наших броккенских гуляк.
Он ещё побормотал несколько времени: эмпузы
(женщина-демон в греческой мифологии, насекомое),
Мормолика
(страшилище, заманивающее девушек и детей, чтобы выпить кровь в греческой мифологии),
два вампира
(в восточноевропейских легендах полулюди, которые питаются кровью обыкновенных людей, обращающие свои жертвы в новых вампиров).
Всё.
Но на пустой лестнице ещё оказались двое пожилых людей.
Коровьёв прищурился, узнал, мигнул подручным и сказал Маргарите:
- А, вот они…
- У них почтенный вид, - говорила, щурясь, Маргарита.
- Имею честь рекомендовать вам, королева, директора театра и доктора права господина Гёте и также – господина Шарля Гуно, известного композитора.
- Я в восхищении, - говорила Маргарита.
И директор театра, и композитор почтительно поклонились Маргарите, но колена не целовали
(в романе нет этих персонажей, возможно, ими автор пытался показать читателям, что перед Маргаритой проходят представители всего народа без разделения на добрых и злых, правоверных, благонравных и нечестивых, честных, гениальных и глупых, но подлых и коварных; судьба же названных гениальных людей никак не позволяет отнести их к преступникам и убийцам, они представляют малое число людей. Которыми гордится всё человечество, поэтому им нет необходимости целовать колено).
Перед Маргаритой оказался круглый золотой поднос и на нём два маленьких футляра. Крышки их отпрыгнули, и в футлярах оказалось по золотому лавровому веночку, который можно было носить в петлице, как орден.
- Мессир просил вас принять эти веночки, - говорила Маргарита одному из артистов по-немецки, а другому по-французски, - на память о сегодняшнем бале
(снова Маргарита говорит на иностранных языках, что в романе уже нигде не встретится, а также там отсутствует противоречивое вручение символа победителя и гениальности в виде лаврового венка от имени Воланда, конечно, потому что вся эта сцена выпадает сюжетно из действия самого произведения).
Оба приняли футляры и последовали к подносам.
- Ах, вот и самый последний, - сказал Коровьёв, кивая на последнего, очень мрачного человека с маленькими, коротко подстриженными под носом усиками и тяжёлыми глазами.
- Новый знакомый, - продолжал Коровьёв, - большой приятель Абадонны
(очевидно, что у Абадонны приятелей никаких быть не может, как и у В.М.Молотова, но карьерные интриги бушуют среди высшего руководства в НКВД, поэтому эта понятная всем современникам аналогия с обвинением предъявленным Г.Г.Ягоде и его секретарю П.П.Буланову, которые якобы таким образом покушались на Н.И.Ежова, позже чуть видоизменившись, став ближе к реальности, сохранится в финале торжественного шествия).
Как-то раз Абадонна навестил его и нашептал за коньяком совет, как избавиться от одного человека, проницательности которого наш знакомый весьма боялся. И вот он велел своему секретарю обрызгать стены кабинета того, кто внушал ему опасения ядом.
- Как его зовут? – спросила Маргарита.
- Право, ещё не спросил, Абадонна знает.
- А с ним кто?
- Этот самый исполнительный его секретарь.
- Я восхищён! – привычным голосом закричал Коровьёв.
Лестница опустела. Маргарита. Коровьёв в сопровождении кота покинули свой пост.
Они сбежали вниз по лестнице, юркнули в камин и оттуда какими-то окольными путями проникли в ту самую ванную комнату, где Маргариту одевали для бала.
- О, как я устала! – простонала Маргарита, повалившись на скамейку.
Но Гелла и Наташа опять повлекли её под кровавый душ, тело её размяли и размассажировали, и Маргарита ожила вновь.
Неумолимый Коровьёв дал только три минуты на то, чтобы полежать на скамье. Теперь Маргарите предстояло облететь бал, чтобы почтенные гости не чувствовали себя брошенными.
Бал дал себя знать, лишь только Маргарита, чуть касаясь мраморного пола, скользя по нему, вылетела в тропический сад. Ей показалось, что рядом идёт сражение. Сотни голосов сливались в мощный гул, и в этом гуле слышались страшные удары металлических тарелок, какое-то мерное буханье и даже выстрелы.
Иногда вырывался смех, его выплёскивало, как пену с волны.
Но в самой оранжерее было тихо… В густейшей зелени сидело несколько парочек с бокалами, да ещё бродил одинокий человек, с любопытством изучающий отчаянно орущих на всех языках попугаях.
В соседнем зале уже не было оркестра Штрауса, на эстраде за тюльпанами его место занял обезьяний джаз. Громадная лохматобакенбардная горилла в красном фраке, с трубой в руке, приплясывая, дирижировала громадным и стройным джазом. В один ряд сидели орангутанги с блестящими трубами, дули в них. На плечах у них сидели весёлые шимпанзе с гармониями. В гриве, похожей на львиную, два гамадрила играли на роялях, и роялей этих не было слышно в громе и писке, буханьях и вое инструментов в лапах гиббонов, мандрилов и мартышек со скрипками.
На зеркальном полу пар пятьсот, словно слипшись, поражая Маргариту ловкостью и чистотой движения, стеною, вертясь в одном направлении, шли, угрожая смести всё со своего пути.
Свет менялся через каждые десять секунд. То светили с хор разноцветные прожектора, и женские тела то блестели розово и тепло, то становились трупно-зелёными, то красно-мясными. Атласные живые бабочки ныряли над танцующими полчищами, с потолков сыпался цветочный дождь. То погасали прожектора, и тогда на капителях колонн загорались мириады светляков, а в воздухе плыли болотные огни.
Лишь только Маргариту увидели, полчище распалось само собою, и, проходя по образовавшемуся коридору, Маргарита слышала восхищённый шёпот, разросшийся до гула:
- Королева Марго!
(в романе подобное фамильярное обращение позволят себе только мастер, Воланд, толстяк-бакенбардист и Коровьёв, обозначая любовников Маргариты)
Как в танцевальном зале одурял запах цветов, духов и драгоценных цветочных масел, здесь вертел голову запах шампанского, клокочущего в бассейнах. Сверкающие чаши взлетали в руках у фрачников, сотни женских глаз провожали Маргариту. Смех словно сдуло с уст, и здесь шёпот разросся до громового крика:
- Здоровье королевы!
Из зала, где били шампанские фонтаны. Маргарита попала в чудовищных размеров бассейн, окаймлённый колоннадой. Из пасти десятисаженного Нептуна хлестала широкая розовая струя. Одуряющий запах шампанского подымался из бассейна. Здесь царствовало бурное веселье. Дамы, хохоча, сбрасывали туфли, отдавали сумочки своим фрачным кавалерам или неграм, мечущимся с нагретыми простынями меж колонн, и ласточкой бросались в воду. Столбы играющего вина взметывало вверх. Хрустальное дно бассейна горело светом, свет пронизывал толщу вина, в котором ныряли, как рыбки в аквариуме, дамы.
Они выскакивали из воды, держась за золотые поручни, хохоча и шатаясь, совершенно пьяные. От хохота и крика звенело над колоннами, фрачники отскакивали от брызг, негры укутывали купальщиц в простыни, и, не будучи в силах перекрыть звенящий в колоннах крик, лягушки со своими саксофонами, сидящие на плечах Нептуна, бешено играли фокстрот.
В честь Маргариты шесть дам выстроились в ряд и под звуки лягушачьего марша вскочили на плечи своим кавалерам и с них взвились в воздух, а оттуда головами вниз в бассейн. Маргарита видела, как их сверкающие тела разлетелись под водой, как вспугнутая рыбья золотая стая.
Запомнилось в этой кутерьме одно совершенно пьяное женское лицо с бессмысленными, но и в бессмысленности своей молящими глазами, и одно краткое слово вспомнилось: «Фрида». Затем пробежали коротенькие мыслишки житейского порядка: «Интересно, сколько может стоить такой бал?», «никогда в гости ходить не буду… гости… чушь собачья… балы надо уметь устраивать…»
Голова её начинала кружиться, но кот устроил и в бассейне номер, задержавший Маргариту со свитой. Резким, пронзительным голосом он провыл предложение джентльменам искупаться и сделал какой-то повелительный жест неграм.
Тотчас с шипеньем и грохотом волнующаяся масса шампанского ушла из бассейна, а Нептун стал извергать не играющую, не пенящуюся волну тёмно-жёлтого цвета.
Дамы с визгом и воплями «Коньяк!» кинулись от краёв бассейна за колонны. Через несколько секунд бассейн был полон, и кот. Перевернувшись трижды в воздухе, обрушился в колыхающийся коньяк. Вылез он, отфыркиваясь, с раскисшим галстуком, со слезшей с усов позолотой и потеряв бинокль. Но он объявил, что он ни в одном глазу.
Та самая портниха затейница оказалась единственной особой женского пола, отважившейся искупаться в коньяке. Кавалер её, мулат. Вмиг освободился от фрачной одежды и шёлкового белья и вместе с нею прыгнул в бассейн.
Но тут Коровьёв властно подхватил под руку хозяйку бала и увлёк её вон.
Они оказались в буфете.
Сотни гостей осаждали каменные ванны. Пахло солёным морем. Прислуга бешено работала ножами, вскрывая аркашонские устрицы
(в нищей и голодной стране на праздник привезли французские изыски для гурманов, в романе автор откажется от уточнения «аркашонские»),
выкладывая их на блюдо, поливая лимонным соком. Маргарита глянула под ноги и невольно ухватилась за руку Коровьёва, ей показалось, что она проваливается в ад. Сквозь хрустальный пол светили бешеные красные огни плит, в дыму и пару метались белые дьявольские повара. Тележки на беззвучных колёсиках ездили между столиками, и на них дымились и сочились кровью горы мяса. Прислуга на ходу тележек резала ножами это мясо, и ломти ростбифа разлетались по рукам гостей. Снизу, из кухни, подавали раскроенную розовую лососину, янтарные балыки. Серебряными ложками проголодавшиеся гости глотали икру
(есть икру ложками признак невоспитанности и неразборчивости).
Снизу по трапам подавали на столиках столбы тарелок, груды серебряных вилок и ножей, откупоренные бутылки вин, коньяков, водок.
Пролетев через весь буфет, Маргарита, посылая улыбки гостям, попала в тёмный закопчённый погреб с бочками. Налитый жиром, с заплывшими глазами, хозяин погреба
(в романе слово «хозяин» практически нарицательное, относящееся только к одному персонажу, Воланду)
в фартуке наливал вино любителям пить в погребах из бочек. Прислуга была здесь женская. Разбитные девицы подавали здесь горячие блюда на раскалённых сковородах, под которыми светили красным жаром раскалённые угли.
Из погреба перенеслись в пивную, здесь опять гремел «светит месяц», плясали на эстраде те же белые медведи
(в романе эти медведи промелькнут незаметно, верно потому, что они излишне путают и без них сверх закрученный сюжет).
Маргарита слышала рычащий бас:
- Королева-матушка! Свет увидели. Вот за пивко спасибо!
В табачном дыму померещилось ей огненная борода Малюты и, кажется, кривоглазая физиономия Потёмкина.
Из пивной толпа стремилась в бар…
Но дамы взвизгивали, кидались обратно. Слышался хохот.
За ослепляющей отражениями миллионов огней зеркальной стойкой помещались пять громадных тигров. Они взбалтывали, лили в рюмки опаловые, красные, зелёные смеси, изредка испуская рык.
Из бара попали в карточные.
Маргарита видела бесчисленное множество зелёных столов и сверкающее на них золото. Возле одного из них сгрудилась особенно большая толпа игроков, и некоторые из них стояли даже на стульях, жадно глядя на поединок. Обрюзгшая, седоватая содержательница публичного дома играла против чёрноволосого банкомёта, перед которым возвышались две груды золотых монет. Возле хозяйки же не было ни одной монеты, но на сукне стояла, улыбаясь, нагая девочка лет шестнадцати, с развивающейся во время танцев причёской, племянница почтенной падуанки.
- Миллион против девчонки, - смеясь, шептал Коровьёв, - вся она не стоит ста дукатов.
Почтительно раздавшаяся толпа игроков восторженно косилась на Маргариту и в то же время разноязычно вздыхала: «Бита… дана… бита… дана…» - сопровождая каждый удар карты.
- Бита! – простонал круг игроков.
Желтизна тронула скулы почтенной старухи, и она невольно провела по сукну рукой, причём вздрогнула, сломав ноготь. Девчонка оглянулась растерянно
(этой душераздирающей сцены, когда ставкой в игре служит ребёнок, в романе не будет, возможно автор посчитал, что не стоит дополнительно очернять бал сатаны, чтобы нечаянно не выдать свои потаённые мысли).
Маргарита была уже вне карточной. Она, почти не задерживаясь, пролетела мимо гостиной, где на эстраде работал фокусник-саламандра, бросающийся в камин, сгорающий в нём и выскакивающий из него вновь невредимым, и вернулась в танцевальный зал.
Как раз когда она подлетела к дверям, оркестр обезьян ударил особенно страшно и танец немедленно прекратился. Пары распались, и гости выстроились в две шеренги, и шеренги эти стали бесконечны, потому что выстроились гости и в зале с шампанскими фонтанами.
- Последний выход, - шепнул озабоченно Коровьёв.
Меж стен гостей шёл Воланд, за ним Абадонна и несколько стройных, подтянутых копий Абадонны. Воланд был во фраке и двигался, чуть прихрамывая и опираясь на трость.
Молчание стало мёртвым.
Маргарита стояла неподвижно. Воланд шёл прямо на неё, улыбаясь. Подойдя, он протянул ей руку и сказал негромко:
- Благодарю вас, - и стал рядом с нею
(совершенно невозможное действие описывает тут автор, конечно, в романе он его вычистит).
Тотчас перед группой Воланда появился слуга с блюдом, и на этом блюде Маргарита увидела отрезанную голову человека, в засохших и замытых потёках крови, с приоткрытым ртом, с выбитыми передними зубами.
Тишина продолжала стоять полнейшая, и её прервал только где-то далеко послышавшийся звонок, как бывает с парадного хода.
- Александр Александрович, - негромко сказал Воланд, и тогда веки убитого приподнялись и на мёртвом лице Маргарита, содрогнувшись, увидела живые, полные мысли и страдания глаза.
- Вот всё и сбылось, - продолжал Воланд, глядя в глаза голове, - и голова отрезана женщиной, не состоялось заседание, и живу я в вашей квартире. Самая упрямая в мире вещь есть факт. Но теперь и нас и вас интересует дальнейшее, а не этот, уже совершившийся факт. Вы были горячим проповедником той теории, что по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он уходит в тёмное небытие, в золу. Мне приятно сообщить вам в присутствии моих гостей, хотя они и служат доказательством совсем другой теории, о том, что ваша теория и солидна, и остроумна. Во всяком случае, одна теория, как говорится, стоит другой. Есть и такая, согласно которой каждому дано будет по его вере. Да сбудется! Вы уходите в небытие, и мне радостно сообщить вам, что из чаши, в которую вы превращаетесь, я выпью за бытие! Итак, чашу!
И тут же потухли глаза и закрылись веками, покровы головы потемнели и съёжились, отвалились кусками, исчезли глаза, и перед Маргаритой, на блюде, оказался череп, желтоватый, с изумрудными глазами, с зубами из жемчуга, на золотой ноге. Крыша черепа откинулась.
- Где же он? – спросил Воланд, повернувшись к Коровьёву-церемониймейстеру.
- Сию секунду, мессир, он предстанет перед вами. Я слышу в этой гробовой тишине, как скрипят его лакированные туфли, как звенит бокал, который он поставил на стол, в последний раз в этой жизни выпив шампанского. Да вот и он!
Между шеренгами гостей в зал, направляясь к Воланду, вступал новый гость. Внешне он ничем не отличался от многочисленных остальных гостей-мужчин. И так же безукоризненно был одет. Но величайшее волнение выдавали даже издали видные пятна на его щеках и неустанно бегающие его глаза. Гость был ошарашен, это было очевидно. И конечно, не только нагими дамами, но и многим другим, например тем, что он, ухитрившись как-то опоздать, теперь входит нелепыим образом один-одинешёнек, встречаемый любопытными взорами гостей, которых, собственно, даже и сосчитать трудно!
Встречен был поздний гость отменно.
- А, милейший барон Майгель! – приветливо вскричал Воланд гостю, который решительно не знал, на что ему глядеть – на череп ли, лежащий на блюде в руках у голого негра, на голую ли Маргариту? Голова его стала кружиться.
Но, кое-как справившись с собою благодаря своей долголетней практике входить в гости и не теряться, Майгель пробормотал что-то о том, что он восхищён, и приложился к руке Маргариты.
- Вас, как я вижу, поражают размеры помещения? – улыбаясь и выручая гостей, продолжал Воланд. – Мы здесь произвели кое-какую перестройку, как видите. Как вы находите её?
Майгель проглотил слюну и, вертя левой рукой брелок, свешивающийся из кармана белого жилета, сообщил, что перестройку он находит грандиозной и что она его приводит в восхищение.
- Я очень счастлив, что она вам нравится! – галантно отозвался Воланд и звучно обратился к толпам замерших неподвижно гостей: - Я счастлив, месьёдам, рекомендовать вам почтеннейшего барона Майгеля, служащего комиссии по ознакомлению иностранцев с достопримечательностями столицы.
Тут Маргарита замерла, потому что узнала вдруг этого Майгеля. Он несколько раз попадался ей в театрах Москвы и ресторанах. «Позвольте… - подумала Маргарита, - стало быть, он умер? Ничего не понимаю!»
Но дело разъяснилось тут же.
- Милый барон, - говорил Воланд, расплываясь в улыбке радости, - был так очарователен, что, узнав о моём приезде, тотчас позвонил ко мне, предлагая мне свои услуги по ознакомлению меня с достопримечательностями столицы. Я счастлив был пригласить его. Кстати, барон, - вдруг, интимно понизив голос, проговорил Воланд, - разнеслись слухи о чрезвычайной вашей любознательности. Говорят, что она превосходит всё до сих пор виденное в этом направлении и равняется вашей разговорчивости. Параллельно с этим дошёл до меня страшный слух о том, что именно ваша разговорчивость стала производить неприятное впечатление и не позже чем через месяц станет причиной вашей смерти. Желая избавить вас от томительного ожидания скучной развязки, мы решили прийти к вам на помощь…
Тут Воланд перестал улыбаться, а Абадонна вырос перед Майгелем и, подняв очки на лоб, глянул барону в лицо.
Барон сделался смертельно бледен, взмахнул руками, вздохнул и стал валиться на бок. Показалось ещё Маргарите, что что-то сверкнуло огнём в руках Азазелло, оказавшегося рядом с Абадонной, что-то стукнуло или как будто в ладоши хлопнуло, и алая кровь хлынула из груди барона, заливая белый жилет.
Как обвал в горах, ударил аплодисмент гостей, барона подхватили, и чаша до краёв наполнилась его кровью.
- За жизнь! – крикнул Воланд, поднимая чашу, и прикоснулся к ней губами.
И тогда произошла метаморфоза. Фрак Воланда исчез. Воланд оказался не то в чёрном плаще, не то сутане. Перед глазами Маргариты всё закружилось, когда рука в перчатке с раструбом приблизила к ней чашу и загорелся перед ней один глаз.
Маргариту шатнуло, но её поддержали, и чей-то голос, кажется Коровьёва, зашептал:
- Не бойтесь, не бойтесь… Кровь давно ушла в землю… Пейте! В чаше вино!
Маргарита, закрыв глаза, дрожа, сделала глоток. Сладкий ток пробежал по её жилам, в ушах начался звон. Ей показалось, что кричат петухи, что оглушительный оркестр играет марш. Тут толпа гостей стала видоизменяться. Фраки мужчин рассыпались в прах, и почернели, и сгнили тела женщин, показались кости, стали сыпаться на пол. Тление охватило зал, потёк печальный запах склепа. А потом и колонны распались, и угасли огни, и всё съёжилось, и не стало никаких фонтанов, и бальных зал, и цветов… А просто была скромная гостиная ювелирши, и в камине пылал огонь, а из приоткрытой двери виднелся свет свечей. И в эту приоткрытую дверь и вошла Маргарита.
Глава XXIII
ВЕЛИКИЙ БАЛ У САТАНЫ
Пришлось торопиться. В одевании Маргариты принимали участие Гелла, Наташа, Коровьёв и Бегемот. Маргарита волновалась, голова у неё кружилась, и она неясно видела окружающее. Понимала она только, что в освещённой свечами комнате, где её готовили к балу, не то чёрного стекла, не то какого-то дымчатого камня ванна, вделанная в пол, выложенный самоцветами, и что в ванной стоит одуряющий запах цветов
(в романе аромат цветов автор подменит запахом розового масла, резким и неприятным, но при умывании кровью необходимым древним средством для увеличения свёртываемости крови).
Гелла командовала, исполняла её команды Наташа. Начали с того, что Наташа, не спускающая с Маргариты влюблённых, горящих глаз, пустила из душа горячую, густую, красную струю. Когда эта струя ударила и окутала Маргариту. Как материей, королева ощутила солёный вкус на губах и поняла, что её моют кровью. Кровавая струя сменилась густой, прозрачной, розоватой, и голова пошла кругом у королевы от одуряющего запаха розового масла. После крови и масла тело Маргариты стало розоватым, блестящим, и ещё до большого блеска его натирали раскрасневшиеся мохнатыми полотенцами. Особенно усердствовал кот с мохнатым полотенцем в руке. Он уселся на корточки и натирал ступни Маргариты с таким видом, как будто чистил сапоги на улице.
Пугая Маргариту, над нею вспыхнули щипцы, и в несколько секунд её волосы легли покорно
(волосы Маргариты в романе вьются от природы сами).
Наташа припала к ногам и, пока Маргарита тянула из чашечки густой, как сироп, кофе, надела ей на обе ноги туфли, сшитые тут же кем-то из лепестков бледной розы. Туфли эти как-то сами собою застегнулись золотыми пряжками.
Коровьёв нервничал, сквозь зубы подгонял Геллу и Наташу: «Пора… Дальше, дальше». Подали чёрные по локоть перчатки, поспорили (кот орал: «Розовые! Или я не отвечаю ни за что!»), чёрные отбросили и надели тёмно-фиолетовые. Ещё мгновение, и на лбу у Маргариты на тонкой нити засверкали бриллиантовые капли.
Тогда Коровьёв вынул из кармана фрака тяжёлое в овальной раме в алмазах изображение чёрного пуделя и собственноручно повесил его на шею Маргарите.
- Ничего, ничего не поделаешь… надо, надо, надо… - бормотал Коровьёв и во мгновение ока и сам оказался в такой же цепи
(в романе метафорический символ высшей власти у Коровьёва отсутствует).
Задержка вышла на минутку примерно, и всё из-за борова Николая Ивановича. Ворвался в ванную комнату какой-то поварёнок-мулат, а за ним сделал попытку прорваться и Николай Иванович. При этом прорезала цветочный запах весьма ощутительная струя спирта и лука. Николай Иванович почему-то оказался в одном белье. Но его ликвидировали быстро, разъяснив дело. Он требовал пропуска на бал (отчего и совлёк с себя одежду в намерении получить фрак). Коровьёв мигнул кому-то, мелькнули какие-то чернокоже лица, что-то возмущённо кричала Наташа, словом борова убрали
(это дополнительное издевательство над Н.И.Бухариным автор видимо посчитал уже чрезмерным, поэтому в романе его нет).
В последний раз глянула на себя в зеркало нагая Маргарита, в то время как Гелла и Наташа, высоко подняв канделябры, освещали её.
- Готово! – воскликнул Коровьёв удовлетворённо, но кот всё же потребовал ещё одного последнего осмотра и обежал вокруг Маргариты, глядя на неё в бинокль
(этот бинокль показался автору слишком навязчивым, поэтому автор оставит его лишь в сцене с Воландом).
В это время Коровьёв, склонившись к уху, шептал последние насталения:
- Трудно будет, трудно… Но не унывать! И, главное, полюбить. Среди гостей будут различные, но никакого никому преимущества… Ни, ни, ни! Если кто-нибудь не понравится, не только, конечно, нельзя подумать об этом… Заметит, заметит в то же мгновение! Но необходимо изгнать эту мысль и заменить её другою – что вот этот-то и нравится больше всех… Сторицей будет вознаграждена хозяйка бала! Никого не пропустить… Никого! Хоть улыбочку, если не будет времени бросить слово, хоть поворот головы! Невнимание не прощает никто! Это главное… Да, ещё, - Коровьёв шепнул, - языки, - дунул Маргарите в лоб. – Ну, пора!
И из ванной Коровьёв, Маргарита и Бегемот выбежали в темноту.
- Я! Я! – шептал кот. – Я дам сигнал.
- Давай! – послышался в темноте голос Коровьёва.
- Бал! – пронзительно визгнул кот, и тотчас Маргарита вскрикнула и закрыла на секунду глаза. Коровьёв подхватил её под руку.
На Маргариту упал поток света и вместе с ним звука, а вместе – и запаха. Испытывая кружение головы, уносимая под руку Коровьёвым, Маргарита увидела себя в тропическом лесу. Красногрудые зелёнохвостые попугаи цеплялись за лианы и оглушительно трещали «Аншанте!..»
(возглас восхищения на французском языке, в романе будет просто «Я восхищён!»)
Банная духота сменилась тотчас прохладой необъятного бального зала, окаймлённого колоннами из какого-то желтоватого искрящегося самоцвета. Зал был пуст совершенно, и лишь у колонн стояли неподвижно в серебряных тюрбанах голые негры. Лица их от волнения стали грязно-бурыми, когда в зале показалась Маргарита со свитой, в которую тут включился и Азазелло.
Тут Коровьёв выпустил руку Маргариты, шепнул: «Прямо на тюльпаны…» Невысока стена белых тюльпанов выросла перед Маргаритой, а за нею она увидела бесчисленные огни в колпачках и перед ними белые груди и чёрные плечи фрачников. Оглушительный рёв труб придавил Маргариту, а вырвавшийся из-под этого рёва змеиный взмыв скрипок потёк по её телу. Оркестр человек в полтораста играл полонез. Человек во фраке, стоявший выше всего оркестра, увидев Маргариту, побледнел и заулыбался и вдруг рывком поднял весь оркестр. Ни на мгновение не прерывая музыки, оркестр, стоя, окатывал Маргариту, как волнами.
Человек над оркестром отвернулся от него и поклонился низко, широко разбросав руки, и Маргарита, улыбаясь, потрясла рукой.
- Нет, мало, мало, - зашептал Коровьёв, - что вы, он не будет спать всю ночь! Крикните ему что-нибудь приятное! Например: «Приветствую вас, король вальсов!»
Маргарита крикнула и подивилась, что голос её, полный, как колокола, был услышан сквозь вой оркестра.
Человек от счастья вздрогнул, руку прижал к крахмальной груди.
- Мало, мало, - шептал Коровьёв, - поглядите на первые скрипки и кивните так, чтобы каждый думал, что вы его узнали отдельно… Так, так… Вьетан за первым пультом! Рядом с ним Шпор
(Луи Шпор - немецкий скрипач, 1784-1859),
Массар
(Ломбер Жозеф Массар – французский скрипач бельгийского происхождения, 1811-1892),
Оль-Булль
(Уле Боршман Булль – норвежский скрипач, 1810-1880)!
Крейцер
(Родольфо Крйцер – французский скрипач, 1766-1831),
Виотти
(Джованни Баттиста Виотти – итальянский скрипач, 1753-1824)!
(в романе автор эти фамилии не станет использовать, вероятно, решив достаточным упоминание одного Штрауса, а тут эти фамилии демонстрируют интернациональное представительство несчастных музыкантов в оркестре кота Бегемота)
Вот, хорошо! Дальше! Дальше! Спешите!
- Кто дирижёр? – на лету спросила Маргарита.
- Иоганн Штраус! – ответил кот. – И пусть меня повесят сегодня вечером, если где-нибудь ещё есть такой оркестр. А приглашал я!
В следующем зале не было видно колонн. Их закрывала стена из роз, красных, как венозная кровь, розовых, молочно-белых, [которая] возникла на левой руке, а на правой – стена японских махровых камелий.
Между стенами уже били, шипя, фонтаны, и шампанское вскипало пузырями в трёх бассейнах, из которых первый был прозрачный фиолетовый, второй – рубинов0-красный. Третий – хрустальный.
В этом зале метались негры в алых повязках, с серебряными черпаками, наливая из бассейнов в опаловые чаши.
Хрустальные столики были завалены зёрнами жареного миндаля
(возможно, М.А.Булгаков хотел как-то вставить в бал сатаны двойственные свойства миндаля, который одновременно является очень полезным продуктом, но и содержит в себе синильную кислоту, всем известный яд).
В розовой стене был пролом, и там на эстраде метался во фраке с ласточкиным хвостом человек. Перед ним гремел, квакал, трещал джаз. Музыканты в красных куртках остервенело вскочили при появлении Маргариты и ударили сумасшедшую дробь ногами. Дирижёр их согнулся вдвое, так что руками коснулся эстрады, затем выпрямился и, наливаясь кровью, пронзительно прокричал:
- Аллилуйя!
После чего музыканты ударили сильнее, а дирижёр хлопнул себя по коленам раз, потом накрест – два, потом сорвал тарелку у крайнего музыканта, ударил ею по колонне.
В спину тёк страшной, мощной рекой под ударами бесчисленных смычков полонез, а этот джаз уже врезался в него сбоку, и в ушах бурлила какофония.
- Кивок и дальше! – крикнул Коровьёв.
Откуда-то грянули развязные гармоники и «светит месяцем», залихватским, страшным залили джаз.
Улетая, Маргарита, оглянувшись, видела только, что виртуоз-джазбандист, борясь с полонезом и «светит месяцем»
(в романе останется один иностранный, непонятный простому человеку «полонез», а известный любому россиянину «светит месяц» исчезнет, чтобы не привлекать внимание цензоров к борьбе новейшего советского искусства против народной музыки),
бьёт по головам тарелкой джазбандистов и те, приседая в комическом ужасе, дуют в свои дудки.
Вылетели наконец на площадку и остановились. Маргарита увидела себя над лестницей, крытой красным ковром. Внизу она видела, как бы держа перед глазами бинокль обратным способом, швейцарскую тёмного дуба с двумя каминами: маленьким, в котором был огонь
(в романе этого камина не будет, потому что автор не захочет вставлять на Красную площадь для маскировки и путаницы какой-то абстрактный обыкновенный очаг из квартиры мадам Де-Фужерэ),
и громадным, в тёмную холодную пасть которого мог легко въехать пятитонный грузовик. Раззолочённая прислуга, строем человек в тридцать, стояла лицом к холодному отверстию, не спуская с него глаз. Лестница пылала белым заревом, потому что на стене, по счёту ступенек, висели налитые электрическим светом виноградные гроздья.
Маргарита чувствовала, что её глушит новая какая-то музыка, но уже не пропавший где-то в тылу «светит месяц», а другая – медная, мощная
(опять отвергнутое позже автором противопоставление старой народной мелодии большевистскому Интернационалу, который служил до войны гимном СССР).
Маргариту устанавливали на место. Под рукой левой у неё оказалась срезанная аметистовая колонка
(аметист в переводе с древнегреческого означает «не пьяный», то есть «отрезвляющий», способствующий сопротивлению пьянству).
- Руку можно положить будет, если очень станет трудно, - шептал Коровьёв.
Кто-то чернокожий нырнул под ноги, подкинул мягкую скамеечку, и на неё Маргарита, повинуясь чьим-то рукам, поставила правую ногу, немного согнув её в колене.
Кто-то поправил сзади волосы на затылке. Маргарита, став, огляделась. Коровьёв и Азазелло стояли возле неё в парадных позах, в одной линии с ними выстроились два молодых человека, смутно чем-то напоминавших Абадонну, и тоже с затенёнными глазами. Сзади били и шипели струи; покосившись, Маргарита увидела, что и там шампанский буфет. Из бледно-розовой стены шампанское лилось по трём трубкам в ледяной бассейн. Шеренга негров уже стояла с подносами, уставленными плоскими, широкими, покрытыми инеем чашками. Двое держали на подносах горки миндаля
(в романе миндаля, в качестве метафоры, не будет).
Музыка обрушивалась сверху и сбоку из зала, освещённого интимно; там горели лампы настольные, прикрытые цветным шёлком. Трубы доносились с хор.
Осмотревшись, Маргарита почувствовала тёплое и мохнатое у левой ноги. Это был Бегемот. Он волновался и в нетерпении потирал лапы.
- Ой, ой, - восторженно говорил Бегемот, - ой, сейчас, сейчас. Как ударит и пойдёт!
- Да уж, ударит, - бормотал Коровьёв, так же, как и все, глядя вниз, - я предпочёл бы рубить дрова… По-моему, это легче.
- Я предпочёл бы, - с жаром отвечал кот, - служить кондуктором в трамвае, а уж хуже этого нет работы на свете!
Волнение кота заразило и Маргариту, и она шепнула Коровьёву:
- Но ведь никого нет, а музыка гремит…
Коровьёв усмехнулся и тихо ответил:
- Ну, за народом дело не станет…
- Музыка гремит, - почтительно сказал кот, обращая к Маргарите сверкающие усы, - я извиняюсь, правильно. Ничего не может быть хуже, чем когда гость мыкается, не зная точно, что делать, куда идти и зачем, и сморкается. Такие балы надо выбрасывать на помойку, королева!
- Первым приехавшим очень трудно, - объяснял Коровьёв.
- Пилят очень после бала мужей. «Зачем спешили?.. Видишь, никого нету! Это унизительно…» - писклявым голосом изображал пилящих жён неугомонный кот и вдруг остановился и переменил интонации. – Раз, два… десять секунд до полуночи! Смотрите, что сейчас будет!
Но десять секунд пробежали, и ничего ровно не произошло. Маргарита, капризно оттопырив губу, презрительно щипнула за ухо кота
(автор подчёркивает унизительное положение кота при Маргарите, но в романе это действо, как признак плохого воспитания, автор вычеркнет, оставив заслуженное унижение Бегемота только в эпизоде с Фридой),
но тот мигнул и ответил:
- Ничего, ничего, ничего. Ещё запроситесь отсюда с поста!
И ещё десять секунд протащились медленно, как будто муха тащилась по блюдечку с вареньем.
И вдруг золотая прислуга внизу шевельнулась и устремилась к камину, и из него выскочила женская фигура в чёрной мантии, а за нею мужчина в цилиндре и чёрном плаще. Мантия улетела куда-то в руках лакеев, мужчина сбросил на руки им свой плащ
(в романе лакеев не будет, и супруга Жака предстанет сразу нагой без верхней одежды, как и все женщины на балу),
и пара – нагая женщина в чёрных туфельках, чёрных по локоть перчатках, с чёрными перьями в причёске, с чёрной сумочкой на руке, и мужчина с бородой, во фраке стали подниматься по лестнице.
- Первый! - восторженно шепнул кот.
- Господин Жак Ле-Кёр с супругой
(в романе этот персонаж сократится до господина Жака с супругой, что ближе к замыслу автора показать в его лице мнимые обвинения советской системы правосудия всему несчастному деловому и независимому народу в СССР),
- сквозь зубы у уха Маргариты зашептал Коровьёв, - интереснейший и милейший человек. Убеждённый фальшивомонетчик, государственный изменник и недурной алхимик. В 1450-м году прославился тем, что ухитрился отравить королевскую любовницу.
- Мы так хохотали, когда узнали, - шепнул кот и вдруг взвыл: - Аншанте!
Ле-Кёр с женой были уже вверху, когда из камина внизу появились две новые фигуры в плащах, а следом за ними третья.
Жена Ле-Кёра оказалась перед Маргаритой, и та улыбнулась ей ясно и широко, что самой ей стало приятно. Госпожа Ле-Кёр согнула колени, наклонилась и поцеловала колено Маргариты холодными губами.
- Вотр Мажесте
(ваше величество – французский язык),
- пробормотала госпожа Ле-Кёр…
- Вотр Мажесте, - повторил Ле-Кёр, и опять холодное прикосновение губ к колену поразило Маргариту…
- Вотр Мажесте, жё лоннёр… - воскликнул Коровьёв и, даже не сочтя нужныи продолжать, затрещал: - Эн верр…
(ваше величество, имею честь…Бокал… - французский язык)
- Миль мерси! – крикнул в ответ Ле-Кёр…
(диалог на французском языке между гостями и Маргаритой автор в романе посчитает излишним, потому что знание иностранных языков отнюдь не обязательное свойство осуждаемых и осуждённых советской властью невинных людей, а так возникает ненужная М.А.Булгакову ассоциация с иностранцами, хотя тут речь идёт обо всех людях, угодивших в репрессивную машину СССР)
- Аншанте! – воскликнул Азазелло.
Молодые люди уже теснили мадам Ле-Кёр к подносу с шампанским, и Коровьёв уже шептал:
- Граф Роберт Лейчестер… По-прежнему интересен… Здесь история несколько иная. Этот был сам любовником королевы, но не французской, а английской, и отравил свою жену.
- Граф! Мы рады! – вскричал Коровьёв.
Красавец блондин в изумительном по покрою фраке уже целовал колено.
- Я в восхищении, - говорила Маргарита.
- Я в восхищении! – орал кот, варварски выговаривая по-английски.
- Бокал шампанского, - шептали траурные молодые люди, - мы рады… Графа давно не видно…
Из камина, тем временем, одни за другими появлялись чёрные цилиндры, плащи, мантии. Прислуга уж не стояла строем, а шевелилась, цилиндры летали из рук в руки и исчезали где-то, где, вероятно, была вешалка
(в романе подобные мелкие и противоречащие логике повествования детали автор вычеркнет, ибо, зачем гардероб мертвецам, а тем более заключенным в СССР).
Дамы иногда задерживались внизу у зеркала, поворачиваясь и пальцами касаясь волос, потом вдевали руку в руку кавалера и легко начинали подниматься на лестницу.
- Почтенная и очень уважаемая особа, - пел Коровьёв в ухо Маргарите и в то же время маша рукою графу Лейчестеру, пившему шампанское, - госпожа Тофана.
Дама с монашески опущенными глазами, худенькая, скромная, поднималась по лестнице, опираясь на руку какого-то чёрненького человека небольшого роста
(в романе у неё спутника не будет, потому что её муж, Илья Майоров, разделивший её участь, хотя и был членом ЦК партии эсеров, социал-революционеров, не играл столь значительной роли в истории, как М.А.Спиридонова).
Дама, по-видимому, любила зелёный цвет. На лбу у неё поблескивали изумруды, на шее была зачем-то зелёная лента с бантом, и сумочка зелёная, и туфли из зелёного листа водяной лилии. Дама прихрамывала
(любовь госпожи Тофаны к зелёному цвету, как символ местопребывания М.А.Спиридоновой в Самарканде и Уфе в последние годы жизни в романе автор не станет настойчиво выпячивать, как здесь, возможно, он посчитал это лишним).
- Была чрезвычайно популярна, - рассказывал Коровьёв, - среди очаровательных неаполитанок, а ранее жительниц Палермо, и именно тех, которым надоели их мужья. Тофана продавала таким… Ведь может же в конце концов осточертеть муж?
- О, да, - смеясь, ответила Коровьёву Маргарита
(в романе она отвечает «глухо», то есть Маргарита реагирует на эти слова эмоционально, и автор сознательно подчёркивает это, демонстрируя непростые отношения между нею и Коровьёвым).
- Продавала, - продолжал Коровьёв, - какую-то водичку в баночках, которая прямо чудесно помогала от всех болезней… Жена вливала эту водичку в суп, муж его съедал и чувствовал себя прекрасно, только вдруг начинал хотеть пить, затем жаловался на усталость, ложился в постель, и через два дня прекрасная неаполитанка была свободна, как ветер.
- До чего она вся зелёная? – шептала Маргарита. – И хромая. А зачем лента на шее? Блеклая шея?
- Прекрасная шея, - пел Коровьёв, делая уже приветственные знаки спутнику Тофаны, улыбаясь во весь рот, - но у неё неприятность случилась. Хромает. Потому что на неё испанский сапог надевали, а узнав, что около 500 неудачно выбранных мужей, попробовав её воды, покинули и Палермо, и Неаполь навсегда, сгоряча в тюрьме удавили. Я в восхищении, - заныл он.
- Госпожа Тофана! Бокал шампанского… - ласково говорила Маргарита, помогая хромой подняться с колена и в то же время всматриваясь в плаксиво улыбающегося её спутника.
- Королева! – тихо восклицала Тофана.
- Как ваша нога? – участливо спрашивала Маргарита, восхищаюсь своею властью легко говорить на всех языках мира, сама вслушиваясь в певучесть своей итальянской речи
(в романе Маргарите нет необходимости говорить на различных наречиях и языках, да и на каком определённом языке может изъяснятся нечисть, ну а советский народ весь говорит на русском языке).
- О, добрейшая королева! Прекрасно! – искренно и благодарно глядя водяными зеленоватыми глазами в лицо Маргариты…
(в романе глаза госпожи Тофаны потеряют свою зеленоватость, то есть автор вычеркнёт её из числа служителей советской власти, иначе из числа ведьм)
Молодой человек уже вкладывал в сухую руку госпожи Тофаны бокал.
- Кто это с нею? – торопливо справилась Маргарита. – С богомерзкой рожей? Муж?
- Не знаю я этого сукина сына, - озабоченно шептал Коровьёв, - кажется, какой-то неаполитанский аптекарь… У неё всегда была манера ронять себя и связываться со всякой сволочью
(этой ссылки на историческое прошлое М.А.Спиридоновой, когда её подвергли насилию царские казаки, в романе автор использовать не будет, вероятно, решив такие комментарии слишком оскорбительными в отношении этой мужественной женщины).
Ну, Азазелло пропустил… Всё в порядке… Он должен по должности знать всех.
- Как рады мы, граф! – вскричал он по-французски и, пока очень беспокойный какой-то фрачник целовал колени Маргариты, говорил ей:
- Не правда ли, светлейшая королева, граф Алессандро Феникс очень, очень понравился.
- Калиостро, - вдунул он в ухо Маргарите…
(Калиостро в романе автор вычеркнет, как человека, который не был ни чекистом, ни революционером, ни известным убийцей, ни невинной жертвой, а был большим мистификатором, авантюристом и мошенником)
Поцелуи теперь шли один за другим…
- С этой чуть нежней, - одним дыханием [подсказал Коровьёв], - она мрачная. Неврастеничка. Обожает балы, носится с бредовой мыслью, что мессир её увидит, насчёт платка ему что-то хочет рассказать.
- Где? Где?
- Вон между двумя, - взглядом указывал Коровьёв.
Маргарита поймала взглядом женщину лет двадцати, необыкновенного по красоте сложения, с дымными топазами на лбу и такими же дымными глазами
(топаз по поверию – это камень способствующий женской красоте, в романе автор не станет употреблять такое нарочитое выпячивание внешности Фриды).
- Какой платок? Не понимаю! – говорила Маргарита довольно громко под рёв музыки, звон и начинающий уже нарастать гул голосов.
- Камеристка к ней приставлена, - пояснял Коровьёв, в то же время пожимая руки какому-то арабу
(араба в романе не будет, вероятно, из-за несоответствия национальности советскому гражданину),
- и тридцать лет кладёт ей на ночь на столик носовой платок с каёмочкой… как проснётся она, платок тут. Она сжигала его в печке, топила в реке, ничего не помогает.
- Какой платок?
- С синей каёмочкой. Дело в том, что, когда она служила в кафе, хозяин её как-то зазвал в кладовую, а через девять месяцев она родила мальчика. И унесла его в лес, и засунула ему в рот платок, а потом закопала мальчика в землю. На суде плакала, говорила, что кормить нечем ребёнка. Ничего не понимает.
- А хозяин кафе где? – каким-то странным голосом [спросила Маргарита] – Где хозяин?
- Ваше величество, - заскрипел снизу кот, - позвольте вас спросить, при чём же здесь хозяин? Он платка младенцу не совал в рот!
Маргарита вдруг скрутила острыми ногтями ухо Бегемота в трубку и зашептала, в то же время улыбаясь кому-то
(очевидно, что она улыбается Фриде, но в романе М.А.Булгаков откажется от этого злой радости Маргариты, вероятно, посчитав, что она не должна радоваться чужой боли):
- Если ты, сволочь, ещё раз это скажешь…
Бегемот как-то не по-бальному пискнул и захрипел:
- Ваше… ухо вспухнет… зачем портить бал?.. я говорил юридически… с юридической точки… Молчу, молчу! Как рыба молчу!
Маргарита выпустила ухо и глянула сверху вниз. Мрачные глаза взмолились ей, но рот шептал по-немецки
(в романе отсутствует уточнение о том, на каком языке говорит Фрида, очевидно по той же причине, что и Маргарита, когда она говорила с госпожой Тофаной по-итальянски; автор отказался от излишней путаницы в этих эпизодах):
- Я счастлива, королева, быть приглашённой на великий бал полнолуния, или ста королей…
- А я, - отвечала по-немецки Маргарита, - рада вас видеть… Очень рада… Любите ли вы шампанское?
- Что вы делаете, королева?! – на ухо беззвучно взревел Коровьёв. – затор получится!
- Я люблю, - молящее говорила женщина.
- Так вот вы…
- Фрида, Фрида, Фрида, - жадно глядя на Маргариту, шептала женщина, - меня зовут Фрида, о королева!
- Так вот, напейтесь сегодня пьяной, Фрида, - сказала Маргарита, - и ни чём не думайте!
Фрида, казалось, хотела войти в глаза Маргарите, тянулась к ней, но кот уже помогал ей подняться и увлекал в сторону.
Затор действительно мог получиться. Теперь уже на каждой ступеньке было по два человека. Снизу из бездны на Маргариту по склону, как будто штурмуя гору, подымался народ.
Из швейцарской снизу уже послышалось жужжание голосов. Прислуги там прибавилось… Там была толчея.
Маргарита теперь уже не имела времени для того, чтобы произносить что-либо, кроме слов:
- Я рада вас видеть…
- Герцог! – подсказывал Коровьёв и пел теперь за двух на всех языках.
Голые женские тела, вкрапленные меж фрачных мужчин, надвигались снизу, как стеной. Шли смуглые, и белотелые, и цвета кофейного зерна, и вовсе чёрные, и сверкающие, как будто смазанные маслом. В волосах рыжих, чёрных, каштановых, светлых, как лен, - в ливне света играли снопами, рассыпали искры драгоценные камни. И как будто кто-то окропил штурмующую колонну мужчин – брызгали светом с грудей бриллиантовые капли запонок.
Маргарита теперь ежесекундно ощущала прикосновение губ к колену, ежесекундно вытягивала вперёд руку для поцелуя, лицо её стянуло в вечную улыбающуюся маску привета.
- Но разнообразьте глаза… глаза, - теперь уже в громе музыки и жужжанья и с лестницы, и сзади, в рёве труб и грохоте, не стесняясь, говорил Коровьёв, - ничего не говорите, не поспеете, только делайте вид, что каждого знаете… Я восхищён!.. Маркиза де Бренвиллье… Отравила отца, двух братьев и двух сестёр и завладела наследством… Господин де Годен, вас ли мы видим? В карты играют в том зале, через площадку! Минкина. Ах, хороша! Не правда ли, королева, она красива… Излишне нервна… зачем же было жечь лицо горничной щипцами и вырывать мясо… Впрочем… Настасья Фёдоровна!
(большинство названных тут и чуть позже известных преступников в романе автор вычеркнет, удовлетворившись парой наиболее одиозных персон)
Бокал шампанского… Маленькая пауза… пауза… Ему несколько слов… Что-нибудь о его чудесах на баске…
- Кто? Кто?
- Паганини… играет сегодня у нас…
Горящие, как угольки, глаза, изжёванное страстью лицо склонилось перед Маргаритой…
- Я счастлива услышать дивные звуки…
- Барон Паганини! – Коровьёв кричал и тряс руки Паганини. – Все мы будем счастливы услышать ваши флажолеты после этой чёртовской трескотни, которую устроил профан Бегемот… Как, ни одного стакана шампанского?.. Ну, после концерта, я надеюсь… Не беспокойтесь. Ваш Страдивари уже в зале… он под охраной… Ни одно существо в мире ни прикоснётся к нему… За это я вам ручаюсь!..
(Николо Паганини нечего делать в компании с убийцами, очевидно, что М.А.Булгаков хотел использовать его образ, в качестве некоей мистической принадлежности к нечисти, как считали его современники, но потом отказался от этой идеи)
Лица плыли, качались, и казалось, что одна огромная, как солнце, улыбка разлилась по ним всем…
- Все одинаковы во фраках… но вот и император Рудольф…
- У которого безумные глаза?
- Он, он… Алхимик и сошёл с ума… Ещё алхимик, тоже неудачник, повешен. Ещё алхимик, опять-таки неудача, нищета… Рад видеть вас, господин Сендзивей! Вот эта… чудесный публичный дом держала в Страсбурге, идеальная чистота и порядок… Он? Ударил по лицу друга, а на другой день на дуэли его же заколол… Кровосмеситель…
- Этот лысый – господин Руфо, идеальный сводник… Бегемот, пора! Давай своих медведей, которыми ты так хвастался. Видишь, в зале у первого буфета скопился народ. Отсасывай их своими медведями
(то есть верзилы из специального батальона охраны, подобранные по силе и росту),
а то на площадке нельзя будет повернуться
(эту демонстративную сцену влияния подчинённых из служб безопасности НКВД наркома Н.И.Ежова на порядок при прохождении демонстрации солидарности с трудящимися всего мира на Красной площади, автор из романа убрал, оставив читателям самим додумывать этот эпизод).
Господин Казанова, королева рада вас видеть. Московская портниха, приятнейшая женщина, мы все её любим за неистощимую фантазию
(то есть он прямо признаёт то, что он сам в компании своих сотрудников пользовался услугами этой портнихи, как наблюдатель стриптиза).
Держала ателье и придумала страшно смешную штуку – провертела круглые дыры в стене той комнаты, где дамы примеривали туалеты. Бокал шампанского! Я в восхищении!
- И они не знали?
- Все до единой знали. Я в восхищении! Этот двадцатилетний мальчуган всегда отличался дикими фантазиями. Мечтатель и чудак. Его полюбила одна девушка, красавица и он продал её в публичный дом. Рядом с ним отцеубийца. За ним – госпожа Калиостро, с нею высокий, обрюзгший – князь Потёмкин. Да, тот самый, её любовник
(ни князь Потёмкин, ни его любовница красавица Лоренца Калиостро, ни Екатерина Великая никогда не были кровожадными убеждёнными преступниками, их дела в истории можно оценивать как угодно, но нельзя отделить никак от соответствия времени в 18-ом веке).
По лестнице текла снизу вверх людская река, чинно, медленно и ровно. Шорох лакированных туфель стоял непрерывный, монотонный. И главное, что конца этой реке не было видно. Источник её, громадный камин, продолжал питать её.
Так прошёл час и пошёл второй час.
Тогда Маргарита стала замечать, что силы её истощаются. Цепь стала ненавистна ей, ей казалось, что с каждой минутой в ней прибавляется веса, что она впивается углами в шею. Механически она поднимала правую руку для поцелуя и, подняв её более тысячи раз, почувствовала, что она тяжела и что поднимать её просто трудно.
Интересные замечания Коровьёва перестали занимать Маргариту. И раскосые монгольские лица, и лица белые и чёрные сделались безразличны, сливались по временам в глазах, и воздух почему-то начинал дрожать и струиться.
Несколько, но ненадолго, оживили Маргариту обещанные Бегемотом медведи. Стена рядом с площадкой распалась, и тайна «светит месяца» разъяснилась. Возник ледяной зал, в котором синеватые глыбы были освещены изнутри и в пятьдесят белых медведей грянули на гармониках
(образ белых медведей, играющих на народных инструментах «светит месяц» в романе автор использовать откажется, вероятно потому, что он посчитает его каким-то незаконченным и противоречивым, хотя желание совместить облик русского медведя с верзилами из НКВД и военным оркестром, состоящим из мужиков, играющих на полудетских инструментах и поющих лирические песни понять можно).
Один из них – вожак и дирижёр, надев на голову картуз, плясал перед ними.
- Глупо до ужаса, - бормотал Коровьёв, - но цели достигло. Туда потянулись, здесь стало просторнее… Я в восхищении!
Маргарита не выдержала и, стиснув зубы, положила локоть на тумбу.
Какой-то шорох, как бы крыльев по стенам, теперь доносился из зала сзади, и было понятно, что там танцуют неслыханные полчища, и даже показалось, будто массивные мраморные, мозаичные, хрустальные полы в этом диковинном здании ритмично пульсируют.
Ни Гай Цезарь Калигула, ни Чингисхан
(интересно, почему М.А.Булгаков позже убрал великого восточного повелителя и завоевателя из числа самых кровожадных дикторов всех времён?),
прошедшие в потоке людей, ни Мессалина уже не заинтересовали Маргариту. Как не интересовали ни десятки королей, герцогов, кавалеров, самоубийц, отравительниц, висельников, сводниц, тюремщиков, убийц, шулеров, палачей, доносчиков, изменников, куртизанок, безумцев, сыщиков, растлителей, мошенников, названных Коровьёвым. Все их имена спутались в голове, лица стёрлись в лепёшку, из которых назойливо лезло в память и только одно, окаймлённое действительно огненной бородой, лицо Малюты Скуратова. Маргарита чувствовала только то, что поясницу её нестерпимо ломит, что ноги подгибаются.
Она попросила пить, и ей подали чашу с лимонадом. Наихудшие страдания ей причиняло колено, которое целовали. Оно распухло, кожа посинела, несмотря на то, что несколько раз рука Наташи появлялась возле этого колена с губкой, чем-то душистым и смягчающим смачивала измученное тело.
В начале третьего часа Маргарита глянула безнадёжными глазами в бездну и несколько ожила: поток редел, явно редел.
- Законы бального съезда одинаковы, королева Маргарита
(тут, сокращая повторы имени, автор в романе вместо имени вставит многоточие, что может означать только то, что в других случаях повтор был ему необходим),
- заговорил Коровьёв, - я мог бы вычертить кривую его. Она всегда одинакова. Сейчас волна начнёт спадать. И, клянусь этими идиотскими медведями, мы терпим последние минуты. Я восхищён!
Медведи доиграли рязанские страдания и пропали вместе со льдом.
Маргарита стала дышать легче. Лестница пустела. Было похоже на начало съезда.
- Последние, последние, - шептал Коровьёв, - вот группа наших броккенских гуляк.
Он ещё побормотал несколько времени: эмпузы
(женщина-демон в греческой мифологии, насекомое),
Мормолика
(страшилище, заманивающее девушек и детей, чтобы выпить кровь в греческой мифологии),
два вампира
(в восточноевропейских легендах полулюди, которые питаются кровью обыкновенных людей, обращающие свои жертвы в новых вампиров).
Всё.
Но на пустой лестнице ещё оказались двое пожилых людей.
Коровьёв прищурился, узнал, мигнул подручным и сказал Маргарите:
- А, вот они…
- У них почтенный вид, - говорила, щурясь, Маргарита.
- Имею честь рекомендовать вам, королева, директора театра и доктора права господина Гёте и также – господина Шарля Гуно, известного композитора.
- Я в восхищении, - говорила Маргарита.
И директор театра, и композитор почтительно поклонились Маргарите, но колена не целовали
(в романе нет этих персонажей, возможно, ими автор пытался показать читателям, что перед Маргаритой проходят представители всего народа без разделения на добрых и злых, правоверных, благонравных и нечестивых, честных, гениальных и глупых, но подлых и коварных; судьба же названных гениальных людей никак не позволяет отнести их к преступникам и убийцам, они представляют малое число людей. Которыми гордится всё человечество, поэтому им нет необходимости целовать колено).
Перед Маргаритой оказался круглый золотой поднос и на нём два маленьких футляра. Крышки их отпрыгнули, и в футлярах оказалось по золотому лавровому веночку, который можно было носить в петлице, как орден.
- Мессир просил вас принять эти веночки, - говорила Маргарита одному из артистов по-немецки, а другому по-французски, - на память о сегодняшнем бале
(снова Маргарита говорит на иностранных языках, что в романе уже нигде не встретится, а также там отсутствует противоречивое вручение символа победителя и гениальности в виде лаврового венка от имени Воланда, конечно, потому что вся эта сцена выпадает сюжетно из действия самого произведения).
Оба приняли футляры и последовали к подносам.
- Ах, вот и самый последний, - сказал Коровьёв, кивая на последнего, очень мрачного человека с маленькими, коротко подстриженными под носом усиками и тяжёлыми глазами.
- Новый знакомый, - продолжал Коровьёв, - большой приятель Абадонны
(очевидно, что у Абадонны приятелей никаких быть не может, как и у В.М.Молотова, но карьерные интриги бушуют среди высшего руководства в НКВД, поэтому эта понятная всем современникам аналогия с обвинением предъявленным Г.Г.Ягоде и его секретарю П.П.Буланову, которые якобы таким образом покушались на Н.И.Ежова, позже чуть видоизменившись, став ближе к реальности, сохранится в финале торжественного шествия).
Как-то раз Абадонна навестил его и нашептал за коньяком совет, как избавиться от одного человека, проницательности которого наш знакомый весьма боялся. И вот он велел своему секретарю обрызгать стены кабинета того, кто внушал ему опасения ядом.
- Как его зовут? – спросила Маргарита.
- Право, ещё не спросил, Абадонна знает.
- А с ним кто?
- Этот самый исполнительный его секретарь.
- Я восхищён! – привычным голосом закричал Коровьёв.
Лестница опустела. Маргарита. Коровьёв в сопровождении кота покинули свой пост.
Они сбежали вниз по лестнице, юркнули в камин и оттуда какими-то окольными путями проникли в ту самую ванную комнату, где Маргариту одевали для бала.
- О, как я устала! – простонала Маргарита, повалившись на скамейку.
Но Гелла и Наташа опять повлекли её под кровавый душ, тело её размяли и размассажировали, и Маргарита ожила вновь.
Неумолимый Коровьёв дал только три минуты на то, чтобы полежать на скамье. Теперь Маргарите предстояло облететь бал, чтобы почтенные гости не чувствовали себя брошенными.
Бал дал себя знать, лишь только Маргарита, чуть касаясь мраморного пола, скользя по нему, вылетела в тропический сад. Ей показалось, что рядом идёт сражение. Сотни голосов сливались в мощный гул, и в этом гуле слышались страшные удары металлических тарелок, какое-то мерное буханье и даже выстрелы.
Иногда вырывался смех, его выплёскивало, как пену с волны.
Но в самой оранжерее было тихо… В густейшей зелени сидело несколько парочек с бокалами, да ещё бродил одинокий человек, с любопытством изучающий отчаянно орущих на всех языках попугаях.
В соседнем зале уже не было оркестра Штрауса, на эстраде за тюльпанами его место занял обезьяний джаз. Громадная лохматобакенбардная горилла в красном фраке, с трубой в руке, приплясывая, дирижировала громадным и стройным джазом. В один ряд сидели орангутанги с блестящими трубами, дули в них. На плечах у них сидели весёлые шимпанзе с гармониями. В гриве, похожей на львиную, два гамадрила играли на роялях, и роялей этих не было слышно в громе и писке, буханьях и вое инструментов в лапах гиббонов, мандрилов и мартышек со скрипками.
На зеркальном полу пар пятьсот, словно слипшись, поражая Маргариту ловкостью и чистотой движения, стеною, вертясь в одном направлении, шли, угрожая смести всё со своего пути.
Свет менялся через каждые десять секунд. То светили с хор разноцветные прожектора, и женские тела то блестели розово и тепло, то становились трупно-зелёными, то красно-мясными. Атласные живые бабочки ныряли над танцующими полчищами, с потолков сыпался цветочный дождь. То погасали прожектора, и тогда на капителях колонн загорались мириады светляков, а в воздухе плыли болотные огни.
Лишь только Маргариту увидели, полчище распалось само собою, и, проходя по образовавшемуся коридору, Маргарита слышала восхищённый шёпот, разросшийся до гула:
- Королева Марго!
(в романе подобное фамильярное обращение позволят себе только мастер, Воланд, толстяк-бакенбардист и Коровьёв, обозначая любовников Маргариты)
Как в танцевальном зале одурял запах цветов, духов и драгоценных цветочных масел, здесь вертел голову запах шампанского, клокочущего в бассейнах. Сверкающие чаши взлетали в руках у фрачников, сотни женских глаз провожали Маргариту. Смех словно сдуло с уст, и здесь шёпот разросся до громового крика:
- Здоровье королевы!
Из зала, где били шампанские фонтаны. Маргарита попала в чудовищных размеров бассейн, окаймлённый колоннадой. Из пасти десятисаженного Нептуна хлестала широкая розовая струя. Одуряющий запах шампанского подымался из бассейна. Здесь царствовало бурное веселье. Дамы, хохоча, сбрасывали туфли, отдавали сумочки своим фрачным кавалерам или неграм, мечущимся с нагретыми простынями меж колонн, и ласточкой бросались в воду. Столбы играющего вина взметывало вверх. Хрустальное дно бассейна горело светом, свет пронизывал толщу вина, в котором ныряли, как рыбки в аквариуме, дамы.
Они выскакивали из воды, держась за золотые поручни, хохоча и шатаясь, совершенно пьяные. От хохота и крика звенело над колоннами, фрачники отскакивали от брызг, негры укутывали купальщиц в простыни, и, не будучи в силах перекрыть звенящий в колоннах крик, лягушки со своими саксофонами, сидящие на плечах Нептуна, бешено играли фокстрот.
В честь Маргариты шесть дам выстроились в ряд и под звуки лягушачьего марша вскочили на плечи своим кавалерам и с них взвились в воздух, а оттуда головами вниз в бассейн. Маргарита видела, как их сверкающие тела разлетелись под водой, как вспугнутая рыбья золотая стая.
Запомнилось в этой кутерьме одно совершенно пьяное женское лицо с бессмысленными, но и в бессмысленности своей молящими глазами, и одно краткое слово вспомнилось: «Фрида». Затем пробежали коротенькие мыслишки житейского порядка: «Интересно, сколько может стоить такой бал?», «никогда в гости ходить не буду… гости… чушь собачья… балы надо уметь устраивать…»
Голова её начинала кружиться, но кот устроил и в бассейне номер, задержавший Маргариту со свитой. Резким, пронзительным голосом он провыл предложение джентльменам искупаться и сделал какой-то повелительный жест неграм.
Тотчас с шипеньем и грохотом волнующаяся масса шампанского ушла из бассейна, а Нептун стал извергать не играющую, не пенящуюся волну тёмно-жёлтого цвета.
Дамы с визгом и воплями «Коньяк!» кинулись от краёв бассейна за колонны. Через несколько секунд бассейн был полон, и кот. Перевернувшись трижды в воздухе, обрушился в колыхающийся коньяк. Вылез он, отфыркиваясь, с раскисшим галстуком, со слезшей с усов позолотой и потеряв бинокль. Но он объявил, что он ни в одном глазу.
Та самая портниха затейница оказалась единственной особой женского пола, отважившейся искупаться в коньяке. Кавалер её, мулат. Вмиг освободился от фрачной одежды и шёлкового белья и вместе с нею прыгнул в бассейн.
Но тут Коровьёв властно подхватил под руку хозяйку бала и увлёк её вон.
Они оказались в буфете.
Сотни гостей осаждали каменные ванны. Пахло солёным морем. Прислуга бешено работала ножами, вскрывая аркашонские устрицы
(в нищей и голодной стране на праздник привезли французские изыски для гурманов, в романе автор откажется от уточнения «аркашонские»),
выкладывая их на блюдо, поливая лимонным соком. Маргарита глянула под ноги и невольно ухватилась за руку Коровьёва, ей показалось, что она проваливается в ад. Сквозь хрустальный пол светили бешеные красные огни плит, в дыму и пару метались белые дьявольские повара. Тележки на беззвучных колёсиках ездили между столиками, и на них дымились и сочились кровью горы мяса. Прислуга на ходу тележек резала ножами это мясо, и ломти ростбифа разлетались по рукам гостей. Снизу, из кухни, подавали раскроенную розовую лососину, янтарные балыки. Серебряными ложками проголодавшиеся гости глотали икру
(есть икру ложками признак невоспитанности и неразборчивости).
Снизу по трапам подавали на столиках столбы тарелок, груды серебряных вилок и ножей, откупоренные бутылки вин, коньяков, водок.
Пролетев через весь буфет, Маргарита, посылая улыбки гостям, попала в тёмный закопчённый погреб с бочками. Налитый жиром, с заплывшими глазами, хозяин погреба
(в романе слово «хозяин» практически нарицательное, относящееся только к одному персонажу, Воланду)
в фартуке наливал вино любителям пить в погребах из бочек. Прислуга была здесь женская. Разбитные девицы подавали здесь горячие блюда на раскалённых сковородах, под которыми светили красным жаром раскалённые угли.
Из погреба перенеслись в пивную, здесь опять гремел «светит месяц», плясали на эстраде те же белые медведи
(в романе эти медведи промелькнут незаметно, верно потому, что они излишне путают и без них сверх закрученный сюжет).
Маргарита слышала рычащий бас:
- Королева-матушка! Свет увидели. Вот за пивко спасибо!
В табачном дыму померещилось ей огненная борода Малюты и, кажется, кривоглазая физиономия Потёмкина.
Из пивной толпа стремилась в бар…
Но дамы взвизгивали, кидались обратно. Слышался хохот.
За ослепляющей отражениями миллионов огней зеркальной стойкой помещались пять громадных тигров. Они взбалтывали, лили в рюмки опаловые, красные, зелёные смеси, изредка испуская рык.
Из бара попали в карточные.
Маргарита видела бесчисленное множество зелёных столов и сверкающее на них золото. Возле одного из них сгрудилась особенно большая толпа игроков, и некоторые из них стояли даже на стульях, жадно глядя на поединок. Обрюзгшая, седоватая содержательница публичного дома играла против чёрноволосого банкомёта, перед которым возвышались две груды золотых монет. Возле хозяйки же не было ни одной монеты, но на сукне стояла, улыбаясь, нагая девочка лет шестнадцати, с развивающейся во время танцев причёской, племянница почтенной падуанки.
- Миллион против девчонки, - смеясь, шептал Коровьёв, - вся она не стоит ста дукатов.
Почтительно раздавшаяся толпа игроков восторженно косилась на Маргариту и в то же время разноязычно вздыхала: «Бита… дана… бита… дана…» - сопровождая каждый удар карты.
- Бита! – простонал круг игроков.
Желтизна тронула скулы почтенной старухи, и она невольно провела по сукну рукой, причём вздрогнула, сломав ноготь. Девчонка оглянулась растерянно
(этой душераздирающей сцены, когда ставкой в игре служит ребёнок, в романе не будет, возможно автор посчитал, что не стоит дополнительно очернять бал сатаны, чтобы нечаянно не выдать свои потаённые мысли).
Маргарита была уже вне карточной. Она, почти не задерживаясь, пролетела мимо гостиной, где на эстраде работал фокусник-саламандра, бросающийся в камин, сгорающий в нём и выскакивающий из него вновь невредимым, и вернулась в танцевальный зал.
Как раз когда она подлетела к дверям, оркестр обезьян ударил особенно страшно и танец немедленно прекратился. Пары распались, и гости выстроились в две шеренги, и шеренги эти стали бесконечны, потому что выстроились гости и в зале с шампанскими фонтанами.
- Последний выход, - шепнул озабоченно Коровьёв.
Меж стен гостей шёл Воланд, за ним Абадонна и несколько стройных, подтянутых копий Абадонны. Воланд был во фраке и двигался, чуть прихрамывая и опираясь на трость.
Молчание стало мёртвым.
Маргарита стояла неподвижно. Воланд шёл прямо на неё, улыбаясь. Подойдя, он протянул ей руку и сказал негромко:
- Благодарю вас, - и стал рядом с нею
(совершенно невозможное действие описывает тут автор, конечно, в романе он его вычистит).
Тотчас перед группой Воланда появился слуга с блюдом, и на этом блюде Маргарита увидела отрезанную голову человека, в засохших и замытых потёках крови, с приоткрытым ртом, с выбитыми передними зубами.
Тишина продолжала стоять полнейшая, и её прервал только где-то далеко послышавшийся звонок, как бывает с парадного хода.
- Александр Александрович, - негромко сказал Воланд, и тогда веки убитого приподнялись и на мёртвом лице Маргарита, содрогнувшись, увидела живые, полные мысли и страдания глаза.
- Вот всё и сбылось, - продолжал Воланд, глядя в глаза голове, - и голова отрезана женщиной, не состоялось заседание, и живу я в вашей квартире. Самая упрямая в мире вещь есть факт. Но теперь и нас и вас интересует дальнейшее, а не этот, уже совершившийся факт. Вы были горячим проповедником той теории, что по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он уходит в тёмное небытие, в золу. Мне приятно сообщить вам в присутствии моих гостей, хотя они и служат доказательством совсем другой теории, о том, что ваша теория и солидна, и остроумна. Во всяком случае, одна теория, как говорится, стоит другой. Есть и такая, согласно которой каждому дано будет по его вере. Да сбудется! Вы уходите в небытие, и мне радостно сообщить вам, что из чаши, в которую вы превращаетесь, я выпью за бытие! Итак, чашу!
И тут же потухли глаза и закрылись веками, покровы головы потемнели и съёжились, отвалились кусками, исчезли глаза, и перед Маргаритой, на блюде, оказался череп, желтоватый, с изумрудными глазами, с зубами из жемчуга, на золотой ноге. Крыша черепа откинулась.
- Где же он? – спросил Воланд, повернувшись к Коровьёву-церемониймейстеру.
- Сию секунду, мессир, он предстанет перед вами. Я слышу в этой гробовой тишине, как скрипят его лакированные туфли, как звенит бокал, который он поставил на стол, в последний раз в этой жизни выпив шампанского. Да вот и он!
Между шеренгами гостей в зал, направляясь к Воланду, вступал новый гость. Внешне он ничем не отличался от многочисленных остальных гостей-мужчин. И так же безукоризненно был одет. Но величайшее волнение выдавали даже издали видные пятна на его щеках и неустанно бегающие его глаза. Гость был ошарашен, это было очевидно. И конечно, не только нагими дамами, но и многим другим, например тем, что он, ухитрившись как-то опоздать, теперь входит нелепыим образом один-одинешёнек, встречаемый любопытными взорами гостей, которых, собственно, даже и сосчитать трудно!
Встречен был поздний гость отменно.
- А, милейший барон Майгель! – приветливо вскричал Воланд гостю, который решительно не знал, на что ему глядеть – на череп ли, лежащий на блюде в руках у голого негра, на голую ли Маргариту? Голова его стала кружиться.
Но, кое-как справившись с собою благодаря своей долголетней практике входить в гости и не теряться, Майгель пробормотал что-то о том, что он восхищён, и приложился к руке Маргариты.
- Вас, как я вижу, поражают размеры помещения? – улыбаясь и выручая гостей, продолжал Воланд. – Мы здесь произвели кое-какую перестройку, как видите. Как вы находите её?
Майгель проглотил слюну и, вертя левой рукой брелок, свешивающийся из кармана белого жилета, сообщил, что перестройку он находит грандиозной и что она его приводит в восхищение.
- Я очень счастлив, что она вам нравится! – галантно отозвался Воланд и звучно обратился к толпам замерших неподвижно гостей: - Я счастлив, месьёдам, рекомендовать вам почтеннейшего барона Майгеля, служащего комиссии по ознакомлению иностранцев с достопримечательностями столицы.
Тут Маргарита замерла, потому что узнала вдруг этого Майгеля. Он несколько раз попадался ей в театрах Москвы и ресторанах. «Позвольте… - подумала Маргарита, - стало быть, он умер? Ничего не понимаю!»
Но дело разъяснилось тут же.
- Милый барон, - говорил Воланд, расплываясь в улыбке радости, - был так очарователен, что, узнав о моём приезде, тотчас позвонил ко мне, предлагая мне свои услуги по ознакомлению меня с достопримечательностями столицы. Я счастлив был пригласить его. Кстати, барон, - вдруг, интимно понизив голос, проговорил Воланд, - разнеслись слухи о чрезвычайной вашей любознательности. Говорят, что она превосходит всё до сих пор виденное в этом направлении и равняется вашей разговорчивости. Параллельно с этим дошёл до меня страшный слух о том, что именно ваша разговорчивость стала производить неприятное впечатление и не позже чем через месяц станет причиной вашей смерти. Желая избавить вас от томительного ожидания скучной развязки, мы решили прийти к вам на помощь…
Тут Воланд перестал улыбаться, а Абадонна вырос перед Майгелем и, подняв очки на лоб, глянул барону в лицо.
Барон сделался смертельно бледен, взмахнул руками, вздохнул и стал валиться на бок. Показалось ещё Маргарите, что что-то сверкнуло огнём в руках Азазелло, оказавшегося рядом с Абадонной, что-то стукнуло или как будто в ладоши хлопнуло, и алая кровь хлынула из груди барона, заливая белый жилет.
Как обвал в горах, ударил аплодисмент гостей, барона подхватили, и чаша до краёв наполнилась его кровью.
- За жизнь! – крикнул Воланд, поднимая чашу, и прикоснулся к ней губами.
И тогда произошла метаморфоза. Фрак Воланда исчез. Воланд оказался не то в чёрном плаще, не то сутане. Перед глазами Маргариты всё закружилось, когда рука в перчатке с раструбом приблизила к ней чашу и загорелся перед ней один глаз.
Маргариту шатнуло, но её поддержали, и чей-то голос, кажется Коровьёва, зашептал:
- Не бойтесь, не бойтесь… Кровь давно ушла в землю… Пейте! В чаше вино!
Маргарита, закрыв глаза, дрожа, сделала глоток. Сладкий ток пробежал по её жилам, в ушах начался звон. Ей показалось, что кричат петухи, что оглушительный оркестр играет марш. Тут толпа гостей стала видоизменяться. Фраки мужчин рассыпались в прах, и почернели, и сгнили тела женщин, показались кости, стали сыпаться на пол. Тление охватило зал, потёк печальный запах склепа. А потом и колонны распались, и угасли огни, и всё съёжилось, и не стало никаких фонтанов, и бальных зал, и цветов… А просто была скромная гостиная ювелирши, и в камине пылал огонь, а из приоткрытой двери виднелся свет свечей. И в эту приоткрытую дверь и вошла Маргарита.
Глава XXIV
ИЗВЛЕЧЕНИЕ МАСТЕРА
Всё в комнате оказалось, как и было до бала. Воланд в сорочке сидел на кровати, но Гелла не растирала ему ногу, а ставила на стол, рядом с глобусом, поднос с закуской и графином. Коровьёв, сняв надоевший фрак, сидел на стуле, плотоядно потирая руки. Кот помещался на соседнем стуле. Галстук его, превратившийся в серую тряпку, съехал за ухо, но Бегемот с ним расставаться не желал.
Абадонны не было, но был Азазелло. Сидящие встречали Маргариту приветливо, заулыбались ей, а Воланд указал ей место рядом с собою на кровати…
- Вас замучили затейники?
- Нет, нет, бал был превосходный, - ответила живо Маргарита.
- Ноблесс оближ, - сказал кот и налил Маргарите прозрачной жидкости в лафитный стакан.
- Это водка? – спросила Маргарита.
Кот даже подпрыгнул на стуле от обиды.
- Помилуйте, королева, - прохрипел он, - разве я позволил бы себе налить даме водки? Это чистый спирт!
Маргарита захохотала и оттолкнула стакан от себя.
- Пейте смело! – сказал Воланд.
Маргарита взяла стакан.
- Нет, погодите, - заметил Воланд и сквозь свой стакан поглядел на Маргариту…
(довольно скабрезный жест развлекающегося, праздного человека, который в романе автор вычеркнет)
- Потрясающе! Очарованы, влюблены, раздавлены! – орал Коровьёв.
- Гелла, садись! – приказал Воланд. – Эта ночь предпраздничная у нас
(очевидный намёк на то, что 1 мая ещё впереди, утром, но в романе М.А.Булгаков сочтёт такой явный переход к реальности слишком нарочитым, и тогда «предпраздничная ночь» обратится в романе «праздничную ночь полнолуния»),
- пояснил он Маргарите, - и мы держим себя попросту.
- Вотр сантэ! – вскричал Коровьёв, обращаясь к Маргарите.
Маргарита глотнула, думая, что тут же ей и будет конец от спирта. Но ничего этого не произошло. Живительное тепло потекло по её животу, что-то стукнуло в затылок, она почувствовала волчий голод. Тут же перед ней оказалось золотое блюдце, и после первой же ложки икры тепло разлилось и по ногам, и по рукам.
Бегемот отрезал кусок ананаса, посолил его, поперчил, съел и после этого так залихватски тяпнул вторую стопку спирта, что все ахнули.
Маргарита ела жадно, и всё казалось необыкновенно вкусным, да и в самом деле было необыкновенно вкусно.
После второй стопки огни в канделябрах загорелись как будто поярче, в камине прибавилось пламени. Никакого опьянения Маргарита не чувствовала. Только сила и бодрость вливались в неё, и постепенно затихал голод. Ей не хотелось спать, а мысли были не связанные между собою, но приятные. Кроме всего прочего, смешил кот.
Кусая белыми зубами мясо, Маргарита упивалась текущим из него соком и в то же время смотрела, как Бегемот намазывал горчицей устрицу и посыпал её сахаром.
- Ты ещё винограду положи, - говорила ему Гелла, - и сверху сам сядь.
- Попрошу меня не учить, - огрызался Бегемот, - сиживал за столом, сиживал!
-Ах, как приятно ужинать вот этак, при огоньке камелька, запросто, - дребезжал Коровьёв, - в интимном кругу…
- Нет, Фагот, - возражал кот, - в бальном буфете имеется своя прелесть и размах!
- Никакой прелести в этом нет, - сказал Воланд, - и менее всего её в этих тиграх, рёв которых едва не довёл меня до мигрени.
- Слушаю, мессир, - сказал дерзкий кот, - если вы находите, что нет размаха, и я немедленно буду держаться того же мнения.
- Ты у меня смотри, - ответил на это Воланд.
- Я пошутил, - смиренно сказал кот, - что касается тигров, я велю их зажарить.
- Тигров нельзя есть! – заметила Гелла.
- Нельзя-с? Тогда прошу послушать, - оживился кот, и переселившись к камину с рюмочкой ликёра, жмурясь от удовольствия, рассказал, как однажды оказался в пустыне, где один-одинёшенек скитался девятнадцать дней и питался мясом убитого им тигра. Все с интересом слушаои занимательное описание пустыни, а когда Бегемот кончил повесть, все хором вскричали : «Враньё!»
- Интересно то, что враньё это от первого до последнего слова, - сказал Воланд.
- История рассудит нас, - ответил кот, но не очень уверенно
(комментарии автор в романе вычеркнет, как лишнее разъяснение очевидной истины, по сей день нет настоящего суда над делами коммунистических вождей Советского Союза).
- А скажите, - обратилась Маргарита к Азазелло, - вы его застрелили? Этого барона?
- Натурально, - ответил Азазелло.
- Я так взволновалась… Так неожиданно…
- Как же не взволноваться, - взвыл Коровьёв, - у меня у самого поджилки затряслись. Бух! Раз! Барон набок!
- Со мною едва истерика не сделалась, - подтвердил и кот, облизывая ложку с икрой.
- Вот что непонятно, - заговорила Маргарита оживлённо, и золотые искры от золота и хрусталя прыгали у неё в глазах, - неужели снаружи не слышно было ни грохота музыки, ни голосов?
- Мёртвая тишина, - ответил Коровьёв.
- Ах, как это интересно всё, - продолжала Маргарита. – Дело в том, что этот человек на лестнице… и другой у подъезда… Я думаю, что он…
- Агент! Агент! – вскричал Коровьёв. – Дорогая Маргарита Николаевна, вы подтверждаете мои подозрения! Агент. Я сам принял было его за рассеянного приват-доцента или влюблённого, томящегося на лестнице, но нет, но нет. Что-то сосало моё сердце! Ах! Он – агент. И тот у подъезда тоже! И ещё хуже, в подворотне – тоже!
- Интересно, а если вас придут арестовывать? – спросила Маргарита, обращая к Воланду глаза.
- Непременно придут, непременно! – вскричал Коровьёв. – Чует сердце. Что придут! В своё время, конечно, но придут!
- Ну что же в этом интересного, - отозвался Воланд и сам налил Маргарите играющее иглами вино в чашу
(эту фразу автор из романа вычеркнет, потому что ему незачем дополнительно подчёркивать, что арестами заведует Воланд, это очевидно; а также ни к чему нарочито демонстрировать то, что он тоже принимает активное участие в совращении Маргариты, наливая ей в дополнение к водке ещё и шампанское, это выглядит слишком броско и нарочито для советского читателя и имеет мало шансов оставаться незаметным достаточно долго).
- Вы, наверное, хорошо стреляете? – кокетливо спросила у Азазелло Маргарита
(в романе комментария здесь не будет, да разве может юная девушка, а не прожженная временем опытная чекистка, кокетничать, говоря об убийстве).
- Подходяще, - ответил Азазелло.
- А на сколько шагов? – спросила Маргарита.
- Во что, смотря по тому, - резонно ответил Азазелло, - одно дело попасть молотком в стекло критику Латунскому и совсем другое – ему же в сердце.
- В сердце! – сказала Маргарита.
- В сердце я попадаю на сколько угодно шагов и по выбору в любое предсердие его или в желудочек, - ответил Азазелло, исподлобья глядя на Маргариту.
- Да ведь… они же закрыты!
- Дорогая, - дребезжал Коровьёв, - в том-то и штука, что закрыты! В этом вся соль! А в открытый предмет…
Он вынул из стола семёрку пик. Маргарита ногтем наметила угловое верхнее очко. Азазелло отвернулся. Гелла спрятала карту под подушку, крикнула: «Готово!»
Азазелло, не оборачиваясь, вынул из кармана фрачных брюк чёрный револьвер, положил его на плечо дулом к кровати и выстрелил. Из-под прострелянной подушки вытащили семёрку. Намеченное очко было прострелено.
- Не желала бы я встретиться с вами, когда у вас в руках револьвер!
- Королева драгоценная, - завыл Коровьёв, - я никому не рекомендую встретиться с ним, даже если у него и нету револьвера в руках! Даю слово чести бывшего регента и запевалы! От всей [души] не поздравляю того, кто встретится!
- Берусь перекрыть рекорд с семёркой, - заявил кот.
Азазелло прорычал что-то. Кот потребовал два револьвера. Азазелло вынул и второй револьвер. Наметили два очка на семёрке. Кот отвернулся, выставил два дула. Выстрелил из обоих револьверов. Послышался вопль Геллы, а с камина упала убитая наповал сова, и каминные часы остановились. Гелла, у которой одна рука была окровавлена, тут же вцепилась в шерсть коту, а он ей в ответ в волосы, и они покатились клубком по полу.
- Оттащите от меня эту чертовку! – завыл кот.
Дерущихся разняли, Коровьёв подул на прострелянный палец Геллы, и тот зажил.
- Я не могу стрелять, когда под руку говорят! – кричал кот и старался приладить на место выдранный у него из спины порядочный клок шерсти.
- Держу пари, - тихо сказал Воланд Маргарите, - что проделал он эту штуку нарочно. Он очень порядочно стреляет.
Геллу с котом помирили, и в знак этого примирения они поцеловались. Достали карту, проверили. Ни одного очка не было затронуто.
- Этого не может быть! – утверждал кот.
Ужин, такой же весёлый, пошёл дальше. Свечи оплывали в канделябрах, по комнате волнами ходило тепло от камина. Маргарита наелась, и чувство блаженства охватило её. Она смотрела, как сине-серые кольца от сигары Азазелло уплывали в камин и как кот ловил их на конец шпаги. Ей никуда не хотелось уходить, но было, по её расчётам, поздно, судя по всему, часов около шести утра. Воспользовавшись паузой, Маргарита обратилась к Воланду и робко сказала:
- Пожалуй, мне пора …
- Куда же вы спешите? – спросил Воланд, и Маргарита потупилась, не будучи в силах вынести блеска глаза.
Остальные промолчали и сделали вид, что увлечены дымными кольцами.
- Да. Пора, - смущаясь, повторила Маргарита и обернулась, как будто ища накидку или плащ. Её нагота вдруг стала стеснять её.
Воланд молча снял с кровати свой вытертый засаленный халат, а Коровьёв закутал Маргариту
(в романе автор сменит слишком тёплое «закутал» на более холодное «набросил на плечи»).
- Благодарю вас, мессир, - чуть слышно сказала Маргарита, и чёрная тоска вдруг охватила её. Она почувствовала себя обманутой. Никакой награды, по-видимому, ей никто не собирался предлагать, никто её и не удерживал. А между тем, ей ясно представилось, что идти ей некуда. Попросить, как советовал Азазелло? «Ни за что», - сказала она себе и вслух добавила:
- Всего хорошего, - а сама подумала: «Только бы выбраться, а там уж я дойду до реки и утоплюсь».
Мысль о том, что она придёт домой и навсегда останется наедине со своим сном, показалась ей нелепой, больной, нестерпимой
(этот абзац, откровенно определяющий её существование в обычной жизни, автор в романе уберёт, как излишне обличительный).
- Сядьте! – повелительно сказал Воланд
(автор для усиления в романе вставит в комментариях к возгласу Воланда слово «вдруг»).
Маргарита села.
- Что-нибудь хотите сказать на прощание? – спросил Воланд.
- Нет, ничего, мессир, - голос Маргариты прозвучал гордо, - впрочем, если я нужна ещё, то я готова исполнить всё, что надобно.
Чувство полной опустошённости и скуки охватило её. «Фу, как мерзко всё»
(это очевидно обличительное предложение автор из романа уберёт, чтобы лишить читателей прямой оценки проведённого вечера от имени Маргариты).
- Вы совершенно правы! – гулко и грозно сказал Воланд. – Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего и ни у кого. Сами предложат! Сами!
(эта сцена в романе будет дописана для того, чтобы яснее выразить мысль, присущую тиранам, когда они сами решают без просьб и мольбы, кого им награждать, а кого наказывать)
Потом он смягчил голос и продолжал:
- Мне хотелось испытать вас. Итак, Марго, чего вы хотите за то, что сегодня вы были у меня хозяйкой? Что вы хотите за то, что сегодня вы были у меня хозяйкой? Что вы хотите за то, что были нагой? Чего стоит ваше истерзанное поцелуями колено? Во что цените созерцание моих клиентов и друзей? Говорите! Теперь уж без стеснений: предложил я!
Сердце замерло у Маргариты, она тяжело вздохнула.
- Вот шар, - Воланд указал на глобус, - в пределах его. А? Ну, смелее! Будите свою фантазию. Одно присутствие при сцене с этим отпетым негодяем, бароном, стоит того, чтобы человека наградили как следует. Да-с?
(даже последнее обращение автор выправит точнее, написав понукание «Ну-с?» вместо интеллигентного услужливого предложения «Да-с?»)
Дух перехватило у Маргариты, и она уже хотела выговорить заветные, давно хранимые в душе слова, как вдруг остановилась, даже раскрыла рот, изменилась в лице.
Откуда-то перед мысленными глазами её выплыло пьяное лицо Фриды и её взор умученного вконец человека
(это чересчур эмоциональное предложение автор в романе перепишет заново, чтобы не вызывать сомнительную и обличительную для задуманного образа жалость читателя).
Маргарита замялась и сказала, спотыкаясь:
- Так я, стало быть, могу попросить об одной вещи?..
- Потребовать, потребовать, многоуважаемая Маргарита Николаевна, - ответил Воланд, понимающе улыбаясь, - потребовать одной вещи!
Да, никак слово «вещь» не переходило во множительное число! А лицо Фриды назойливо колыхалось перед глазами в сигарном дыму
(в романе автор изменит акцентирование внимания читателей на исполнение лишь одного прошения по воле Воланда, как бы перенося единственность просьбы на тактичность самой Маргариты, известной своей королевской гордостью).
Маргарита заговорила:
- Я хочу, чтобы Фриде перестали подавать тот платок, которым она удушила своего ребёнка, - и вздохнула.
Кот послал Коровьёву неодобрительный взгляд, но, очевидно, помня накрученное ухо, не промолвил ни слова.
- Гм, - сказал Воланд и усмехнулся, - ввиду того, что возможность получения вами взятки от этой Фриды совершенно, конечно, исключена, остаётся обзавестись тряпками и заткнуть все щели в моей спальне!
- Вы о чём говорите, мессир? – изумилась Маргарита.
- Совершенно с вами согласен, мессир, - не выдержал кот, - именно тряпками! – Он с раздражением запустил лапу в торт и стал выковыривать из него апельсинные корки.
- О милосердии говорю, - объяснил Воланд, не спуская с Маргариты огненного глаза, - иногда совершенно неожиданно и коварно оно пролезает в самые узкие щели. Вот я и говорю о тряпках!
- И я об этом же говорю! – сурово сказал кот и отклонился на всякий случай от Маргариты, прикрыв вымазанными в розовом креме лапами свои острые уши.
- Пошёл вон! – сказал ему Воланд.
- Я ещё кофе не пил, - ответил кот, - как же я уйду? Неужели, мессир, в предпраздничную ночь гостей за столом у нас разделят на два сорта? Одни – первой, а другие, как выражался этот печальный негодяй-буфетчик. Второй свежести?
- Молчи! – сказал Воланд и обратился к Маргарите с вежливой улыбкой: - Позвольте спросить, вы, надо полагать, человек исключительной доброты? Высокоморальный человек?
- Нет! – с силой Ответила Маргарита. – И так как я всё-таки не настолько глупа, чтобы, разговаривая с вами, прибегать ко лжи, скажу вам со всею откровенностью: я прошу у вас об этом потому, что, если Фриду не простят, я не буду иметь покоя всю жизнь. Я понимаю, что всех спасти нельзя, но я подала ей твёрдую надежду. Так уж вышло. И я стану обманщицей.
- Ага, - сказал Воланд, - понимаю.
А кот, закрывшись лапой, что-то стал шептать Коровьёву.
- Так вы сделаете? – спросила неуверенно Маргарита.
- Ни в коем случае, - ответил Воланд.
Маргарита побледнела и отшатнулась
(этот диалог в романе зазвучит по-другому – с гораздо меньшим эмоциональным обоснованием для уменьшения обличительности, чтобы труднее было догадаться о истинном содержании эпизода).
- Я ни за что не сделаю, - продолжал Воланд, - а вы, если вам угодно, можете сделать сами. Пожалуйста.
- Но по-моему исполнится?
Азазелло вытаращил иронически кривой глаз на Маргариту, покрутил рыжей головой и тихо фыркнул.
- Да делайте же! Вот мучение, - воскликнул Воланд и повернул глобус, бок которого стал наливаться огнём
(попутно Воланд участвует в развязывании нового конфликта на земном шаре, столь явный намёк автор в романе смягчит).
- Фрида! – крикнул пронзительно кот
(в романе кричит Маргарита, понятно, что коту кричать нет смысла, ведь ему от прощения Фриды не холодно, не жарко, а перед Воландом демонстрировать милосердие глупо).
Дверь распахнулась, и растрёпанная, нагая, без всяких признаков хмеля женщина с иступлёнными глазами вбежала в комнату и простёрла руки к Маргарите. Та сказала:
- Прощают тебя. Платок больше подавать не будут.
Фрида испустила вопль, упала на пол и простёрлась крестом перед Маргаритой. Воланд досадливо махнул рукой, и Фрида исчезла.
- Прощайте, благодарю вас, - твёрдо сказала Маргарита и поднялась, запахнув халат
(в романе жест с запахиванием халата автор вычеркнет, как обличительный).
- По улице в таком виде идти нельзя. Сейчас дадим вам машину, - сказал Воланд сухо и добавил: - Поступок ваш обличает в вас патологически непрактичного человека. Пользоваться этим мы считаем неудобным, поэтому Фрида не в счёт. Говорите, что вы хотите?
- Драгоценное сокровище, Маргарита Николаевна! – задребезжал Коровьёв. – На сей раз советую вам быть поблагоразумнее! А то фортуна может ускользнуть!
- Верните мне моего любовника, - сказала Маргарита и вдруг заплакала.
- Маргарита Николаевна! – запищал Коровьёв в отчаянии.
- Нет, не могу! – возмущённо отозвался кот и выпил объёмистую рюмку коньяку
(подчёркнутого отрицательного отношения кота Бегемота и Коровьёва к выбору желания Маргариты в романе автор вычеркнет).
Занавеска на окне отодвинулась, и далеко на высоте открылась полная луна
(это свидетельство автора о ночи полнолуния явно указывает на определённую дату, но мне пока не удалось точно расшифровать этот день, можно предположить, что он имеет отношение к 18 июня 1936-го года, когда умер А.М.Горький, но полнолуние в этот день было в обозримом пространстве лишь в 1932-ом году; быть может, М.А.Булгаков считал гибельным для А.М.Горького сам его возврат в СССР, который состоялся окончательно в 1932-ом году?).
От подоконника на пол упал зеленоватый платок ночного света. Сидящие, на лицах которых играл живой свет свечей. Повернули головы к лунному косому столбу. В нём появился ночной Иванушкин гость, называющий себя мастером.
Он был в своём больничном одеянии, в халате, туфлях и чёрной шапочке. Небритое лицо его дёргало гримасой, он пугливо косился на огни свечей.
Маргарита узнала его, всплеснула руками, подбежала и обняла. Она целовала его в лоб, в губы, прижималась к колючей щеке, и слёзы бежали по её лицу.
Она произносила только одно слово:
- Ты… ты…
Мастер отстранил её наконец и сказал глухо:
- Не плачь, Марго. Я тяжко болен.
Он ухватился за подоконник рукою, оскалился, всматриваясь в сидящих, и сказал:
- Мне страшно, Марго. У меня галлюцинация.
Маргарита подтащила его к стулу, усадила и, гладя плечи, шею, лицо, зашептала:
- Ничего, ничего не бойся. Я с тобою. Не бойся ничего.
Коровьёв ловко и незаметно подпихнул к Маргарите второй стул, и она опустилась на него, обняла пришедшего за шею, голову положила на плечо и так затихла, а мастер опустил голову и стал смотреть в землю больными, угрюмыми глазами
(в романе в этом эпизоде Маргарита по воле автора чудесным образом прикроет свою наготу чёрным шелковым плащом, таким образом М.А.Булгаков незаметно вносит в текст реалистичные детали в якобы мистический сюжет).
Наступило молчание, и первый прервал его Воланд.
- Да, хорошо отделали человека, - проговорил он сквозь зубы и приказал Коровьёву: - Дай-ка, рыцарь, ему выпить.
Через секунду Маргарита дрожащим голосом просила мастера:
- Выпей, выпей… Нет, нет. Не бойся. Тебе помогут, за это я ручаюсь… Сразу, сразу пей!
Больной взял стакан и выпил содержимое. Рука его дрогнула, и пустой стакан разбился у его ног.
- К счастью! К счастью, милейшая Маргарита Николаевна! К счастью, - зашептал трескучий Коровьёв.
Маргарита с ложечки кормила мастера икрой
(этой сентиментальной и жалостливой фразы в романе не будет).
Лицо его менялось по мере того, как он ел, порозовели скулы, и взор стал не так дик и беспокоен.
- Но это ты, Марго? – спросил он.
- Я! Я! – ответила Маргарита.
- Ещё, - строго сказал Воланд.
Коровьёв подал Воланду стакан, и Воланд бросил в него щепотку какого-то чёрного порошка
(этого абстрактного мистического порошка в романе нет, очевидно, что автору незачем добавлять в роман какую-то дополнительную загадку).
Больной выпил поданную ему жидкость и глянул живее и осмысленнее.
- Ну вот, это другое дело, - сказал Воланд, прищурившись, - теперь поговорим. Кто вы такой? – обратился он к пришедшему.
- Я теперь никто, - ответил оживающий больной, и улыбка искривила его рот.
- Откуда вы сейчас?
- Из дома скорби. Я – душевнобольной, - ответил пришелец. Маргарита заплакала и проговорила сквозь слёзы:
- Он – мастер, мастер, верьте мне! Вылечите его!
- Вы знаете, с кем вы сейчас говорите? – спросил Воланд. – У кого находитесь?
- Знаю, - ответил мастер, - соседом моим в сумасшедшем доме был Иван Бездомный. Он рассказал мне о вас.
- Как же, как же. Я имел удовольствие встретиться с этим молодым человеком на Патриарших Прудах, - ответил Воланд, - и вы верите, что это действительно я?
- Верю, - сказал пришелец, - но, конечно, спокойнее мне было бы считать вас плодом галлюцинаций. Извините меня…
- Если спокойнее, то и считайте галлюцинацией, - вежливо ответил Воланд.
- Нет, нет, - испуганно обратилась к мастеру Маргарита, - перед тобою мессир!
- Это неважно, обаятельнейшая Маргарита Николаевна! – встрял в разговор Коровьёв, а кот увязался вслед за ним и заметил горделиво:
- А я действительно похож на галлюцинацию. Обратите внимание на мой профиль… - Кот хотел ещё что-то сказать, но его попросили замолчать, и он, ответив: - Хорошо, хорошо. Готов молчать. Я буду молчаливая галлюцинация! – замолчал.
- Верно ли, что вы написали роман? – спросил Воланд.
- Да.
- О чём?
- Роман о Понтии Пилате.
Воланд откинулся назад и захохотал громовым образом, но так добродушно и просто, что никого не испугал и не удивил. Коровьёв стал вторить Воланду, хихикая, а кот неизвестно зачем зааплодировал. Отхохотавшись, Воланд заговорил, и глаз его сиял весельем.
- О Понтии Пилате? Вы?.. В наши дни? Это потрясающе! И вы не могли найти более подходящей темы? Позвольте-ка посмотреть…
- К сожалению, не могу этого сделать, - ответил мастер, - я сжёг его в печке…
- Этого нельзя сделать, простите не верю, - снисходительно ответил Воланд, - рукописи не горят. – И, обратившись к коту, велел ему: - Бегемот, дай-ка роман сюда!
Тут кот вскочил со стула, и все увидели, что сидел он на толстой пачке рукописей
(уточнение о количестве автор позже выправит, вероятно, он посчитал, что это излишне дезинформирует и без того запутавшихся читателей, потому что по роману известно о наличии пяти копий),
в нескольких экземплярах. Верхний экземпляр кот подал Воланду с поклоном.
Маргарита задрожала, вскрикнула, потом заговорила, волнуясь до слёз:
- Вот он, вот он! О, верь мне, что это не галлюцинация! – и, повернувшись к Воланду: - Всесильный, всесильный повелитель!
(слова лести в устах Маргариты автор в романе напишет менее подобострастно и раболепно)
Воланд проглядел роман с такой быстротой, что казалось, будто вращает страницы струя воздуха из вентилятора. Перелистав манускрипт, Воланд положил его на голые колени и молча, без улыбки, уставился на мастера
(в романе Воланд листать рукопись не станет потому, что содержание её ему хорошо известно, и лицедействовать уже ни к чему).
Но тот впал в тоску и беспокойство, встал со стула, заломил руки и пошёл в лунном луче к луне, вздрагивая, бормоча что-то.
Коровьёв выскочил из-под света свечей и тёмною тенью закрыл больного и зашептал:
- Вы расстроились? Ничего, ничего… До свадьбы заживёт!.. Ещё стаканчик… И я с вами за компанию…
(этот эпизод в романе автор поправит, смягчив акценты, чтобы не заострять наличие физического давления на мастера)
И стаканчик подмигнул – блеснул в лунном свете, и помог стаканчик. Мастера усадили на место, и лицо его теперь стало спокойно.
- Ну, теперь всё ясно, - сказал Воланд и постучал длинным пальцем, с чёрным камнем на нём, по рукописи.
- Совершенно ясно, - подтвердил кот, забыв своё обещание стать молчаливой галлюцинацией, - теперь главная линия этого опуса ясна мне насквозь. Что ты говоришь, Азазелло? – спросил он у молчащего Азазелло.
- Я говорю, - прогнусавил тот, - что тебя хорошо бы утопить.
- Будь милосерден, Азазелло, - смиренно
(в романе автор откажется от столь явного смирения кота Бегемота перед Азазелло, подменив выражение «смиренно сказал» на нейтральное «ответил»)
сказал кот, - и не наводи моего господина на эту мысль. Поверь мне, что я являлся бы тебе каждую ночь в таком же лунном покрывале, как и бедный мастер, и кивал бы тебе, и манил бы тебя за собою. Каково бы тебе было, Азазелло? Не пришлось бы тебе ещё хуже, чем этой глупой Фриде? А?
(последнее уничижительное сравнение участи Фриды с будущим свиты Воланда в романе автор упразднит)
- Молчание, молчание, - сказал Воланд
(конечно, требование о сохранении тайны о судьбах реальных людей в соответствии с правилом советского времени «болтун – это находка для шпиона!», - автор тоже вычеркнет)
и, когда оно наступило, сказал так:
- Ну, Маргарита Николаевна, теперь говорите всё, что вам нужно.
Маргарита поднялась и заговорила твёрдо, и глаза её пылали. Она сгибала пальцы рук, как бы отсчитывая на них всё, чтобы ничего не упустить
(в романе М.А.Булгаков откажется от столь откровенного отсчёта пожеланий к Воланду за внесение цензурных изменений в текст, чтобы не заострять внимание читателя на том, что мастер выправил рукопись так, как того требовал Воланд).
- Опять вернуть его в переулок на Арбате, в подвал, и чтобы загорелась лампа, как было.
Тут мастер засмеялся и сказал:
- Не слушайте её, мессир. Там уже давно живёт другой человек. И вообще нельзя сделать, чтобы всё «как было»!
- Как-нибудь, как-нибудь
(в романе автор исправит сомнительное и безличное «как-нибудь» на известное выражение Сталина «мы попробуем»),
- тихо сказал Воланд и потом крикнул: - Азазелло!
(в романе Воланд здесь кричать не будет, он будет говорить обыкновенно без эмоций)
И Азазелло очутился у плеча Воланда.
- Будь так добр, Азазелло, - попросил его Воланд
(и этой просьбы в романе нет, очевидно, что Азазелло без него знает, что от него требуется хозяину).
Тотчас с потолка обрушился на пол растерянный, близкий к умоисступлению гражданин в одном белье, но почему-то с чемоданом и в кепке. От страху человек трясся и приседал.
- Могарыч? – спросил Азазелло.
- А… Алоизий Могарыч, - дрожа, ответил гражданин.
- Это вы написали, что в романе о Понтии Пилате контрреволюция, и после того, как мастер исчез, заняли его подвал? – спросил Азазелло скороговоркой.
Гражданин посинел и залился слезами раскаяния.
Маргарита вдруг, как кошка, кинулась к гражданину и, завывая и шипя:
- А! Я – ведьма! – вцепилась Алоизию Могарычу в лицо ногтями.
Произошло смятение.
- Что ты делаешь! – кричал мастер страдальчески. – Ты покрываешь себя позором!
- Протестую, это не позор! – орал кот.
Маргариту оттащил Коровьёв.
- Я ванну пристроил, - стуча зубами, нёс исцарапанный Могарыч какую-то околесину, - и побелил… один купорос…
- Владивосток, - сухо сказал Азазелло, подавая Могарычу бумажку с адресом, - Банная, 13, квартира 7. Там ванну пристроишь. Вот билет, плацкарта. Поезд идёт через 2 минуты.
- Пальто? А пальто?! – вскричал Могарыч.
- Пальто и брюки в чемодане, - объяснил расторопный Азазелло, - остальное малой скоростью уже пошло. Вон!
(реалистичные подробности того, как сотрудники Азазелло забрали Алоизия Могарыча прямо из постели и отправили по этапу, в романе отсутствуют, возможно потому, что автор счёл их очевидными)
Могарыча перевернуло кверху ногами и вынесло из спальни. Слышно было, как грохнула дверь, выводящая на лестницу
(тут в романе Могарыч улетит как бы в окно).
Мастер вытаращил глаза, прошептал:
- Однако! Это, пожалуй, почище будет того, что рассказывал Иван… А, простите, это ты… это вы… - сбился он, не зная, как обратиться к коту, на «ты» или на «вы», - вы – тот самый кот, что садились в трамвай?
- Я, - подтвердил кот и добавил: - Приятно слышать, что вы обращаетесь ко мне на «вы». Котам всегда почему-то говорят «ты».
- Мне кажется почему-то, что вы не очень-то кот, - нерешительно ответил мастер.
- Что же ещё, Маргарита Николаевна? – осведомился Воланд у Маргариты.
- Вернуть его роман и… - Маргарита подбежала к Воланду, припала к его коленям и зашептала: - …верните ему рассудок…
- Ну, это само собой, - шепотом ответил Воланд, а вслух сказал: - И всё?
- Всё, - подтвердила Маргарита, розовея от радости.
(этот невнятный диалог Маргариты с Воландом автор в романе вычеркнет, как несущественный и надуманный)
- Позвольте мне сказать, - вступил в беседу мастер, - я должен предупредить, что в лечебнице меня хватятся. Это раз. Кроме того, у меня нет документа. Кроме того, хозяин-застройщик поразится тем, что исчез Могарыч…
(в романе тут не будет упоминаться Могарыч, как жилец, он уже станет по воле автора застройщиком сам)
И… И главное то, что Маргарита безумна не меньше, чем я. Марго! Ты хочешь уйти со мною в подвал?
- И уйду, если ты только меня не прогонишь, - сказала Маргарита.
- Безумие! Безумие, - продолжал мастер, - отговорите её
(понятно, что эти рассуждения выглядят слишком сентиментально, наверное, поэтому автор их в романе вычеркнул).
- Нет, не будем отговаривать, - покосившись на мастера, ответил Воланд, - это не входило в условие. А вот насчёт чисто технической стороны дела… документ этот и прочее. Азазелло!
Азазелло тотчас вытащил из кармана фрака книжечку
(в романе эту процедуру исполнит Коровьёв; возможно, автор сначала хотел и тут соблюсти точность во времени, так как Л.П.Берия или Азазелло в конце 1930-ых годов был уже наркомом НКВД, а Ф.Э.Дзержинский или Коровьёв давно умер, но позже М.А.Булгаков решил оставить некоторую мистичность в сюжете, чтобы сильнее запутать и переплести между собою следы реальных событий),
вручил её мастеру со словами:
- Документ!
Тот растерянно взял книжечку, а Азазелло стал вынимать из кармана бумаги и даже большие прошнурованные книги.
- Ваша история болезни…
Маргарита подвела мастера к свечам со словами «ты только смотри, смотри…»
(опять сентиментальная несущественная мистифицирующая деталь, естественно, исчезнувшая в романе)
- …прописка в клинике…
- Раз и в камин! – затрещал Коровьёв. – И готово! Ведь раз нет документа – и человека нет? Не правда ли?
Бумаги охватило пламя.
- А это домовая книга, - пояснил Коровьёв, - видите, прописан Могарыч Алоизий… Теперь: эйн, цвей, дрей…
(постоянная присказка, присущая Коровьёву и мелким мошенникам на улице)
Коровьёв дунул на страницу, и прописка Могарыча исчезла.
- Нету Могарыча, - сладко сказал Коровьёв, - что Могарыч? Какой такой Могарыч? Не было никакого Могарыча. Он снился.
Тут прошнурованная книга исчезла.
- Она уже в столе застройщика, - объяснил Коровьёв. – И всё в порядочке.
- Да, - говорил мастер, ошеломлённо вертя головой, - конечно, это глупо, что я заговорил о технике дела…
(незачем в романе мастеру расписываться в собственной глупости даже из вежливости, поэтому этой фразы в романе не будет)
- Больше я не смею беспокоить вас ничем, - начала Маргарита, - позвольте вас покинуть… Который час?
- Полночь, пять минут первого, - ответил Коровьёв.
- Как? – вскричала Маргарита. – Но ведь бал шёл три часа…
(в романе Маргарита просто печально констатирует факт остановленного времени, обращаясь от автора к читателям, а не к Воланду, удивляться и кричать ей незачем и нечему, потому что 30-летняя Маргарита Николаевна попала к Воланду без бала)
- Ничего неизвестно, Маргарита Николаевна!.. Кто, чего, сколько шёл! Ах, до чего всё это условно, ах, как условно! – эти слова, конечно, принадлежали Коровьёву
(в романе ответит сам Воланд вполне определённо и с чувством удовлетворённого тщеславия, обозначив безусловность происходящего, исключив мистику).
Появился портфель, в него погрузили роман, кроме того, Коровьёв вручил Маргарите книжечку сберкассы, сказав:
- Девять тысяч ваши
(в романе десять тысяч),
Маргарита Николаевна. Нам чужого не надо! Мы не заримся на чужое.
- У меня пусть лапы отсохнут, если к чужому прикоснусь, - подтвердил и кот, танцуя на чемодане, чтобы умять в него роман.
- Всё это хорошо, - заметил Воланд, - но, Маргарита Николаевна, куда прикажете девать вашу свиту? Я лично в ней не нуждаюсь.
И тут дверь открылась, и вошли в спальню взволнованная и голая Наташа
(подчёркнутая обнажённость Наташи, в романе автор напишет «нагая», говорит о том, какие функции исполняла Наташа на так называемом балу),
а за нею грустный, не проспавшийся после бала Николай Иванович.
Увидев мастера, Наташа обрадовалась, закивала ему головой, а Маргариту крепко расцеловала
- Вот, Наташенька, - сказала Маргарита, - я буду жить с мастером теперь, а вы поезжайте домой. Вы хотели выйти замуж за инженера или техника. Желаю вам счастья. Вот вам тысяча рублей
(неоткуда взяться у Маргариты Николаевны тысяче рублей, поэтому автор эту демонстрации щедрости в романе исключит).
- Не пойду я ни за какого инженера, Маргарита Николаевна, - ответила Наташа, не принимая денег, - я после такого бала за инженера не пойду. У вас буду работать. Вы уж не гоните.
- Хорошо. Сейчас вместе и поедем
(в романе Наташа просит оставить её ведьмой, то есть на службе у Воланда, в НКВД, а не сопровождать Маргариту в небытие),
- сказала Маргарита Николаевна и попросила Воланда, указывая на Николая Ивановича, - а этого гражданина я прошу отпустить с миром. Он случайно попал в это дело.
- То есть с удовольствием отпущу, - сказал Воланд, - с особенным. Настолько он здесь лишний.
- Я очень прошу выдать мне удостоверение, - заговорил, дико оглядываясь, Николай Иванович, - о том, где я провёл упомянутую ночь.
- На какой предмет? – сурово спросил кот.
- На предмет представления милиции и супруге, - объяснил Николай Иванович.
- Удостоверений мы не даём, - кот насупился, - но для вас сделаем исключение.
И тут появилась пишущая машинка, Гелла села за неё, а кот продиктовал:
- Сим удостоверяется, что предъявитель сего Николай Иванович Филармонов
(в романе у Николая Ивановича фамилия отсутствует)
провёл упомянутую ночь на балу у сатаны, будучи привлечён в качестве перевозочного средства, в скобках – боров, ведьмы Наташи. Подпись – Бегемот.
- А число? – пискнул Николай Иванович.
- Чисел не ставим, с числом бумага станет недействительной, – отозвался кот, подписал бумагу, вынул откуда-то печать, подышал на неё, оттиснул на бумаге слово «уплочено» и вручил её Николаю Ивановичу. И тот немедля исчез, и опять стукнула входная дверь.
В ту же минуту ещё одна голова просунулась в дверь.
- Это ещё кто? – спросил, заслоняясь от свечей, Воланд.
Варенуха всунулся в комнату, стал на колени, вздохнул и тихо сказал:
- Поплавского
(в романе фамилия финдиректора Театра Варьете будет Римский, а Поплавским автор назовёт дядю М.А.Берлиоза, здесь М.А.Булгаков, сохраняя и меняя в черновике обозначения, дополнительно мистифицирует своё произведение, чтобы было больше путаницы в сознании читателей и цензоров)
до смерти я напугал с Геллой… Вампиром быть не могу, отпустите…
- Какой такой вампир? Я его даже не знаю…
(в романе автор уберёт эти два предложения, которые косвенно утверждают, что Воланд знает всех вампиров, то есть Варенуху обрабатывали и вербовали без его ведома)
Какой Поплавский? Что это ещё за чепуха?
- Не извольте беспокоиться, мессир, - сказал Азазелло и обратился к Варенухе:
- Хамить не надо по телефону, ябедничать не надо, слушаться надо, лгать не надо.
Варенуха просветлел лицом и вдруг исчез, и опять-таки стукнула парадная дверь.
Тогда, управившись, наконец, со всеми делами, подняли мастера со стула, где он сидел безучастно, накинули на него плащ. Наташа, тоже уже одетая в плащ, взяла чемодан, стали прощаться, выходить, и вышли в соседнюю тёмную комнату. Но тут раздался голос Воланда:
- Вернитесь ко мне, мастер и Маргарита, а остальные подождите там.
И вот перед Воландом, по-прежнему сидящим на кровати, оказались оба, которых он позвал.
Маргарита стояла, уставив на Воланда блестящие, играющие от радости глаза, а мастер – утомлённый и потрясённый всем виденным и пережитым, с глазами потухшими, но не безумными. И теперь, в шапочке, закутанный в плащ, он казался ещё худее, чем был, и нос его заострённый ещё более как-то заострился на покрытом чёрной щетиной лице.
- Маргарита! – сказал Воланд.
Маргарита шевельнулась.
- Маргарита! – повторил Воланд. – Вы довольны тем, что получили?
- Довольна, и ничего больше не хочу! – ответила Маргарита твёрдо.
Воланд приказал ей:
- Выйдите на минуту и оставьте меня с ним наедине.
Когда Маргарита, тихо ступая туфлями из лепестков
(в романе автор уберёт детали одежды, имеющих отношение к 19-летней Маргарите и непосредственно к балу сатаны),
ушла, Воланд спросил:
- Ну, а вы?
Мастер ответил глухо:
- А мне ничего и не надо больше, кроме неё.
- Позвольте, - возразил Воланд, - так нельзя. А мечтания, вдохновение? Великие планы? Новые работы?
Мастер ответил так:
- Никаких мечтаний у меня нет, как нет и планов. Я ничего не ищу больше от этой жизни, и ничто меня в ней не интересует. Я её презираю. Она права, - он кивнул на Маргариту, - мне нужно уйти в подвал. Мне скучно на улице, они меня сломали, я хочу в подвал.
- А чем же вы будете жить? Ведь вы будете нищенствовать?
- Охотно, - ответил мастер.
- Хорошо. Теперь я вас попрошу выйти, а она пусть войдёт ко мне.
И Маргарита была теперь наедине с Воландом
(откровенная интимность бесед Воланда с каждым из главных персонажей романа, граничащая с донесением секретного сотрудника о продолжении исполнения служебной обязанности в подвале, а также явные намёки на сексуальные услуги, в романе автор изложит иначе, исключив индивидуальные аудиенции).
- Иногда лучший способ погубить человека – это предоставить ему самому выбрать судьбу, - начал Воланд, - вам предоставлялись широкие возможности, Маргарита Николаевна!
(разве это фраза не обличает Маргариту в роли секретного сотрудника НКВД?)
Итак, человека за то, что он сочинил историю Понтия Пилата, вы отправляете в подвал в намерении его там убаюкать?
(то есть Воланд считает, что она хочет продолжить наблюдение за мастером, усыпив его бдительность, а после вовсе его ликвидировать)
Маргарита испугалась
(она подумала, что Воланд предлагает ей убить мастера)
и заговорила горячо:
- Я всё сделала так, как хочет он… Я шепнула ему всё самое соблазнительное… и он отказался…
- Слепая женщина! – Сурово сказал Воланд. – Я прекрасно знаю то, о чём вы шептали ему. Но это не самое соблазнительное
(самым соблазнительным для женщины является любовь, а для всемогущего тирана власть).
Ну, во всяком случае, что сделано, то сделано. Претензий вы ко мне не имеете?
- О, что вы! Что вы?
(знак вопроса тут может означать только то, что Маргарита рассчитывает ещё на что-то; возможно, автор так хотел выделить психологию продажной женщины, но в романе вопроса уже не будет, потому что Маргарита всё-таки в первую очередь символ всей поруганной России)
- Так возьмите же это на память, - и Воланд подал Маргарите два тёмных платиновых кольца – мужское и женское
(в романе Воланд подарит небольшую подкову, усыпанную алмазами).
- Прощайте, - тихо шепнула Маргарита.
- До свидания, - ответил Воланд, и Маргарита вышла
(в романе эпизод последнего диалога Воланда ещё при жизни главных героев романа автор выстроит по-другому).
В передней провожали все, кроме Воланда. На площадку вышли Маргарита, мастер, Наташа с чемоданом и Азазелло
(Наташа в романе не сопровождает Маргариту, когда она с мастером уходят от Воланда).
Маргарита сделала знак Азазелло глазами «там, мол, агент»… Азазелло мрачно усмехнулся и кивнул «ладно, мол»
(в романе прямого указания на подчинение Азазелло странных «агентов» уже не будет).
Шёлковые плащи зашумели, компания тронулась вниз. Тут Азазелло дунул в воздух, и, когда проходили мимо окна на следующей площадке лестницы, Маргарита увидела, что человека в сапогах там нету.
Тут что-то стукнуло по полу, никто не обратил на это внимания, спустились к выходной двери, возле которой опять-таки никого не оказалось. У крыльца стояла тёмная закрытая машина с потушенными фарами. Стали садиться в неё, и тут Наташа горестно вскрикнула:
- Ай! Коробочку потеряла…
(в романе Маргарита сама роняет случайно драгоценность, завёрнутую в салфетку, а тут Воланд подарил ей только кольца без коробочки)
- Подождите минутку, - сказал Азазелло и вышел обратно в парадное.
Дело же было так: за некоторое время до выхода Маргариты из квартиры, находящейся под квартирой Воланда, вышла на лестницу сухонькая женщина с бидоном и сумкой в руках. Это была та самая Аннушка, что пролила в среду постное
(в романе подсолнечное, вероятно, автор отказался упоминать христианский обычай даже рядом с именем этой женщины, чтобы не оскорблять веру людей)
масло. Чем вообще занималась эта женщина, мы не знаем, да и никто, наверное, не знает. Известно о ней было, что видеть её можно было всегда почему-то с бидоном, то на рынке, то в нефтелавке, то под воротами дома, то на лестнице, то в кухне квартиры № 48.
Кроме того, было известно, что, где бы ни появлялась Аннушка, тотчас начинался скандал, а кроме этого ещё, что вставала она удивительно рано, когда многие только ложились, часа в два утра.
А на сей раз что-то подняло её совсем уже ни свет ни заря – в начале первого.
Высунув нос из-за двери, Аннушка затем высунулась и вся целиком, дверь за собою захлопнула и уж собиралась тронуться куда-то, как наверху грохнула дверь, кто-то покатился вниз по лестнице и налетел на Аннушку так, что она ударилась головой об стенку.
- Куда ж тебя чёрт несёт в одних подштанниках? – завизжала Аннушка. Человек в одном белье, с чемоданом в руках и в кепке, с закрытыми глазами ответил ей сонным диким голосом:
- Во Владивосток! – шарахнулся дальше и вдруг вылетел в открытое окно во двор.
Аннушка ахнула, подбежала к окну, легла животом на подоконник и стала глядеть вниз, ожидая увидеть на асфальте двора чемодан и насмерть разбившегося человека.
Но ровно ничего на асфальте, освещённом дворовым фонарём и высоко плавающей луной, не было. Оставалось предположить только одно, что неодетая и спящая личность улетела, как птица, не оставив по себе никакого следа.
Аннушка покрестилась, поахала. К чести её надо сказать, что любознательностью она отличалась очень большой. Свою экскурсию она решила отложить и подождать, не будет ли ещё каких чудес.
Первым долгом она поднялась к двери проклятой квартиры № 50, припала ухом к ней и долго слушала. Несколько минут ничего не было слышно, а затем в квартире за дверями что-то стукнуло. Аннушка кинулась вниз и притаилась возле своей двери.
Сверху сбежал человек в пенсне, как показалось Аннушке, с несколько поросячьим лицом и, подобно предыдущей личности, упорхнул в окно.
Это становилось так занятно, что Аннушка, конечно, забыла про свою основную цель и осталась на лестнице, сама с собою разговаривая, руками размахивая и крестясь.
Третий без портфеля, в толстовке, вылетел через несколько минут. А ещё через некоторое время сверху вышла целая компания. Аннушка ткнула ключ в скважину, нырнула в свою квартиру, но дверь не закрыла плотно, а оставила щель, в которой и замерцал её исступлённый глаз.
Какой-то больной не больной, а страшный, бледный, обросший, в чёрной рясе
(в романе на нём так и останется больничный халат),
что ли? Плохо видно. А его ведёт дамочка, извините, голая, только плащ накинут, и вторая такая же, только с чемоданом, и ещё иностранец без шляпы с белой грудью. Все эти в окно не кидались, а прошли вниз, как люди ходят.
Прошумели их плащи.
«Ай, да квартирка! Ай, да квартирка!» - думала Аннушка, и тут что-то упало, звякнуло. Аннушка выскользнула, как змея, из-за двери, бидон поставила к стенке, пала животом на площадку и стала шарить по полу.
Через несколько мгновений в руках у неё была тяжёлая металлическая коробочка. Аннушка кинулась поближе к окну, к луне.
- Золото! Ах, батюшки, золото!
Коробочка исчезла за пазухой, Аннушка бросилась к бидону, тут же соображая, как лучше сделать, вернуться ли в квартиру, никуда не ходить и… знать ничего не знаю… или идти по своему делу и то же самое – знать ничего не знаю…
Но ни так, ни этак ей сделать не удалось. Лишь только она ухватилась за ручку бидона, перед нею вырос тот самый, с белой грудью, шут его знает как, бесшумно, поднявшийся снизу
(в романе он возникнет настолько внезапно, что она даже сообразить ничего не успеет).
Аннушка искусно сделала каменное лицо, подняла бидон, захлопнула дверь и собиралась тронуться вниз.
- Давай коробочку, - вяло сказал белогрудый, и Аннушке померещился в лестничной полутьме клык.
- Какую такую коробочку? Никакой коробочки я не знаю, - искусно ответила Аннушка.
Белогрудый твёрдыми, как поручни автобуса, и столь же холодными пальцами сжал Аннушкино горло, прекратив совершенно доступ воздуха в её грудь. Бидон упал на пол.
Подержав несколько секунд Аннушку в таком положении, разбойник снял пальцы с её шеи.
Хлебнув воздуху, Аннушку улыбнулись.
- Ах, коробочку? – заговорила она. – Сию минуту. Ваша коробочка? Смотрю, лежит! Я думала, она не ваша.
Получив коробочку, иностранец расшаркался, крепко пожал Аннушкину руку и горячо поблагодарила её в таких выражениях:
- Я вам очень благодарен, мадам. Мне эта коробочка дорога как память, - он говорил с сильнейшим акцентом, - и позвольте мне вручить вам двести рублей, - и он вручил Аннушке пачку бумажек.
Отчаянно улыбаясь, Аннушка вскрикнула:
- Ах, покорнейше благодарю! Мерси!
И тут белогрудый в один мах проскользнул через целый марш вниз, но, прежде чем смыться окончательно, крикнул снизу, но без акцента:
- Ты, старая ведьма, если когда-нибудь ещё поднимешь чужую вещь, в милицию её сдавай, а за пазуху не прячь!
Чувствуя в голове звон и суматоху от всех происшествий на лестнице, Аннушка продолжала выкрикивать: «Ах, мерси! Мерси!» - а Азазелло уж давно не было.
Не было и машины во дворе. Она, светя фарами, летела по Садовому кольцу.
А через час в подвальной квартире в переулке на Арбате, в первой комнате, где всё было по-прежнему, как будто никогда Могарыч и не бывал тут, спал тяжёлым сном называющий себя мастером человек.
В комнатёнке, которую ухитрился выгородить помимо ванной комнаты Могарыч, сидела бессонная Наташа и глядела, не отрываясь, на золотые футляр и коробочку, на золотой перстенёк, который подарил ей повар, восхищённый её красотой, на груду золотых монет, которыми наградили её дамы, бегавшие умываться в ванную во время бала. Искры прыгали в глазах у Наташи, в воображении плавали ослепляющие манерами и костюмами фрачники, стенами стояли молочные розы, музыка ревела в ушах
(в романе Наташа исчезнет раньше, потому что её пристрастие к драгоценностям в СССР не имеет смысла, а музыка и постоянный праздник попутчики совсем другой профессии).
Так и сидела Наташа, так и заснула, и рыжеватые её волосы упали на золотые монеты, а пальцы даже во сне сжимали коробочку и футляр.
Во сне она летела верхом на борове над московскими огнями.
В большой же комнате в это время Маргарита сидела над рукописью романа.
Когда послышалось ровное дыхание заснувшего мастера и Наташа затихла в своей каморке, Маргарита Николаевна открыла чемодан и взялась за экземпляр.
Она перелистала рукопись и нашла то место, которое её мучило полтора года, на котором прервалась её жизнь.
Маргарита пошевелила вспухшими обветренными губами и прошептала:
- Гроза гнула и ломала гранатовые деревья, трепала розовые кусты…
Глава XXV
… … …
… … …
Глава XXVI
СТРЕЛЬБА В КВАРТИРЕ
Когда Маргарита прочитала последние слова романа «… пятый прокуратор Иудеи…» и «…конец…», наступало утро. Слышно было, как во дворе на ветвях ветлы и двух лип вели беспокойный, быстрый разговор не унывающие никогда воробьи.
Маргарита поднялась, потянулась и теперь только ощутила, как изломано её тело, как хочет она спать. Интересно отметить, что душевное хозяйство Маргариты находилось в полном порядке. Мысли её не были в разброде, её совершенно не потрясало то, что она провела ночь сверхъестественно, что видела бал у сатаны, что чудом вернулся мастер к ней, что возник из пепла роман её любовника, что был изгнан поганец и ябедник Алоизий Могарыч и мастер получил возможность вернуться в свой подвал. Словом, знакомство с Воландом не нанесло ей никакого психического ущерба. Всё было так, как будто так и должно быть.
Она ощутила радость, а тело её усталость.
Она вошла в соседнюю комнату, убедилась в том, что мастер спит мёртвым сном, погасила настольную лампу и сама протянулась на диванчике, покрытом старой простынёй. Через минуту она спала, и снов никаких в то утро она не видела.
Подвал молчал, молчал весь маленький домишко застройщика. Тихо было и в переулке.
Но в это время, то есть на рассвете субботы, не спал почти целый этаж в одном из московских учреждений, и окна в нём, выходящие на залитую асфальтом громаднейшую площадь, которую специальные машины, разъезжая с гудением, чистили щётками, светились полным ночным светом, борющимся со светом восходящего дня.
Там шло следствие, и занято им было немало народу, пожалуй, человек десять в разных кабинетах
(в романе автор предпочтёт людям десять кабинетов, в которых горел свет в лампах).
Собственно говоря, следствие началось уже давно, со вчерашнего дня, пятницы, когда пришлось закрыть Варьете вследствие исчезновения его администрации и безобразий, происшедших накануне во время знаменитого сеанса чёрной магии.
Теперь следствие по какому-то странному делу, отдающему совершенно невиданной не то чертовщиной, не то какой-то особенной, с какими-то гипнотическими фокусами уголовщиной, вступило в тот период, когда из разносторонних и путаннейших событий, происшедших в разных местах Москвы, требовалось слепить единый ком
(в романе автор тут остановится, потому что оставшийся текст уже не нужен)
и найти связь между событиями. А затем вскрыть сердцевину этого чёртова яблока. А также найти, куда, собственно, тянется нить от этой сердцевины.
Не следует думать, что следствие работало мешкотно, этого отнюдь не было
(редко применяемое слово «мешкотно», производное от слова «мешкать», то есть «медлить» или «кропотливо исследовать», автор пробует на возможность использования из-за его многозначительности, но позже оно ему не понадобится).
Первый. Кто побывал в светящемся сейчас электричеством этаже, был злосчастный Аркадий Аполлонович Семплеяров, заведующий акустикой. Днём в квартире его, помещающейся у каменного моста, раздался звонок. Голос попросил к телефону Аркадия Аполлоновича. Подошедшая к аппарату супруга Аркадия Аполлоновича заявила мрачно, что Аркадий Аполлонович нездоров, лёг почивать и подойти не может. Однако подойти ему пришлось. На вопрос супруги, кто спрашивает Аркадия Аполлоновича, голос назвал свою фамилию.
- Сию секунду… сейчас, сию минуту, - пролепетала обычно надменная супруга Аркадия Аполлоновича и как пуля полетела в спальню поднимать супруга с ложа, на котором лежал он, испытывая адские терзания при воспоминании о вчерашнем вечере.
Правда, не через секунду, но через две минуты Аркадий Аполлонович
(в романе автор напишет «четверть минуты», то есть через 15 секунд, но и это выглядит в данном случае мгновенно),
в одной туфле на левой ноге, в белье, уже был у аппарата, внимательно слушая то, что ему говорят.
Супруга, забывшая на эти мгновения омерзительное преступление супруга против верности, с испуганным лицуом высовывалась в дверь коридора, и тыкала туфлёй в воздух и шептала:
- Туфлю надень!.. туфлю…
На что Аркадий Аполлонович, отмахиваясь от жены босой ногой и делая зверские глаза ей, бормотал в телефон:
- Да, да… Сейчас же выезжаю…
Совершенно понятно, что после первого же разговора с Аркадием Аполлоновичем всё в том же этаже учреждения, разговора тягостного, ибо пришлось, увы, правдиво, как на исповеди, рассказывать попутно и про Милицу Андреевну Покабатько с Елоховской улицы, что, конечно, доставляло Аркадию Аполлоновичу невыразимые мучения.
Само собой разумеется, что составление показаний Аркадия Аполлоновича с показаниями служащих Варьете, и главным образом курьера Карпова
(в романе уже не будет такого откровенного указания на курьера Карпова, как штатного сотрудника НКВД, о наличии этой его служебной обязанности по замыслу автора читатели должны будут догадаться сами),
немедленно проложило дорогу куда надо, именно в квартиру № 50 по Садовой в доме № 302-бис.
И конечно, следствие ничуть не удовольствовалось сообщениями о том, что в кваритре Лиходеева никого нет, равно так же, как и всякими сплетнями Аннушки о том, что Груня украла мешок рафинаду
(этой подробности о воровстве Груни, которая, как сотрудник НКВД, отправляется в Воронеж по поручению Воланда, в романе не будет, вероятно автор сочтёт эту мелочь несущественной и противоречивой).
В квартире № 50 побывали ещё раз. И не только побывали, но и осмотрели её чрезвычайно тщательно, не пропустив даже каминов.
Однако никого не нашли в ней. Собственно говоря, достаточно было семплеяровских показаний, карповских показаний, а также показаний раздетых гражданок, чтобы твёрдо установить короткий путь от сеанса к некоему артисту Воланду, тут же заняться им и так или иначе его разъяснить. Но дело чрезвычайно осложнилось тем, что не только в квартире № 50, не только вообще где-либо в Москве не обнаруживалось следов пребывания этого Воланда со своим ассистентом и чёрным котом, но, что хуже, никак не устанавливался самый факт его приезда в Москву!
Решительно нигде он не зарегистрировался, нигде не предъявлял ни паспорта, ни каких-либо бумаг, и никто о нём ничего не слыхал! Ласточкин из программного отдела зрелищ клялся и божился, что никакой программы никакого Воланда он не разрешал и не подписывал и ровно ничего не знает о приезде мага Воланда в Москву. И уж по глазам Ласточкина можно было смело сказать, что он чист, как хрусталь
(Ласточкиным в романе автор назовёт бухгалтера Театра Варьете, а вот у заведующего программным отделением будет фамилия Китайцев Прохор Петрович).
Тот самый Прохор Петрович, заведующий главным сектором зрелищных площадок…
(то есть основной начальник, распределяющий в СССР концертные и театральные площадки между организациями культуры и просвещения)
Кстати, он вернулся в свой костюм так же внезапно, как и выскочил из него. Не успела милиция войти в кабинет, как Прохор Петрович оказался на своём месте за столом, к исступлённой радости Сусанны Ричардовны, но к недоумению зря потревоженной милиции…
Да, так Прохор Петрович, так же как и ласточкин, решительно ничего не знал ни о каком Воланде.
Выходило что-то странное: тысячи зрителей, весь состав Варьете, Семплеяров, культурный и интеллигентный человек, видели мага, и ассистента, и кота, многие пострадали от их фокусов, а следом от мага, иностранца, никаких в Москве нет.
Оставалось допустить, что он провалился сквозь землю, бежал из Москвы тотчас же после своего отвратительного сеанса, или же другое: что он вовсе в Москву не приезжал.
Но если первое, то несомненно, что, исчезая, он прихватил с собою всю головку администрации Варьете, а если второе, то, стало быть, сама администрация, учинив предварительно какую-то пакость, скрылась из Москвы.
Разбитое окно в кабинете, опрокинутое кресло, поведение Тузбубён весьма выразительно свидетельствовали в пользу первого, и все усилия следствия сосредоточились на обнаружении Воланда и его поимке.
Надо отдать справедливость тому, кто вёл следствие. Поплавского
(Римского в романе)
Разыскали с исключительной быстротой. Лишь только дали телеграмму в Ленинград, на неё пришёл ответ, что Поплавский обнаружен в гостинице «Астория» в № 412-ом, том самом, что рядом с лифтом и в котором серо-голубая мебель с золотом
(в романе автор добавит ванное отделение, то есть прослушивающее оборудование).
Тут же он был арестован и допрошен. Затем в Москву пришла телеграмма, что Поплавский в состоянии полувменяемом, никаких путных ответов не даёт, а плачет и просит спрятать его в бронированную комнату и приставить к нему вооружённую охрану. Была послана телеграмма: под охраной доставить финдиректора немедленно в Москву.
В тот же день, но позже, был найден и след Лиходеева. Во все города были разосланы телеграммы с запросами о Лиходееве, и из Владикавказа был получен ответ о том, что Лиходеев был во Владикавказе и что он вылетел на аэроплане в Москву. Такие же точно запросы о Варенухе пока что результатов не принесли. Известный всей столице администратор как в воду канул.
Тем временем тем лицам, которые вели следствие по этому необыкновенному делу, пришлось принимать и рассматривать всё новый и новый материал о необычайных происшествиях в Москве. Тут оказались и поющие служащие, из-за которых пришлось останавливать работу целого учреждения, и временно пропавший Прохор Петрович, и бесчисленные происшествия с денежными бумажками
(автор в романе откажется от столь обличительного для русского языка обозначения галопирующей инфляции),
и таинственные превращения их то в иностранную валюту, то в обрывки газет, путаница, неприятности и аресты, связанные с этим, и многое другое всё в этом же и очень неприятном роде.
Самое неприятное, самое скандальное и неразрешимое было, конечно, похищение головы покойного Берлиоза прямо из гроба среди бела дня из Грибоедовского зала на бульваре, произведённое с поражающей чистотой и ловкостью. Пришитая к шее голова была отшита и пропала.
По ходу работы следствия, нечего и говорить, ему пришлось побывать и в знаменитой клинике Стравинского за городом, и здесь обнаружен был богатейший материал. К первому явились к злосчастному Жоржу Бенгальскому
(следователь в романе его посещать для показаний о Воланде не станет, очевидно, что он сам подследственный по другому делу),
но у него получили мало. Несчастный плакал, хватался за шею, волновался, нёс бредовые путаные речи. Несомненно было только, что показания его совершенно сходились с показаниями Аркадия Аполлоновича и других: да, было трое, этот Воланд, длинный по кличке Фагот и чёрный кот.
Конферансье оставили в его комнате, успокоив ласковыми словами и пожеланиями скорейшего выздоровления, и перешли к другим делам в этой же клинике.
Лучший следователь города Москвы, молодой ещё человек с приятными манерами, ничуть не похожий на следователя, лишённый роковой проницательности в глазах, в то время как помощник его занимался с Жоржем Бенгальским, пришёл к дежурному ординатору и попросил список лиц, поступивших в клинику за последнее время, примерно за неделю.
Он тот же час обратил внимание на Босого Никанора Ивановича, попросил историю его болезни, и второй помощник его проследовал к Никанору Ивановичу. Бездомный Иван Николаевич заинтересовал следователя ещё более, чем Никанор Иванович, хоть он и не жил в доме на Садовой и к происшествиям в Варьете не имел никакого отношения.
Рассказы Ивана о консультанте, о Понтии Пилате, записанные в истории болезни, вызвали в следователе самое сугубое внимание, и к Ивану он отправился сам.
Дверь Иванушкиной комнаты отворилась, и в неё вошёл упомянутый уже следователь, круглолицый, спокойный и сдержанный блондин. Он увидел лежащего на кровати побледневшего и осунувшегося молодого человека.
Следователь представился, сказал, что зашёл на минутку потолковать именно о тех происшествиях, которых свидетелем был Иван позавчера вечером на Патриарших Прудах.
О, как торжествовал бы Иван, если бы следователь явился к нему раньше, в ночь на четверг, скажем, когда Иван исступленно добивался, чтобы его выслушали, чтобы кинулись ловить консультанта!
Да, к нему пришли, его искали, и бегать ни за кем не надо было, его слушали, и консультанта явно собирались поймать
(в романе не будет утверждений о желании следователей поймать Воланда, автор лишь выразит мысль о якобы существующей возможности оказать поэту помощь в охоте за консультантом).
Но, увы, Иванушка совершенно изменился за это время, что прошло с момента гибели Берлиоза. Он отвечал на мягкие и вежливые вопросы следователя довольно охотно, но равнодушие чувствовалось во взгляде Ивана, его интонациях. Его не трогала больше судьба Берлиоза.
Иванушка спал перед приходом следователя и видел во сне город странный
(в романе автор характеризует город, дополнительно усиливая внушение читателям, «несуществующий», хотя пишет он о Санкт-Петербурге).
С глыбой мрамора, изрезанной колоннадами, с чешуйчатой крышей, горящей на солнце, на противоположном холме террасы дворца с бронзовыми статуями, тонущими в тропической зелени. Он видел идущие под древними стенами римские когорты.
И видел сидящего неподвижно в кресле, положившего руки на поручни бритого человека в белой мантии с кровавым подбоем, ненавистно глядящего в пышный сад, потом снимающего руки с поручней, без воды умывающего их
(автор тут опять осуждающе подчёркивает, что Понтий Пилат или царь Николай Второй «умыл руки», то есть снял с себя ответственность за разразившуюся в России гражданскую войну).
Нет, не интересовал Ивана Бездомного более ни Патриаршие Пруды, ни происшедшее на них трагическое событие!
Следователь получил богатейший материал. Да, проклятый кот оказался и здесь. Длинный клетчатый также!
(этот абзац автор в романе вычеркнет, как лишний)
- Скажите, Иван Николаевич, а вы сами как далеко были от турникета, когда Берлиоз свалился под трамвай? – спросил следователь.
Чуть заметная усмешка почему-то тронула губы Ивана, и он ответил:
- Я был далеко.
- А как примерно, в скольких шагах?
Иван поморщился, припоминая, ответил:
- Шагах в сорока…
(этого конкретного уточнения в романе автору не понадобится, мне кажется, по этой информации можно вычислить почти точно скамейку в сквере, на которой сидели возле Патриарших Прудов Воланд и М.А.Берлиоз с Иваном Бездомным)
- Стояли или сидели?
- Сидел.
- А этот клетчатый был возле самого турникета?
- Нет, он сидел на скамеечке недалеко.
- Хорошо помните, что он не подходил к турникету в тот момент, когда Берлиоз упал?
- Помню. Не подходил. Он развалившись сидел.
- Разве так хорошо было видно на сорок шагов?
- Хорошо. Фонарь горел на углу Ермолаевского, и вывеска над турникетом.
Эти вопросы были последними вопросами следователя. После них он встал, пожал руку
(в романе следователь милосердно «протянет руку» начальника, как бы для унизительного средневекового поцелуя прощённого раба)
Иванушке, пожелал скорее поправиться, выразил надежду, что вскорости вновь будет читать его стихи.
- Нет, - тихо ответил Иван, - я больше стихов писать не буду.
Следователь вежливо усмехнулся, позволил себе выразить уверенность, что поэт сейчас в состоянии депрессии, но это скоро пройдет.
- Нет, - отозвался Иван, глядя вдаль, на гаснущий небосклон, – это не пройдет. Стихи, которые я писал, - плохие стихи, и я дал клятву их более не писать.
- Ну, ну, - усмехнувшись, ответил следователь и вышел
(в романе повтора усмешки следователя, как здесь, уже не будет, автор посчитал излишним привлечение внимания читателей дополнительным выделением отношения следователя к показаниям Ивана).
Сомнений более не было. На Патриарших Прудах действовал тот же самый со своим помощником, что и в Варьете. Значит, деятельность его началась ещё ранее, чем на скандальном сеансе в Варьете. Деятельность эта, увы, началась с убийства. Следователь не сомневался в том, что Иванушка не повинен в ней. Он не толкал под страшные колёса своего редактора. Возможно, что клетчатый действительно был в некотором отдалении от турникета и физически не способствовал падению на рельсы.
Но, следователь в этом не сомневался, какая-то шайка во главе с сильнейшим гипнотизёром, внедрилась в Москву и совершила страшные вещи. Берлиоз шёл на смерть загипнотизированным.
Всё, по сути, было уже ясно. Теперь оставалось только одно: взять этого Воланда. А вот брать-то было некого! Хоть и было известно, что гнездо Воланда, вне всяких сомнений, в проклятой квартире № 50!
Днём, как нам известно, бывший барон Майгель напросился по телефону на вечер к Воланду. Ему отвечали. Шайка или кто-то входящий в неё был в квартире. Нечего и говорить, что её навестили (по времени это было тотчас после ухода буфетчика)
(в романе начало установки наблюдения за квартирой не будет привязано столь конкретно к действию)
и ничего в ней не нашли. А между тем, по всем комнатам квартиры прошли с шёлковой сеткой, проверили все углы.
Под вечер в квартиру № 50 опять звонили, оттуда отвечал козлиный голос. Опять явились, и опять – никого!
Тогда поставили наблюдение на лестнице, во дворе, над воротами. Этого мало: у дымохода на крыше была поставлена охрана. В квартиру время от времени звонили, квартиру время от времени навещали. Но всякий раз никого не заставали.
Так тянулось до полуночи. В полночь на лестнице появился барон Майгель в лакированных туфлях, во фраке, сверх которого было накинуто английского материала светлое пальто
(в романе он будет в таинственном и мистическом «вечернем платье»).
Барона впустили в квартиру, и немедленно затем в квартиру без звонка, открыв дверь ключом, вошли и не обнаружили в ней барона.
Шайка явно шутила шутки, волнуя тех, на чьей обязанности было обнаружить Воланда с его приспешниками. Дело получалось невиданное, скверное. Мнения разделялись. Одни находили, что шайка гипнотизирует входящих и, таким образом, они перестают видеть её, другие – что в квартирке, давно пользующейся омерзительной репутацией, есть тайник, в котором скрываются преступники при первых звуках открываемых дверей. Второе объяснение, как бы ни было оно хорошо, всё-таки имело меньше сторонников, чем первое. Тайник-то тайник… Ну, а где же он находится? Ведь квартиру-то выстукивали, осматривали так тщательно, что уж тщательнее и невозможно.
Тот лучший следователь, что разговаривал с Иваном, на вопрос о том, как он объясняет исчезновение Майгеля, сквозь зубы пробормотал прямо, что у него нет ни малейших сомнений в том, что барон убит.
Так дело тянулось вечером в пятницу и ночью в субботу, и, как уже сказано, пылал электричеством до белого дня бессонный, встревоженный и, признаться, поражённый этаж
(в романе автор откажется от повторения своего указания на расточительное в условиях дефицита расходование электроэнергии, чтобы не заострять чрезмерного внимания на вопиющем для СССР факте, который цензура вполне могла счесть за очернительство действий советской власти, связанные с безопасностью страны).
В восемь часов утра на московском аэродроме совершил посадку шестиместный самолёт, из которого вышли ещё пьяные от качки трое пассажиров
(в романе автор откажется от обличительных слов с намёком о пьянстве и о двух сопровождающих).
Двое были пассажиры как пассажиры, а третий какой-то странный.
Это был молодой гражданин, дико заросший щетиною, неумытый, с красными глазами, без багажа и одетый причудливо. В папахе, в бурке поверх ночной сорочки и синих ночных кожаных новеньких туфлях.
Лишь только он отделился от лесенки, по которой спускаются из кабины, к нему подошли двое граждан, дожидавшихся прилёта именно этого аэроплана, и ласково и тихо осведомились:
- Степан Богданович Лиходеев?
Пассажир вздрогнул, глянул отчаянными глазами и зашептал, озираясь, как травленный волк:
- Тсс! Да, я… Лиходеев… Прилетел… Немедленно арестуйте меня, но, умоляю, незаметно… Умоляю… И отвезите к следователю…
Просьбу Степана Богдановича дожидавшиеся исполнили с великой охотой, ибо, признаться, за тем и приехали на аэродром. Через десять минут Степан Богданович уже стоял перед тем самым следователем и внёс существенный материал в дело.
После того как Лиходеев закончил свой рассказ о том, как у притолоки в собственной квартире упал в обморок, а после того очутился на берегу Терека во Владикавказе, после того как он описал и Воланда, и клетчатого помощника, и страшного говорящего кота, - решительно всё уже разъяснилось. Этот Воланд проник в Москву под видом артиста, заключил договор с Варьете и внедрился в квартиру № 50 и с клетчатым негодяем в пенсне, и с котом, и ещё с каким-то гнусавым и клыкастым, о котором следователь узнал впервые от Стёпы.
Материалу, таким образом, добавилось, но легче от этого не стало. Никто не знал, каким образом можно овладеть фокусником, умеющим посылать людей в течение минуты во Владикавказ или в Воронежскую область, исчезать и опять появляться.
Лиходеев, по собственной его просьбе, был заключён в надёжную камеру с приставленной к ней охраной, а перед следствием предстал Варенуха, только что арестованный на своей квартире, в которую он вернулся после безвестного отсутствия в течение почти двух суток.
Варенуха, несмотря на данное им у Воланда обещание не лгать, именно со лжи перед следователем и начал. Блуждая глазами, он заявлял, что напился у себя в квартире днём в четверг, после чего куда-то пропал, а куда – не помнит, где-то ещё пил старку, а где – не помнит, где-то валялся под забором, а где – не помнит. Лишь после того, как ему сурово сказали, что он мешает следствию по особо важному делу и за это может поплатиться. Варенуха разрыдался и зашептал, дрожа и озираясь, что он боится, что молит его куда-нибудь запереть, и непременно в бетонированную камеру
(в романе автор уточнит – «бронированную камеру»).
- Далась им эта бетонированная камера, - проворчал один из ведущих следствие.
- Напугали их сильно эти негодяи, - ответил тихо наш следователь.
Ваненуху успокоили, как умели, поместили в отдельную, правда, не бетонированную, но хорошо охраняемую камеру, и там он сознался, что всё налгал, что никакой старки он не пил и под забором не валялся, а был избит в уборной двумя: одним клыкастым, а другим толстяком…
- Похожим на кота? – спросил мастер-следователь.
- Да, да, да, - зашептал в ужасе озираясь, Варенуха.
…Что был вовлечён под ливнем в квартиру № 50 на Садовой, что там был расцелован голой рыжей Геллой, после чего упал в обморок, а затем в течение суток примерно состоял в должности вампира и был наводчиком. Что хотела Гелла расцеловать и Поплавского, но того спас крик петуха…
(в романе эти сентиментальные мистические подробности пребывания Варенухи в квартире № 50 будут изложены гораздо короче и без интимных деталей, связанных с Геллой и Поплавским, которого автор переименует в Римского)
Таким образом, и тайна разбитого окна разъяснилась. Поплавского, которого после снятия с ленинградской «Стрелы» уже вводили в кабинет следователя, можно было, собственно, и не спрашивать ни о чём.
Тем не менее его допросили. Но этот трясущийся от страху седой человек (в «Астории» он прятался в платяном шкафу) оказался на редкость стойким. Он сказал только, что после спектакля, будучи у себя в кабинете, почувствовал себя дурно, в помутнении ума неизвестно зачем уехал в Ленинград и ничего более не знает и не помнит.
Как ни упрашивали его, как ни старались на него повлиять, он не сознавался в том, что к нему Варенуха явился в полночь, что рыжая Гелла пыталась ворваться в кабинет через окно
(эти прямые намёки на использование следователями при работе с финдиректором специальных средств, то есть пыток, в романе автор исключит, как обличительные и очевидные).
Его оставили в покое, тем более что приходилось допрашивать Аннушку, арестованную в то время, как она пыталась приобрести в универмаге на Арбате пять метров ситцу и десять кило пшеничной муки, предъявив в кассу пятидолларовую бумажку
(в романе десятидолларовую купюру).
Её рассказ о вылетающих из окна людях и о дальнейшем на лестнице выслушали внимательно.
- Коробка была золотая, действительно? – спросил следователь.
- Мне ли золота не знать, - как-то горделиво ответила Аннушка.
- Но дал-то он тебе червонцы, ты говоришь? – спрашивал следователь, с трудом сдерживая зевоту и морщась от боли в виске (он не спал уже сутки).
- Но как же они в доллары превратились? – спрашивал следователь, указывая пером на американскую бумажку.
- Ничего не знаю, какие такие доллары, и не видела никаких долларов, - визгливо отвечала Аннушка, - мы в своём праве. Нам дали, мы ситец покупаем…
(в романе этот разговор будет значительно упрощён, потому что и следователю и Аннушке
известно, как себя вести в подобной ситуации)
И тут понесла околесину о нечистой силе и о том, что вот воровок, которые по целому мешку рафинаду прут у хозяев, тех небось не трогают…
(автор в романе отказался от противопоставления штатного сотрудника НКВД якобы
домработницы в «нехорошей» квартире Груню, которая ранее обвинялась в краже мешка рафинада, и секретного сотрудника Аннушки, вероятно он не увидел большой разницы между ними)
Следователь замахал на неё пером и написал ей пропуск вон на зелёной бумажке, после чего, к общему удовольствию, Аннушка исчезла из здания.
Потом пошёл Загривов, бухгалтер
(в романе Василий Степанович Ласточкин вообще не привлекается к следствию, вероятно,
автор посчитал, что доказать его причастность к преступлению невозможно, потому что он сам явился в «финзрелищный сектор», чтобы сдать выручку в странное окошко с названием «Приём сумм», и обвинить его в валютных махинациях не удастся, поэтому его даже задерживать не стали);
затем Николай Иванович, арестованный утром исключительно по глупости своей ревнивой супруги, давшей в 2 часа ночи знать в милицию о том, что муж её пропал.
Николай Иванович не очень удивил следствие, выложив на стол дурацкое удостоверение о том, что он провёл время на балу у сатаны. Не очень большое внимание привлекли и его рассказы о том, как он возил по воздуху на себе голую горничную на реку купаться, но очень большое – рассказ о самом начале событий, именно о появлении в окне обнажённой Маргариты Николаевны, об её исчезновении. Надо присовокупить к этому, что в рассказе Николая Ивановича он несколько видоизменил события, ничего не сказав о том, что он вернулся в спальню с сорочкой в руках, о том, что называл Наташу Венерой. По его словам выходило, что Наташа вылетела из окна, оседлав его и что он…
- Повинуясь насилию… - рассказывал Николай Иванович и тут же просил ничего не говорить его супруге.
Что ему и было обещано.
За Николаем Ивановичем пошли шофёры, потом служащие, запевшие «Славное море»
(Стравинскому путём применения подкожных впрыскиваний удалось остановить это пение) …
Так шёл день в субботу. В городе в это время возникали и расплывались чудовищные слухи. Говорили о том, что был сеанс в Варьете, после которого все выскочили из театра в чём мать родила, что накрыли типографию фальшивых бумажек в Ваганьковском переулке, что на Садовой завелась нечистая сила, что кот появился, ходит по Москве, раздевает, что украли заведующего в секторе развлечений, но что милиция его сейчас же нашла, и многое ещё, что даже и повторить не хочется
(в романе автор откажется от конкретики относительно кота, возможно потому, чтобы не возводить напраслину на Н.И.Ежова).
Между тем время приближалось к обеду, и тогда в кабинете следователя раздался звонок. Он очень оживил вконец измученного следователя
(в романе слов об уставшем следователе не будет, вероятно оттого, что для него это
обыкновенная рутина, в СССР подобной деятельностью занимались повсеместно).
Сообщили, что проклятая квартира подала признаки жизни. Именно видели, что в ней открывали окно и что слышались из него звуки патефона.
Около четырёх часов дня большая компания мужчин, частью в штатском, частью в гимнастёрках, высадилась из трёх машин, не доезжая до дома № 302-бис по Садовой, подошла к маленькой двери в одном из крыльев дома, двери, обычно закрытой и даже заколоченной, открыла её и через ту самую каморку, где отсиживался дядя Берлиоза
(в романе автор откажется от каморки, где сиживал дядя Берлиоза, посчитав это
бессмысленным отвлечением читателя, а оставит обычный чёрный ход),
вышла на переднюю лестницу и стала подниматься по ней. Одновременно с этим по чёрному ходу стало подниматься ещё пять человек.
В это время Коровьёв и Азазелло сидели в столовой ювелиршиной квартиры, доканчивая завтрак. Воланд, по своему обыкновению, находился в спальне, а кот и Гелла - неизвестно где. Но, судя по грохоту кастрюль, доносившемуся из кухни, можно было допустить, что Бегемот развлекался там, валяя дурака по обыкновению.
- А что это за шаги такие внизу на лестнице? – спросил Коровьёв, поигрывая ложечкой в чашке с чёрным кофе.
- А это нас арестовывать идут, - ответил Азазелло и выпил коньяку. Он не любил кофе.
- А?.. Ну-ну, - отозвался Коровьёв.
Идущие тем временем были уже на площадке третьего этажа. Там двое возились с ключами возле парового отопления. Шедшие обменялись с водопроводчиками выразительными взглядами.
- Все, кажется, дома, - шепнул один из водопроводчиков, постукивая молоточком по трубе.
Тогда шедший впереди откровенно вынул маузер из-за пазухи гимнастёрки, а шедший рядом с ним – отмычки.
Вообще, шедшие были снаряжены очень хорошо. У двух из них в карманах были тонкие, легко развёртывающиеся сети (на предмет кота), у одного аркан, ещё у одного под пальто марлевые маски и ампулы с хлороформом. У всех, кроме этого, маузеры.
Вслед за человеком, вынувшим маузер, и другими с отмычками поднимался следователь и другие, а замыкал шествие знаменитый гипнотизёр Фаррах-Адэ, человек с золотыми зубами и горящими экстатическими глазами. Он был бледен и, видимо, волновался. Все остальные шли без всякого волнения, стараясь не стучать и молча.
Поднимаюсь из третьего в четвёртый этаж, Фаррах вынул из кармана зелёную стеклянную палочку. Поднял её вертикально перед собою, возвёл взор сквозь пролёт лестницы вверх. Цель его заключалась в том, чтобы загипнотизировать жильцов квартиры № 50 и лишить их возможности сопротивляться. Немножко задержались на площадке, чтобы Фаррах успел сосредоточиться. Затем он отступил, а вооружённые устремились к дверям. Двери открыли в две секунды, и все один за другим вбежали в переднюю, а затем рассыпались по всей квартире. Хлопнувшие где-то двери показали, что вошла и группа с чёрного хода через кухню
(в романе автор сочтёт за излишнюю языческую театральность то, что сотрудники НКВД берут
с собой на задержание профессионального гипнотизёра, чтобы противостоять нечистой силе, с тем же успехом они могли взять с собою и священника; тем более, что чекисты прекрасно знают, на кого объявлена охота; вся эта чепуха о сверхъестественных способностях шайки во главе с Коровьёвым всего лишь бутафорское прикрытие для произвола советской власти и таскать с собою какого-то абстрактного гипнотизёра Фаррах-Адэ никакой необходимости нет).
На этот раз удача была налицо
(в романе речь идёт о чём-то подобном удаче).
Ни в одной из комнат никого не оказалось, как не было никого ни в ванной, ни в кухне, ни в уборной, но зато в гостиной на каминной полке, рядом с разбитыми часами, сидел громадный чёрный кот. Он держал в лапах примус.
В молчании вошедшие созерцали кота в течение нескольких секунд.
- Не шалю, никого не трогаю, починяю примус, - недружелюбно насупившись, сказал кот, - и ещё предупреждаю, что кот неприкосновенное животное.
- Да, неприкосновенное, но тем не менее, дорогой говорящий кот… - начал кто-то.
- Живым, - шепнул кто-то.
Взвилась шёлковая сеть, и бросающий её промахнулся. Захваченные сетью часы с громом и звоном рухнули на пол.
Ремиз! – крикнул кот, ещё громче вскричал: - Ура! – и выхватил, отставив примус, из-за спины браунинг. Он мигом навёл его на первого стоящего, но в этот момент в руке у того полыхнуло огнём, и вместе с выстрелом кот шлёпнулся вниз головой с каминной полки наземь, уронив браунинг и сбросив примус.
- Всё кончено, - слабым голосом сказал кот и томно раскинулся в кровавой луже, - отойдите от меня на секунду, дайте мне попрощаться с землёй. О, мой друг Азазелло! – сказал кот, истекая кровью. – Где ты? – тут кот зарыдал. – Ты не пришёл мне на помощь… Завещаю тебе мой браунинг… - тут кот прижал к груди примус.
- Сеть, сеть, - беспокойно шепнул кто-то… Шевельнулись… Сеть зацепилась у кого-то в кармане, не полезла. Тот побледнел…
(понятно, что при начальстве не хочется выглядеть неумехой, но ведь всё это происходит по
сценарию руководителей, поэтому в романе никто уже бледнеть попусту не станет)
- Единственно, что может спасти смертельно раненного кота, - заговорил кот, - это глоток бензина.
И не успели присутствующие мигнуть, как кот приложился к круглому отверстию примуса и напился бензина. Тотчас перестала струиться кровь из-под верхней левой лопатки кота. Он вскочил живой и бодрый, ухватив примус под мышку, сиганул с ним на камин, оттуда полез, раздирая обои, по стене и через секунду оказался высоко в тылу вошедших сидящим на металлическом карнизе.
Жульнически выздоровевший кот поместился высоко на карнизе и примус поставил на него. Пришедшие метнулись. Но они были решительны и сообразительны. Вмиг руки вцепились в гардину и сорвали её вместе с карнизом, солнце хлынуло в затенённую комнату. Но ни кот, ни примус не свалились вниз. Каким-то чудом кот ухитрился не расстаться с примусом, махнуть по воздуху и перескочить на люстру, висящую в центре комнаты.
- Стремянку! – крикнули внизу. – Сеть!
Стекляшки посыпались вниз на пришедших.
- Вызываю на дуэль! – проорал кот, пролетая над головами на качающейся люстре, и опять в лапах у него оказался браунинг. Он прицелился и, летая над головами, как маятник, открыл по ним стрельбу.
Вмиг квартира загремела. Полетели хрустальные осколки из люстры, треснуло зеркало в камине, взвилась из штукатурки пыль, звёздами покрылись стёкла в окнах, из простреленного примуса начало брызгать бензином. Теперь уже не могло быть и речи о том, чтобы взять кота живым, и пришедшие бешено били из маузеров в наглую морду летающему коту, в живот, в грудь, в спину.
Грохот стрельбы из квартиры вызвал сумятицу на асфальте во дворе. Люди кинулись бежать в подворотню и в подъезды.
Но стрельба длилась недолго и сама собою стала затихать. Дело в том, что стало ясно, что ни коту, ни пришедшим она не причиняет никакого вреда. Никто не оказался не только убит, но даже ранен, и кот остался совершенно невредим. Один из пришедших, чтобы проверить это, приложился и обстрелял кота накрест в лапы задние и передние и в заключение в голову. Кот в ответ, сменив обойму, выпустил её в стрелявшего, и ни кого ни малейшего впечатления это не произвело. Кот покачивался на люстре, дуя зачем-то в дуло браунинга и плюя себе на лапу. У стоявших внизу в молчании пришедших лица изменились. Вся их задача заключалась лишь в том, чтобы скрыть своё совершенно законное недоумение: это был единственный, пожалуй, в истории человечества случай, когда стрельба оказывалась совершенно недействительной. Ни в одной гимнастёрке не было дырочки, ни на ком ни единой царапинки. Можно было, конечно, допустить, что браунинг кота какой-нибудь игрушечный, но о маузерах пришедших этого уж никак нельзя было сказать, и, конечно, ясно стало, что первая рана кота была не чем иным, как фокусом и свинским притворством, равно как и питьё бензину.
Сделали ещё одну попытку добыть кота. Швырнули аркан, зацепили его за одну из ветвей люстры, дёрнули и сорвали её. Удар её потряс, казалось, весь корпус дома, но толку от этого не получилось. Присутствующих обдало осколками, и двум поранило руки, а кот перелетел по воздуху и уселся высоко под потолком на карнизе каминного в золотой раме зеркала. Можно было не спешить. Кот никуда не собирался удирать, а, наоборот, сидя на зеркале, повёл речь.
- Я протестую, - заговорил он сурово, - против такого обращения со мной…
Но тут раздался тяжёлый низкий голос неизвестно откуда:
- Что происходит в квартире?
Другой голос, гнусавый и неприятный отозвался:
- Ну, конечно, Бегемот…
И третий, дребезжащий:
- Мессир! Суббота, солнце склоняется… Нам пора.
Тут кот размахнулся браунингом и швырнул его в окно, и оба стекла обрушились в нём.
- До свидания, - сказал кот и плеснул вниз бензином, и этот бензин сам собой вспыхнул, взбросив жаркую волну до самого потолка.
Загорелось как-то необыкновенно быстро и сильно. Сейчас же задымились обои, вспыхнула сорванная гардина на полу, начали тлеть рамы в разбитом окне. Кот спружинился, перемахнул с карниза зеркала на подоконник и скрылся вместе со своим примусом. Снаружи раздались выстрелы. Человек, сидящий на железной противопожарной лестнице, уходящей на крышу, на уровне окон ювелирши, обстрелял кота, когда тот перелетал с подоконника на подоконник, а оттуда к водосточной угловой трубе дома, построенного покоем
(то есть буквой «П», в соответствии с названием буквы в славянской азбуке).
На крыше так же безрезультатно в него стреляла охрана у дымохода. Кот смылся в заходящем солнце, заливавшем город.
В квартире в это время вспыхнул паркет под ногам, и в пламени, на том месте, где валялся кот, симулируя тяжкое ранение, из воздуха сгустился труп барона Майгеля с задранным кверху подбородком, со стеклянными глазами.
Вытащить его уже не было возможности. Прыгая по горящим шашкам паркета, хлопая ладонями по дымящимся гимнастёркам, бывшие в гостиной выбежали в кабинет, оттуда в переднюю.
Те, что были в столовой и спальне, спаслись через коридор. Кто-то успел набрать номер пожарной части в передней, коротко крикнуть:
- Садовая, 302-бис!
Гостиная горела, дым, пламя выбивало в кабинет и переднюю. Из разбитого окна повалил дым.
Во дворе и в квартирах слышались отчаянные человеческие вопли:
- Пожар! Горим!
В пламени из столовой в гостиную прошли к окну трое мужчин. Первый - рослый, тёмный, в плаще, второй – клетчатый, третий – прихрамывающий и одна нагая женщина. Они появились поочерёдно на подоконнике, были обстреляны и растаяли в воздухе
(в романе Воланда со свитой увидят люди во дворе, то есть автор перенесёт отображение
происходящего действия от имени «правдивого повествователя» на домыслы и слухи обывателей и зевак во дворе).
Воланд, нанявший у Никанора Ивановича квартиру в четверг, в субботу на закате покинул её вместе со своей свитой.
Глава XXVII
ПОСЛЕДНИЕ ПОХОЖДЕНИЯ КОРОВЬЁВА И БЕГЕМОТА
Неизвестно, куда именно направились временные жильцы горящей квартиры № 50 и где они разделились, но известно, что у зеркальных дверей торгсина на углу Арбата и Смоленского рынка в обеденную пору появился длинный гражданин в клетчатом костюме и с ним чёрный крупный кот.
Ловко извиваясь в кипящей толпе народу, гражданин открыл первую дверь торгсина. Но тут маленький, костлявый, хмурый и недоброжелательный швейцар преградил ему путь и злобно сказал:
- С котами нельзя! Нельзя!
- Я извиняюсь, - задребезжал длинный и приложил узловатую руку к уху, как тугоухий, - где вы видите кота?
Швейцар выпучил глаза, и было от чего: никакого кота у ног гражданина не было, а за плечом его виднелся толстяк в рваной кепке, действительно немного смахивающий на кота. В руках у него имелся примус.
Парочка этих посетителей почему-то не понравилась швейцару-мизантропу.
- У нас только на валюту, - прохрипел швейцар, злобно глядя из-под лохматых, как бы молью траченных бровей
(в романе автор уточнит «молью изъеденных сивых бровей»).
- Дорогой мой! - задребезжал длинный, сверкая глазом из разбитого пенсне . - А откуда ж вам известно, что у меня её нету? Вы судите по костюму? Никогда не делайте этого, драгоценнейший мой! Вы можете ошибиться и притом самым зловещим образом. Припомните хотя бы историю знаменитого калифа Гарун Аль-Рашида. Но, откинув в данном случае эту историю в сторону, я хочу сказать, что весьма возможно, что я пожалуюсь на вас заведующему и порасскажу о вас ему таких вещей, что вам придётся покинуть ваш пост здесь, между сверкающими зеркальными дверями.
- У меня, может быть, полный примус валюты, - запальчиво встрял в разговор и котообразный толстяк.
Сзади уже напирала и сердилась публика. С ненавистью и сомнением глядя на диковинную парочку, швейцар посторонился, и наши знакомые Коровьёв с Бегемотом очутились в магазине.
Здесь они первым долгом осмотрелись, и затем звучным голосом, слышным решительно во всех углах магазина, Коровьёв объявил:
- Прекрасный магазин! Очень, очень хороший магазин!
Публика от прилавков обернулась и почему-то с изумлением поглядела на говорившего, хотя хвалить магазин у Коровьёва были все основания.
Ситцы богатейших расцветок штуками лежали в клетках. За ситцами шли миткали и шифоны, сукна фрачные… далее шли штабеля коробок с обувью, и несколько гражданок сидели на низеньких стульчиках, имея правую ногу в старой потрёпанной туфле, а левую – в новенькой сверкающей лодочке, которой они и топали в коврик. В отдалении пели патефоны.
Но, минуя все эти прелести, Коровьёв и Бегемот направились прямо в гастрономическое отделение, к стыку его с кондитерским отделением. Здесь было просторно, не стояли и не напирали стеной на прилавок гражданки в платочках и беретиках, и за зеркальными рамами прилавков виднелись такие вещи, что положительно спирало дух и слюни сами собой скоплялись во рту.
Низенький, совершенно квадратный человек, бритый до синевы, в роговых очках и в шляпе без подтёков на ленте, в сиреневом пальто и лайковых перчатках, стоял у прилавка и что-то повелительно мычал.
Продавец в чистом белом халате и синем беретике обслуживал сиреневого толстяка. Острейшим ножом он снимал с жирной, чуть не плачущей розовой лососины похожую на змеиную с серебристым отливом шкуру.
- И это отделение великолепно, - торжественно признал Коровьёв, - и иностранец симпатичный. – Он благожелательно указал пальцем на сиреневую спину.
- Нет, Фагот, нет, - задумчиво ответил Бегемот, - ты, дружок, ошибаешься! В его лице чего-то не хватает!
Сиреневая спина почему-то вздрогнула, но, вероятно, случайно, ибо не мог же иностранец понимать то, что говорили по-русски Коровьёв со своим спутником.
- Кароши? – строго спрашивал сиреневый толстяк.
- Мировая-с, - отвечал продавец, кокетливо ковыряя остриём ножа под шкурой.
- Кароши люблю… плохой нет, - мрачно говорил иностранец.
- Как же-с! – восторженно отвечал продавец.
Наши знакомые немного передвинулись в сторону, туда, где углом к рыбному подходил кондитерский и фруктовый прилавок.
- Жарко сегодня, - обратился Коровьёв к молоденькой продавщице и у неё же осведомился: - Почём мандарины?
- Тридцать копеек кило, - ответила та презрительно.
- Всё кусается, - вздохнув, заметил Коровьёв, - э, эх… - подумав, он пригласил спутника: - Кушай, Бегемот!
Толстяк примус сунул под мышку, взял из пирамиды верхний мандарин и тут же со шкурой сожрал его, а затем принялся за второй.
Продавщицу обуял смертельный ужас.
- Вы с ума сошли! – вскричала она, белея. – Чек подавать! Чек! – и уронила конфетные щипцы.
- Душенька, милочка-красавица, - зашептал Коровьёв, перегибаясь через прилавок и подмигивая продавщице, - не при валюте мы сегодня… Ну, что ты поделаешь! Но клянусь вам, в следующий же раз и уже никак не позже понедельника отдадим всё чистоганом. Мы здесь недалеко… на Садовой.
Бегемот, проглотив третий мандарин, сунул лапу в хитрое сооружение из шоколадных плиток, выдернул одну нижнюю, отчего всё рухнуло, и проглотил её вместе с золотой обёрткой.
Продавцы за рыбным прилавком как окаменели со своими ножами в руках, иностранец в сиреневом повернулся к грабителям, и тут обнаружилась, что Бегемот не прав: у сиреневого не не хватало чего-то в лице, а, наоборот, скорее было лишнее – висящие щёки и бегающие глазки.
Продавщица сделалось пунцовой и тоскливо прокричала на весь магазин:
- Палосич! Палосич!
Немногочисленная публика вся повернулась к безобразнику с примусом, подошли из ситцевого отделения, а Бегемот отошёл от кондитерских соблазнов и запустил лапу в бочку с надписью «Сельд керченская, отборная», вытащил парочку, их проглотил, выплюнув хвосты. Отчаянный крик:
- Палосич! – повторилися, за рыбным прилавком гаркнул продавец в эспаньолке:
- Ты что же это делаешь, гад?!
Павел Иосифович уже спешил к месту действия. Это был представительный мужчина в белом, как хирург, и с карандашом, торчащим из кармашка. Видимо, Павел Иосифович был опытным и решительным человеком. Он вмиг оценил полдожение, всё понял и махнул рукой вдаль, скомандовав:
- Свисти!
И, выскочив из дверей на шумный угол, швейцар залился зловещим свистом. Публика столпилась вокруг негодяев, и тогда вступил в дело Коровьёв.
- Граждане! – вибрирующим тонким голосом прокричал он. – Что же это делается? Ась? Позвольте вас спросить? Бедный человек, - он указал на Бегемота, немедленно скроившего плаксивую физиономию, - бедный человек целый день починяет примуса, проголодался… Откуда ему взять валюту?
Павел Иосифович крикнул сурово:
- Ты это брось! – и махнул вдаль нетерпеливо.
Трель у дверей загремела отчаяннее и веселей.
Но Коровьёв, не смущаясь, продолжал:
- Откуда? Голодный он… Жарко ещё… Ну, взял на пробу, горемыка, мандарин… И вся-то цена этому мандарину три копейки! И вот уж они свистят, как соловьи! А ему можно? А? – И тут Коровьёв указал на сиреневого толстяка, у которого на лице выразилось сильнейшее неудовольствие и тревога. – Кто он такой? А? Откуда приехал? Зачем? Звали мы его, что ли? Конечно, - саркастически кривя рот, орал бывший регент, - он, видите ли, весь сиреневый, морду разнесло, он весь валютой набит… А нашему? А? Горько! Мне! Горько!
Вся эта глупая, нелепая, бестактная и, вероятно, политически вредная речь заставила гневно содрогнуться Павла Иосифовича, но, как это ни странно, в глазах столпившейся публики, и в очень многих глазах, вызвала… сочувствие!
А когда Бегемот, приложив грязный продранный рукав к глазу, воскликнул:
- Спасибо, друг, заступился за пострадавшего! – произошло чудо.
Приличнейший тихий старичок, одетый бедно, но чистенько, старичок, покупавший три миндальных пирожных, вдруг преобразился. Глаза его сверкнули боевым огнем, он побагровел, швырнул кулечек с пирожными на пол и крикнул:
- Правда! – детским голосом.
Затем он выхватил поднос, на котором были остатки погубленной Бегемотом шоколадной башни, взмахнул им и, сбив шляпу с толстяка, ударил его по голове сверху с воплем:
- У, саранча!
(в романе автор откажется от вопля, чтобы не отвлекать внимание читателей от действия чрезмерным сходством с поведения самых безобидных советских людей при виде так называемых буржуев и богатых магазинов, недоступных им из-за отсутствия валюты)
Прокатился такой звук, какой бывает, когда с грузовика сбрасывают листовое железо.
Толстяк, белея, повалился навзничь и сел в кадку с сельдью, выбив из неё фонтан селёдочного рассола.
Второе чудо случилось тут же: сиреневый, провалившись в кадку, взмахнул жёлтыми ботинками и на чистом русском языке, без акцента, вскричал:
- Убивают! Милицию! Бандиты убивают!
Свист прекратился, в толпе покупателей мелькнули, приближаясь, два милицейских шлема.
Тогда Бегемот, как из шайки в бане окатывают лавку, окатил из примуса кондитерский прилавок бензином, и пламя ударило кверху и пошло жрать ленты на корзинах с фрктами.
С визгом кинулись бежать из-за прилавка продавщицы, и, когда они выбежали, вспыхнули полотняные шторы на окнах, а на полу загорелся бензин.
Публика с воем, визгом и криками шарахнулась из кондитерской назад, смяв Павла Иосифовича и милиционеров, из-за рыбного гуськом с отточенными ножами рысью побежали к дверям чёрного хода. Сиреневый, выдравшись из кадки, весь в селёдочном рассоле, перевалился через сёмгу и последовал за ними.
Зазвенели и посыпались стёкла в выходных зеркальных дверях, а оба негодяя, и Коровьёв, и обжора Бегемот, куда-то девались, а куда – неизвестно. Потом очевидцы рассказывали, что они взлетели вверх под потолок и там оба лопнули, как воздушные шары.
Не знаем – правда ли это.
Но знаем, что через минуту после этого они оказались на тротуаре бульвара, как раз у дома тётки Грибоедова.
Коровьёв остановился у решётки и заговорил:
- Ба! Да ведь это писательский дом! Я очень много хорошего и лестного слышал про этот дом! Обрати внимание, Бегемот: приятно думать о том, что под этой крышей скрывается и вызревает целая бездна талантов.
- Как ананасы в оранжереях, - сказал Бегемот и, чтобы получше полюбоваться на кремовый дом с колоннами через отделяющий его сад, влез на основание чугунной решётки.
- Совершенно верно, - согласился Коровьев, - и сладкая жуть подкатывается к сердцу, когда я подумаю, что, быть может, в этом доме сейчас зреет будущий автор «Дон-Кихота», или «Фауста», или, черт побери, «Мертвых душ»! А?
- Страшно подумать, - подтвердил Бегемот.
- Да, - продолжал Коровьев, - удивительных вещей можно дождаться от этого дома
(в романе автор уточнит в «парниках этого дома», то есть в искусственных условиях и в окружении советской действительности),
объединившего под своею кровлей несколько тысяч подвижников, решивших отдать свою жизнь на служение Мельпомене, Полигимнии и Талии! Возьмёт кто-нибудь из них да и ахнет «Ревизора» или «Онегина»!
- И очень просто, - подтвердил Бегемот.
- Да, - продолжал Коровьев и озабоченно поднял палец, - но! Если на эти нежные тепличные растения не нападет какой-нибудь микроорганизм, не подточит их в корне, если они не загниют! А это бывает с ананасами! Ой, как бывает!
- Кстати, - осведомился Бегемот, щурясь через дыру в решётке. – Что они делают на веранде?
- Обедают, - сказал Коровьёв, - добавлю к этому, дорогой мой, что здесь очень недурной и недорогой ресторан. А я, между тем, испытываю желание выпить большую ледяную кружку пива.
- И я тоже, - ответил Бегемот, и оба негодяя зашагали по асфальтовой дорожке под липами к веранде ресторана. Бледная и озабоченная гражданка в носочках, в белом беретике сидела на венском стуле у входа с угла на веранду. Перед нею на простом столе лежала толстая книга, в которую гражданка вписывала входящих в ресторан. Гражданка остановила входящих двух словами:
- Ваши удостоверения?
Она с удивлением глядела на пенсне Коровьёва и примус Бегемота, а также на разорванный локоть.
- Я извиняюсь, какие удостоверения? – спросил Коровьёв, удивляясь.
- Вы – писатели? – спросила гражданка.
- Безусловно, - с достоинством ответил Коровьёв.
- Ваши удостоверения, - повторила гражданка.
- Прелесть моя… - начал нежно Коровьёв.
- Я – не прелесть, - ответила гражданка.
- Это очень жаль, - разочарованно сказал Коровьёв и продолжил: - Неужели для того, чтобы убедиться в том, что Достоевский – писатель, нужно спрашивать у него удостоверение? Да возьмите вы любых пять страниц «Преступления и наказания», и без всякого удостоверения вы сразу поймёте, что имеете дело с писателем. Да я полагаю, что у него и удостоверения-то никакого не было! Как ты думаешь? – обратился он к Бегемоту.
- Пари держу, что не было, - ответил тот, ставя примус на стол рядом с книгой и вытирая рукавом пот на лбу.
- Вы – не Достоевский, - сказала гражданка, сбиваемая с толку болтовнёй Коровьёва.
- Почём знать, почём знать, - ответил тот.
- Достоевский умер, - сказала гражданка, но неуверенно.
- Протестую, - горячо сказал Бегемот, - Достоевский бессмертен!
- Ваши удостоверения, граждане, - сказала гражданка.
- Помилуйте, это в конце концов смешно! - не сдавался Коровьёв. - Вовсе не удостоверением определяется писатель, а тем, что он пишет! Почём вы знаете, какие замыслы роятся в моей голове? Или в этой голове? – И он указал на голову Бегемота, с которой тот тотчас снял кепку, как бы для того, чтобы гражданка лучше осмотрела её.
- Пропустите, граждане! – нетерпеливо сказала она.
Коровьёв и Бегемот посторонились и пропустили какого-то писателя в сером костюме, в летней без галстука
(в романе автор везде поправит последнюю букву в слове «галстук» на «Х»)
белой рубашке, воротник которой широко лежал на воротнике пиджака, и с газетой под мышкой. Писатель приветливо кивнул гражданке и на ходу поставил в подставленной ему книге какую-то закорючку и проследовал на веранду за трельяж
(судя по тому, что Арчибальд Арчибальдович возникнет на веранде из зелени трельяжа, автор хотел сначала связать писателя с возникновением флибустьера, но в романе этого совпадения уже не будет).
- Положение наше затруднительно, - сказал Коровьёв Бегемоту, - не знаю, как быть…
Бегемот горько развёл руками и надел кепку на круглую голову, поросшую чем-то очень похожим на кошачью шерсть.
И в этот момент негромко прозвучал над головой гражданки голос:
- Пропустите, Софья Павловна.
Гражданка с книгой изумилась; в зелени трельяжа возникла белая фрачная грудь и клинообразная борода флибустьера. Он приветливо глядел на двух сомнительных оборванцев, делая пригласительный жест.
Авторитет Арчибальда Арчибальдовича был слишком ощутимой вещью в ресторане, которым он заведовал.
Софья Павловна покорно спросила:
- Как ваша фамилия?
- Панаев, - вежливо ответил Коровьёв.
Гражданка записала фамилию и подняла вопросительный взор на Бегемота.
- Скабичевский, - пропищал тот, почему-то указывая на свой примус.
Софья Павловна записала и эту фамилию и пододвинула книгу посетителям, и они расписались.
Коровьёв против слова «Панаев» написал: «Скабичевский», а Бегемот против Скабичевского: «Панаев». Арчибальд Арчибальдович, поражая Софью Павловну, очаровательно улыбаясь, повёл гостей к лучшему столику в противоположном конце веранды, у самой юной, играющей в боковом солнце зелени трельяжа.
Софья же Павловна, моргая от изумления, долго изучала странные записи посетителей в книге.
Нет странного ничего не было в действиях Арчибальда Арчибальдовича. Просто он обладал очень хорошим чутьём, и оно ему говорило, что обед двух посетителей будет хоть и роскошен, но непродолжителен. И оно его не обмануло. В то время как Коровьёв и Бегемот чокались второй рюмкой прекрасной холодной московской двойной очистки водки, появился на веранде потный, взволнованный хроникёр Боба Кандалупский и подсел к Петраковым. Положив свой разбухший портфель на столик, Боба немедленно всунул свои губы в ухо Петракову-Суховею и зашептал в это ухо какие-то очень соблазнительные вещи. Мадам Петракова, изнывая от любопытства, и своё ухо подставила к пухлым масляным губам Бобы.
Воровски изредка оглядываясь, Боба шептал, и можно было слышать отдельные слова, вроде:
- Клянусь… на Садовой… не берут пули… пули… пули… да, говорю, пожар… пули…
- Вот этих бы врунов, которые распространяют слухи… Ну, ничего, их приведут в порядок, - сказала сурово Петракова, - какие враки!
- Пули… пожар… по воздуху… - шептал Кандалупский, и не подозревая, что те, о ком рассказывают, сидят рядом с ним.
Из внутреннего хода ресторана на веранду стремительно вышли трое мужчин, все в гимнастёрках, с туго перетянутыми ремнями талиями, в крагах, с револьверами в руках. Передний крикнул звонко и страшно:
- Ни с места!
И все трое подняли револьверы в направлении Коровьёва и Бегемота. Коровьёв встал из-за стола, и тогда загремели выстрелы.
Из примуса ударил столб огня, и мгновенно занялся тент над верандой. Коровьёва и Бегемота не оказалось за столиком. Как бы зияющая пасть с чёрными краями появилась в тенте, и огонь поднялся до крыши грибоедовского дома. Лежащие на окне второго этажа папки с бумагами в комнате редакции вдруг вспыхнули, за ними схватило штору, огонь пошёл внутрь тёткиного дома.
Выскакивая из-под пожираемого огнём тента, по асфальтовым дорожкам сада к чугунной решётке, откуда пришёл в среду вечером первый вестник несчастья Иванушка, бежали недообедавшие писатели, официанты, Софья Павловна, Боба, Петракова и Петраков.
Через боковой ход, выводящий в переулок, не спеша, с двумя балыковыми брёвнами в газетах, уходил Арчибальд Арчибальдович.
Глава XXVIII
ПОРА! ПОРА!
- Всё это хорошо и мило, - говорил мастер, сидя на диване, - но дальше получается полнейшая чепуха… Ведь подумать только…
(в романе это будет второй фразой в главе, сначала Маргарита напомнит всем о идолах, то есть мстительных вождях Советского Союза)
Разговор шёл на закате солнца
(тут автор добавит позже временную параллель между ними и визитом Левия Матвея к Воланду).
Окошко подвала было открыто, и, если бы кто-либо заглянул в него, очень удивился бы, настолько странно выглядели разговаривающие.
Маргарита была в чёрном плаще, надетом прямо на голое тело, а мастер в больничном белье. Происходило это оттого, что Маргарите нечего решительно было надеть, все её вещи остались в особняке в переулке у Сивцева Вражка, а мастер, у которого оба костюма нашлись в полном порядке в шкафу, как будто он никогда и не уезжал, одеваться не хотел. Настолько он был изумлён происшествиями предыдущей ночи. Правда, он был выбрит впервые за полтора года (в клинике ему бородку подстригали машинкой).
Вид средняя комната имела тоже странный. На круглом столе был накрыт обед, и среди закусок стояло несколько бутылок. Всё это неизвестно откуда взялось.
Проспав до шести часов субботнего вечера, и мастер, и Маргарита почувствовала себя совершенно окрепшими, и только одно давало знать о вчерашних приключениях. У обоих немного ныл левый висок.
Со стороны же психики изменения произошли величайшие, как убедился бы всякий, кто мог бы подслушать разговор в подвальной квартире. Но подслушивать его было некому. Дворик был пуст. Всё сильнее зеленеющие липы и ветла за окном источали весенний запах, по полу медленно, но неуклонно полз последний, залетевший в подвал.
- Да, - говорил мастер, - подумать только… - Он сжал голову руками. – Нет, послушай: ты серьёзно уверена, что мы вчера были у сатаны?
- Совершенно серьёзно, - ответила Маргарита.
- Конечно, - горестно сказал мастер, - теперь налицо вместо одного сумасшедшего – двое. И муж, и жена!
Он приподнялся, возвёл руки к небу и закричал:
- Чёрт знает что такое!
Вместо ответа Маргарита захохотала, болтая босыми ногами, потом закричала:
- Ты посмотри, на что ты похож. Ой, не могу!
Отхохотавшись, пока мастер стыдливо поддёргивал больничные кальсоны, Маргарита стала серьёзной.
- Ты сейчас сказал правду невольно, - заговорила она, - чёрт знает, что такое, и всё устроит! – Глаза её вдруг загорелись, она вскочила, затанцевала на месте и прокричала: - О, как я счастлива! О, как я счастлива! О, дьявол! Дьявол! Милый Воланд!
(последнего слащавого унизительно подобострастного льстивого обращения ко Всемогущему Воланду в романе уже не будет)
После этого она кинулась к мастеру и, обхватив его руками за шею, стала целовать его в губы, в нос, в щёки. Вихры неприглаженных волос прыгали у того на лбу, и щёки загорались под поцелуями.
- Ты – ведьма! – сказал, отдышавшись, мастер.
- А я и не отрицаю, - ответила Маргарита, - я – ведьма и очень этим довольна.
- Марго! Умоляю тебя, - начал мастер, - поговорим серьёзно.
- Ну, поговорим, - совершенно несерьёзно ответила Маргарита, и закурила, и стала пускать дым в косой луч солнца
(в романе Маргарита курить уже не будет, чтобы не прикрывать в сцене из главы 20 «Крем Азазелло» своего неприметного мужа и любовника, чей окурок дымится там в пепельнице).
- Ну хорошо, - говорил мастер, - меня украли из лечебницы… Допустим… Вернули сюда… Но ведь меня хватятся и, конечно, найдут… Этот Алоизий…
(в романе автор очевидные противоречия о том, что никто не станет его искать в клинике, а Алоизий сослан на его глазах)
И вообще, чем мы будем жить?.. Ведь я забочусь о тебе, пойми!
В этот момент в оконце оказались ботинки и нижняя часть брюк в жилочку. Затем эти брюки согнулись, и солнечный луч заслонили колени и увесистый зад.
- Алоизий! Ты дома? – спросили колени.
- Вот начинается… - шепнул мастер.
- Алоизий? – обратилась Маргарита к коленям. – Его арестовали вчера. А кто его спрашивает? Как ваша фамилия?
В то же мгновение колени и зад пропали из окна, стукнула калитка. Всё стихло. Маргарита повалилась на диван и захохотала так, что слёзы покатились у неё из глаз.
Когда она утихла, она заговорила серьёзно и, говоря, сползла с дивана, подползла к коленям мастера и, глядя ему в глаза, заговорила, обнимая колени
(в романе автор выдумает здесь ещё одну деталь, заставив Маргариту не как бы униженно обхватывать колени, но гладить свою повинную голову, то есть каясь и символично как бы вырывая волосы):
- О, как ты страдал! Как ты страдал, мой бедный. Смотри, у тебя седые нити и вечная складка у губ. Не думай, не думай ни о чём! Я умоляю тебя! И я ручаюсь тебе, что всё будет ослепительно хорошо! Всё. Верь мне!
- Я ничего не боюсь, пойми, - ответил ей шепотом мастер, - потому что я всё уже испытал. Меня ничем не могут напугать, но мне жалко тебя, моя Марго, вот почему я и говорю о том, что будет… Твоя жизнь… Ты разобьёшь её со мною, больным и нищим… Вернись к себе… Жалею тебя, потому это и говорю…
- Ах, ты, ты, - качая растрёпанной головой, шептала Маргарита, - ах ты, несчастный маловер!.. Я из-за тебя нагая всю ночь тряслась, глядя на удавленных, зарезанных, я летала вчера, я полтора года
(в романе тут будет срок в несколько месяцев, но так читатели могут уточнить дату их расставания, если брать от времени гибели А.М.Горького, то получится, что они расстались в январе 1935-го года, а это противоречит действию романа, ведь они расстались в октябре)
сидела в тёмной каморке, читала только одно – про грозу над Ершалаимом, плакала полтора года, и вот, как собаку, когда пришло твоё счастье
(то есть мастер вышел на свободу, в романе автор не станет выделять отдельное от Маргариты счастье мастера),
ты меня гонишь? Я уйду! Я уйду, но знай, что всё равно я всю жизнь буду думать только о тебе и о Понтии Пилате… Жестокий ты человек. - Она говорила сурово, но в глазах её было страдание.
Горькая нежность поднялась к сердцу мастера, и, неизвестно почему, он заплакал, уткнувшись в волосы Маргариты. И она, плача, шептала ему, и пальцы ее бродили по вискам мастера.
- Нити, нити! На моих глазах покрывается серебром голова, ах, моя, моя много страдавшая голова!.. Глаза, видевшие пустыню, плечи с бременем… Искалечили, искалечили. – Её речь становилась бессвязной, она содрогалась от плача.
Луч ушёл из комнаты
(свет, как признак жизни, покидает мастера и Маргариту, возможно сама метафора того, что солнечный луч уходит от них показалось автору неверной, поэтому в романе этого предложения уже нет),
оба любовника, наплакавшись, замолчали.
Потом мастер поднял с колен Маргариту, сам встал и сказал твёрдо:
- Довольно! Я никогда больше не вернусь к этому будь спокойна. Я знаю, что мы оба жертвы своей душевной болезни или жертвы каких-то необыкновенных гипнотизёров. Но довольно, пусть будет, что будет!
Маргарита приблизила губы к уху мастера и прошептала:
- Клянусь тебе жизнью твоею, клянусь тебе копьём сына звездочёта, тобою найденного, тобою угаданного, твой защитник – Воланд! Всё будет хорошо
(в качестве иконы использовать тут Воланда автор в романе откажется).
- Ну, и ладно! – отозвался мастер, но всё-таки добавил: - Конечно, когда люди так несчастны, как мы, они ищут спасения у трансцендентной силы…
(автор в романе откажется от такого сложного понятия, сменив на вполне понятное «потустороннюю силу»)
- Да ну тебя с твоими учёными словами! – ответила Маргарита. – У меня с похмелья болит голова
(вот ещё одно откровение, которое в романе автор уберёт, видать не одна Фрида напилась на балу пьяной),
и я хочу есть. Садись!
- И я хочу! – заражаясь её весельем и беззаботностью, ответил мастер.
- Наташа! – крикнула Маргарита.
И из кухоньки появилась Наташа, терпеливо ожидавшая конца объяснений и плача любовников
(в романе автор оставит Наташу среди челяди Воланда, то есть в ведьмах, или в качестве сотрудницы НКВД, которая постоянно исполняет среди прочего услуги куртизанки для властьпредержащих, ясно, что для такой прислуги незачем облачаться в одежды).
Если Маргариту хоть немного делал пристойной плащ, про Наташу этого сказать нельзя было. На той не было ничего, кроме туфель.
- Да, действительно, уверуешь и в дьявола… - пробормотал мастер, косясь на садящуюся Наташу.
- А на кой хрен ей одеваться? – заметила Маргарита. – Она теперь вечно будет ходить так.
Наташа на это рассмеялась и бросилась целовать Маргариту, приговаривая:
- Королева, душенька моя, Марго!
(Наташа в интерьере квартиры мастера выглядит как-то неуместно, нарушая некую романтическую ауру иллюзии об укромном тайном гнёздышке двух влюблённых, вероятно, поэтому в романе она останется сразу где-то при Воланде в качестве ведьмы)
Потом уселась, и все трое стали пить водку и жадно есть
(эту жизнеутверждающую сцену из романа автор вычеркнет, ни к чему она тут).
- Я вот смотрю на тебя, - заговорил мастер, - ты резко изменилась. Твой голос огрубел, в глазах решимость и воля… да и выражения тоже появились такие… Впрочем, я не могу сказать, чтобы это было плохо…
(идея о том, что Маргарита стала сотрудничать со свитой Воланда после того, как мастера арестовали, не стыкуется с сюжетом романа, поэтому в последней редакции поведение Маргариты до и после ареста не меняется и не вызывает любопытства у мастера; ясно, что их любовь не может, да и не должна добавить Маргарите грубости, решимости и воли, наоборот, настоящее чувство смягчает женщину и делает её нежнее)
- Я много перевидала, - говорила Маргарита, - и теперь знаю, что всё, что было… то есть Сивцев Вражек, вежливые выражения, Николай Иванович, одетая Наташа и прочее, всё это чушь собачья!
(автор метафорично рассуждает о том, что весь советский строй – это лицемерная бутафория, прикрывающая скотское мурло варваров, но в романе М.А.Булгаков откажется от излишней эмоциональной откровенности повидавшей жизнь усталой женщины)
Наташа рассмеялась.
- Не надо ни о чём думать, не надо ничего бояться, и выражения тоже выбирать не нужно!
- Я потому голая, - заговорила Наташа, - что платья мои все в Сивцевом, а носу туда сунуть нельзя…
(она ещё не успела совсем потерять стыд, намекает автор)
- Верно! – воскликнул мастер. – Потому что я убеждён, что там уже дожидаются, чтобы арестовать вас. У меня такое предчувствие, что Воланд, и не он сам, а, главным образом, его компания натворила чего-то такого в городе…
(и этой фразы в романе не будет, она не имеет смысла, очевидно, что мастер прекрасно знает, что и кто творит произвол в городе, да и во всей стране)
- Будьте покойны, - воскликнула Наташа, - мне Азазелло уже вчера говорил: ты, говорит, не вздумай сунуться куда-нибудь из подвала. Сразу увидят, что ты ведьма!
- Не то что ведьма, - сказал мастер и подивился, - а просто голая… Позвольте, вы хотели пойти в таком виде куда-нибудь?
(весь эпизод с Наташей в подвале слишком надуманный, чтобы автор его оставил позже в романе)
- Плевала я на это, - ответила Наташа.
- Чёрт знает что такое! – воскликнул мастер.
В этот момент в дверях мелькнула какая-то тень, и гнусавый голос сказал:
- Мир вам!
Мастер вздрогнул, а привыкшая уже к необыкновенному Маргарита вскричала:
- Да это Азазелло. Ах, как это мило с вашей стороны!
А Наташа до того обрадовалась появлению Азазелло, что стала вся розовая
(то есть она прямо горит от стыда за свою наготу, а предыдущие выражения были обыкновенной бравадой).
Азазелло раскланивался в дверях, повторяя:
- Мир вам!
Маргарита манила его рукой, указывала на место рядом с собою на диванчике, просила извинения за то, что они с Наташей не одеты…
Азазелло раскланивался, просил не беспокоиться, уверял, что видел не только голых, но даже людей с начисто содранной кожей, охотно подсел к столу, предварительно поставив в угол у печки какой-то свёрток в тёмной парче.
Азазелло налили водки, он охотно выпил
(в романе автор подчеркнёт разницу между напитками, которые потребляют персонажи, у Воланда Маргариту потчевали водкой, а у мастера позже появится коньяк).
Мастер не спускал с него глаз и изредка больно щипал себе кисть левой руки под столом. Но щипки эти не помогали, да и особенно странного перед глазами ничего не было. Перед ним сидел рыжеватый плечистый человек, с кривым глазом, одетый по-городскому, в пиджачке. Водку пил как все добрые люди, не закусывая, от тостов не отказывался.
Выпив за здоровье хозяйки, за что Маргарита его поцеловала, гость повёл речь.
- Мессир передавал вам привет, - говорил Азазелло, поворачиваясь к Маргарите.
- Передавайте ему великую мою благодарность!
Мастер поклонился ему, а Азазелло высоко поднял стопку, до краёв полную водкой, негромко воскликнул:
- Мессир!
(столь раболепное и верноподданническое поведение в романе автор вычеркнет, возможно, он посчитал, что распространённый в те годы в народе тост за Сталина очевиден и может вызвать отрицательную реакцию у цензоров, как издевательство над святыми для советских людей образами)
Маргарита поняла, что этот тост торжественный, так же как понял мастер, и все сделали так же, как и Азазелло, - сплеснули несколько капель на кровавое мясо ростбифа, и оно от этого задымилось. Причём ловчее всех это сделала Наташа
(здесь возникает противоречие, потому что непонятно, откуда взялся горячий ужин в пустой квартире, да и языческий обычай брызгать на мясо напитки как-то выглядит нарочито, возможно, поэтому автор из романа все эти детали уберёт).
Спирт ли, выпитый мастером, появление ли Азазелло, но что-то, словом, было причиной изменения настроения духа мастера и его мыслей.
Он почувствовал, что становится весел и бесстрашен, а подумал так: «Нет, Маргарита права… Конечно, передо мною сидит посланец дьявола… Да ведь я же сам не далее как ночью позавчера говорил Ивану Бездомному о том, что встреченный им именно дьявол. А теперь почему-то испугался этой мысли и начал что-то болтать о гипнотизёрах и галлюцинациях! Да какие же, к чёрту, они гипнотизёры! Дьявол, дьявол!»
Он стал присматриваться к Азазелло и понял, что в глазах у того есть нечто принуждённое, какая-то мысль, которую тот пока не выдаёт.
«Он не просто с визитом, - подумал мастер, - он приехал с поручением».
Наблюдательность мастера не изменила ему. Выпив ещё водки, гость сказал так:
- Мне нужно было бы сказать несколько слов Наташе. Вы позволите?
- Конечно, конечно! – воскликнула Маргарита, а Наташа опять порозовела вся – и плечи, и грудь, и шея, и руки
(ей всё ещё стыдно за избранную себе роль и профессию в жизни).
Азазелло встал, поманил Наташу в кухню, вышел с нею не более чем на полминуты и вернулся с нею же.
Глаза Наташины сверкали, как лампы. Азазелло сказал ей что-то, что привело её в состояние возбуждения и явной радости, но она ничего не сказала.
- Ешьте, пожалуйста, - пригласила Маргарита.
Азазелло охотно принялся есть и повёл беседу, но мастер заметил, что в глазах у него есть ещё что-то. «Есть ещё тайна, из-за неё он и приехал», - думал он, с интересом вглядываясь в правый глаз.
- Так, стало быть, вы здесь и намерены жить? – спросил Азазелло, указывая пустой вилкой на стенку и на потолок.
- Здесь, здесь, - отвечала Маргарита.
- Уютный подвальчик, что и говорить, - похвалил Азазелло, выпивая, и продолжил: - Да. Но вот какой вопрос, чего в нём делать… В подвальчике-то?
- Вот я про то и говорю, - сквозь зубы сказал мастер и улыбнулся.
- Зачем вы меня тревожите, Азазелло? – спросила искренно и тепло Маргарита. – Как-нибудь.
- Что вы! Что вы! – вскричал Азазелло. – Чего тут тревожиться… Я и говорю – как-нибудь! Да! – ещё громче вскричал Азазелло. – Ведь я-то и забыл. Мессир мне приказал, - тут Азазелло отнёсся именно к мастеру, - передать вам бутылку вина в подарок. И при этом сказать, что это вино древнее, то самое, которое пил Пилат. Это фалернское вино.
Оставалось только одно – поблагодарить, и мастер, у которого в голове всё ходило ходуном, приложил руку к сердцу, Маргарита Вскричала:
- Ах, как это мило и любезно!
А Наташа вспыхнула, и глаза у неё стали такие же, как у Азазелло, - содержащие в себе тайну
(вероятно, так автор хотел показать предательство Наташи в отношении Маргариты, но позже никакой нужды в этом он не нашёл).
Азазелло вынул из парчи не кувшин, как ожидал мастер, а тёмную, в пыли и плесени, бутылку, запечатанную сургучом, открыл её, и вино разлили по бокалам
(обыгрывая как обычно понятия бутылки и кувшина, автор хотел и здесь оставить какой-то исторический подсказывающий след, но в итоге он отказался от этой идеи, вероятно, потому что вино в Древней Иудее могло храниться, как в глиняном кувшине, так и в стеклянной бутылке, к тому же эти понятия практически являются синонимами; в романе Азазелло принесёт бутылку вина в виде заплесневевшего кувшина).
- Его здоровье! – вскричала Маргарита, поднимая свой стакан с тяжёлым, красным
(вино «Фалерно» (известное белое вино из Италии) о котором говорит Азазелло, упоминал Афраний в главе 25 «Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа» при его совместной трапезе с прокуратором, но пили они вино «Цекуба» (известное красное вино из Греции); автор в романе тут откажется от прямого упоминания цвета вин, чтобы избежать противоречия, ведь если бы вино было красным, то мастер должен был поправить Азазелло, как и Понтий Пилат),
густым вином, и все четверо приложились к стаканам и залпом выпили его.
Тотчас вечерний свет стал гаснуть в глазах у мастера, дыхание его перехватило, он почувствовал, что настаёт конец. Он видел, как смертельно побледневшая Наташа со стоном упала у стола на пол, как Маргарита, беспомощно простерев к любовнику руки, уронила голову на стол и потом тело её сползло на пол.
- Отравитель! – успел крикнуть мастер Азазелло и пытался схватить на бюро подаренный ему револьвер. Но руки его ударились о доску бюро, все окружающее окрасилось в чёрный цвет, а потом пропало. Он навзничь упал и рассёк себе кожу на виске об угол доски.
Трое отравленных затихли, а Азазелло начал действовать.
Отшвырнув ногой осколки разбившегося Наташиного стакана в угол, из шкафа достал новый, наполнил его тем же вином, сел на корточки, разжал зубы Наташи, влил в рот глоток его.
Тогда Наташа открыла глаза, сперва бессмысленно обвела ими комнату, но свет в них быстро вернулся. Азазелло поднял её на ноги, и она ожила.
- Не медли, пора! Мы долго возились здесь
(получается, что Наташа активный участник убийства),
- приказал ей Азазелло, и Наташа, поставив одну ногу на стул, перенесла легко другое колено на подоконник и через секунду была в садике. Там, роя землю копытом, стоял чёрный, как ночь, конь, в седле, с золотыми стременами. У повода его был чёрный мрачный всадник, в плаще со шпагой, в шпорах. Он держал под уздцы нетерпеливого злого коня, поглядывал на окошки подвала. Лишь только Наташа выскочила из окна, всадник легко вскочил в седло, вздёрнул Наташу вверх, посадил её на луку, сдавил бока коня, и тот проскочил между двумя липами вверх, ломая молодые ветви, и исчез, став невидимым
(вся эта сцена в романе отсутствует из-за своей пока лишней мистичности, да и Наташе не будет нужды выстраивать какой-то дополнительный путь на службу в ведьмы).
В это время начало темнеть. С западного края неба поднималась туча, в переулке понесло по булыжной мостовой сор, окурки, пыль.
Азазелло, отправив Наташу, занялся самим собой. Он рванул ворот своей рубашки, и тотчас с нею слетел его наряд. Он оказался в чёрном трико, в востроносых кожаных туфлях, с коротким кинжалом у пояса. Огненные волосы его скрылись под беретом
(в романе все главные герои преобразуются позже одновременно в пути в свой вечный приют в главе 32).
Преобразовавшись, он бросился к поверженным любовникам. Маргарита лежала, уткнувшись лицом в коврик. Азазелло своими железными руками повернул её, как куклу, лицом к себе и вгляделся в неё. На его глазах менялось лицо мёртвой в предгрозовых сумерках. Исчезло ведьмино косоглазие и жестокость, и буйность черт. Лицо покойной посветлело и смягчилось, и оскал её стал уже не хищным, а просто женственным. Демон безводной земли разжал белые зубы и влил в рот несколько капель того самого вина, которым и отравил.
Маргарита вздохнула, сама стала подниматься, села, спросила слабо:
- Азазелло! Что вы сделали со мной? За что?
Она увидела лежащего мастера, ужаснулась и, вздрогнув, прошептала:
- Этого я не ждала… Убийца…
- Да нет же, нет, - ответил Азазелло, - сейчас он встанет… Что за нервность!
Маргарита поверила сразу, настолько убедителен был голос Азазелло, вскочила, живая и сильная, и помогла напоить лежащего вином.
Открыв глаза, тот глянул мрачно и сказал с ненавистью:
- Отравитель!..
- Оскорбления являются наградой за мою работу, - ответил раздражённо Азазелло, - слепцы! Но прозрейте скорее!
Маргарита всплеснула руками, всмотревшись в воскресшего мастера. Он был в длинных волосах, небрежно завязанных лентой в косичку, с белым лицом, как бело его жабо. На нём оказался тёмный кафтан, рейтузы, тяжёлые ботфорты со шпорами
(и преображение мастера случится в романе позже).
Он поднялся, огляделся взором живым и светлым, спросил:
- Что означает новая метаморфоза?
- Она означает, - ответил Азазелло, - что нам пора. Уже гремит гроза, вы слышите? И кони роют землю, содрогая маленький сад. Прощайтесь с подвалом. Прощайтесь скорее!
Маргарита вскричала:
- Роман! Роман! Роман возьми с собою.
- Не надо, - ответил мастер, - я помню его наизусть.
- Ни слова… ни слова не забудешь? – спрашивала Маргарита, прижимаясь к любовнику.
- Я теперь ничего не забуду, - ответил мастер.
- Тогда огонь! – вскричал Азазелло. Он сунул руку в печку, вытащил дымящуюся головню и поджёг скатерть на столе, пачку старых газет на диване, пробежал в соседнюю комнатушку, поджёг рукопись, занавеску.
Гроза проворчала над самым домом, стукнуло оконце от ветра.
Мастер, опьянённый будущей скачкой, выбросил какую-то книгу с полки, вспушил её листы над горящей скатертью, и книга загорелась весёлым огнём.
- Гори, гори, прежняя жизнь!
- Гори, страдание! – кричала Маргарита.
Комната колыхалась в багровых столбах. Вместе с дымом вылетели через дверь трое, пробежали по каменной лесенке вверх, выскочили во дворик к сараю.
Там они увидели сидящую на земле окаменевшую кухарку застройщика; рассыпавшийся картофель лежал возле неё и два пучка луку.
Трое коней храпели у сарая, вздрагивали.
Амазонка
(в романе посчитает метафорический образ амазонки из исторического прошлого неуместным здесь в отношении Маргариты)
вскочила первая, за нею Азазелло, на третьего последним – мастер.
Кухарка, простонав, хотела поднять руку для крёстного знамения, но Азазелло рявкнул с седла грозным голосом:
- Отрежу руку! – свистнул, и кони, ломая ветви, взвились.
Тотчас из окошек подвала повалил дым, и снизу донёсся слабый крик кухарки:
- Горим…
Кони понеслись над крышами. Скачущие рядом мастер и Маргарита в опьянении смеялись. За конём Маргариты нёсся в вихре чёрный шлейф. Вместе с невидимыми всадниками летела над Москвой туча, но ещё не брызгала дождём.
- Ты поняла, что он умертвил нас и воскресил для новой жизни? – крикнул мастер.
- Поняла! – прокричала Маргарита.
- Хочу попрощаться с городом, - прокричал мастер Азазелло.
Тот что-то проворчал тревожно, но кивнул головой.
Небо лопнуло над ними. Хлынул дождь.
- Где Наталья? – крикнула Маргарита.
- Она вышла замуж! – послышался в вое грозы голос Азазелло
(в романе автор финал этой главы переиначит, добавив сюда ещё и Иванушку).
Глава XXIX
В ПУТЬ!
В вышине, на террасе самого красивого здания в Москве, построенного очень давно, на пустынной террасе, на балюстраде которой возвышались гипсовые вазы, на складной табуретке сидел чёрный Воланд неподвижно и смотрел на лежащий внизу город.
Его длинная и широкая шпага была воткнута между двумя рассохшимися плитами террасы, так что получались солнечные часы. Тень шпаги медленно, но неуклонно удлинялись, концом подползали к ногам
(в романе тут состоится визит Левия Матвея, который принесёт ему как бы распоряжения Иешуа).
Свита Воланда ещё была в городе, и одна Гелла в чёрном плаще почтительно стояла в некотором отдалении от Воланда, молчаливая, смотрящая на радугу
(в романе в качестве нового первого помощника Воланда тут предстанет Азазелло, а тут роль Геллы неопределённа, понятно, что ведьме ни к чему любоваться радугой).
Раздался голос Воланда:
- Что же они задерживаются? Где эта неразлучная пара – Коровьёв и Бегемот?..
Гелла шевельнулась, прикрыла ладонью от солнца глаза, всмотрелась в даль, ответила почтительно:
- Они будут тотчас, мессир. Я чую их. Да, вот они.
И точно, послышались лёгкие шаги на каменных плитах, и перед Воландом предстали Коровьёв и Бегемот, второй всё в виде того же толстяка
(это мистическое утверждение о способности Бегемота по своему желанию изменять свой вид, в романе автор вычеркнет).
Но теперь примуса при нём не было, а нагружен он был другими предметами. Так, под мышкой у него был небольшой ландшафтик в золотой раме, на руке поварский халат, а в [другой] руке цельная сёмга в шкуре и с хвостом.
От Коровьёва и Бегемота несло гарью, рожа Бегемота была в саже, а кепка наполовину обгорела.
- Салют, сир!
(в романе к Воланду обращение будет «мессир»)
– прокричал Коровьёв, а Бегемот выложил на террасу своё имущество и, отдуваясь, с восторгом вскричал:
- Сир, мне сейчас по морде дали!
Гелла в сторонке хихикнула хрипло, а Воланд сказал:
- Это бывает…
- Клянусь всем, что есть дорогого у этой развратницы, - Бегемот ткнул лапой в сторону Геллы, - а нетрудно догадаться, что именно у неё самое дорогое, - впервые в жизни! Я так хохотал! Чистое недоразумение легло в основу этого происшествия – меня за мародёра приняли.
- Судя по принесённым тобою предметам, - заговорил Воланд и выразительно указал на ландшафтик и сёмгу.
- Верите ли, мессир… - начал задушевным голосом Бегемот.
- Нет, не верю, - коротко ответил Воланд.
- Мессир, клянусь, я делал героические попытки, - кричал Бегемот, - спасти всё, что было можно… И вот всё, что удалось отстоять!
- Что горело-то? – спросил Воланд.
- Грибоедов! – ответил Бегемот и всхлипнул.
- Прекрати этот плач, - спокойно посоветовал Воланд, - и лучше скажи, отчего это он загорелся?
Бегемот развёл руками, возвёл глаза к небу, так что на опалённой чёрной роже сверкнули белые белки, и вскричал:
- Не постигаю! Сидели, мирно закусывали… Вдруг трах, трах… трах… выстрелы! Обезумев от страха, мы с Коровьёвым кинулись бежать на бульвар, преследователи за нами. Им померещилось, что мы бежим к памятнику Тимирязева… Но чувство долга победило в нас страх, и мы вернулись…
- А вы вернулись? – сказал Воланд. – Ну, конечно, здание сгорело дотла.
- Дотла, - подтвердил Коровьёв, - то есть буквально, мессир, дотла. Одни головёшки.
- Я первым долгом кинулся в зал… - рассказывал Бегемот. – Что спасать? Как спасать? Натурально, к этой картине, и тут один человек врывается и кричит: «Мародёр!» - и, не успел я оглянуться, он съездил меня по морде! Я, натурально, его! Спрашиваю его, как ваша фамилия? Из любопытства!
(это натуралистичное описание грабежа в Доме Грибоедова в романе автор выправит, чтобы не заострять внимание читателей на подробностях легко узнаваемой современниками акции, устроенной нашей «парочкой»)
Но тут на нём задымилась гимнастёрка, и ему пришлось выскочить вон. С ландшафтом я бросился вниз, спас в кухне халат и рыбу в кладовке.
- Коровьёв что делал в это время? – спросил Воланд.
- Я помогал пожарным, мессир! – ответил Коровьёв.
- Ах, так, так. Больше можете ничего не рассказывать, - сказал Воланд.
Тут в воздухе послышался шум как бы крыльев, прекратился внезапно, сменился звоном шпор и шагами, и на террасу вышли откуда-то Азазелло, а за ним амазонка Маргарита и мастер в плаще
(этот эпизод в романе открывает главу 31 «На Воробьёвых горах»).
Воланд сделал повелительный жест, и свита отошла.
- Ну что же, - спросил Воланд у мастера, вы всё ещё продолжаете считать меня гипнотизёром, а себя жертвой галлюцинаций?
- О, нет, - ответил мастер.
- Так в путь! – негромко сказал Воланд.
И тогда чёрные кони обрушились на террасу, ломая копытами плиты.
Воланд вскочил первый.
Тут Геллу обдало гипсовой пылью. Отскочил верх ручки у белой вазы. Другие пули стали хлестать по балюстраде…
Семь чёрных лошадей взвились в воздух и понеслись над крышами города, которые заструились и понеслись назад.
Маргарита и мастер закрыли глаза, отдавшись бешеной скачке, но через секунду почувствовали, что воздух не рвёт волос. Не слепит их.
Кони стояли на холме Воробьёвых гор. У ног лежала река, за рекой пряничные башни монастыря, а дальше – бесконечный, невероятный город, скопление кирпичных глыб, без конца, без краю, испещрённых ослепительными пятнами, осколками солнца, низко сидящего на западе, выжигающими окна в верхних этажах.
- Хотите взглянуть в последний раз? – спросил Воланд у мастера.
- Да, да, непременно, - ответил тот, соскочил, бренча шпорами, с коня, подбежал к обрыву, стал смотреть, и щемящая грусть на мгновение охватила сердце, но быстро сменилась сладостной тревогой, бродячим цыганским волнением. В мозгу мелькнуло слово «навсегда»… Волнение перешло в чувство обиды, но и она угасла и сменилась горделивым равнодушием, а оно – предчувствием вечного покоя.
Небо было чисто, радуга исчезла.
В то время как мастер смотрел на город, группа всадников дожидалась его молча.
Прервано оно было Бегемотом, как раз тогда, когда мастер повернулся от обрыва и пошёл к всадникам.
- Разрешите, мессир, свистнуть перед скачкой, - обратился Бегемот к Воланду.
- Ты можешь испугать даму, - ответил Воланд, - и кроме того, без членовредительства. Все ваши безобразия кончены.
- Пошутить, немного пошутить.
- Нет, нет, - отозвалась Маргарита, - пусть он свистнет… Меня охватила грусть перед дальней дорогой. Слёзы подступают к глазам…
Бегемот оживился, слез с коня, вложил пальцы в рот, надул щёки и свистнул. У Маргариты зазвенело в ушах, конь её поднялся на дыбы, в роще посыпались сухие сучья с деревьев, взлетели вороны и воробьи, столб пыли понесло к реке, и видно было, как в речном трамвае, шедшем мимо пристани, снесло у пассажиров кепки и шляпы в воду.
Бегемот горделиво поглядел вокруг.
- Свистнуто, не скрою, - снисходительно заметил Коровьёв, - действительно, но, если строго говорить, свистнуто средне!
- Я ведь не регент, - обиженно ответил Бегемот и подмигнул Маргарите.
- А дай-ка я попробую. – сказал Коровьёв и вдруг вытянулся вверх, как резинка, из пальцев устроил какую-то хитрую фигуру, сунул её в рот, завился, как винт, и, внезапно раскрутившись, свистнул.
Свиста этого Маргарита не услыхала, но она его увидела, в то время как её с горячим конём бросило в сторону.
С корнем вырвало крайнее дерево в роще, ближайшее к Коровьёву. Земля покрылась трещинами до самой реки. Огромный пласт берега вместе с пристанью и ресторанчиком высадило в реку. Она вскипела, взметнулась, и её выплеснуло на противоположный берег, а вместе с нею высадило на зелёный берег, на траву речной трамвай с невредимыми пассажирами.
К ногам коны Маргариты швырнуло убитую свистом Фагота галку. И тогда над горами прокатился, как трубный голос, страшный голос Воланда:
- Пора! – И резкий свист, и хохот Бегемота.
Кони рванулись, и пятеро всадников и две всадницы поднялись вверх и поскакали. Маргарита чувствовала, как её конь грызёт мундштук и тянет его. Она неслась в бешеном карьере рядом с мастером, шпорящим жеребца, с одной стороны, и Воландом – с другой. Плащ того несло над головами кавалькады, закрывая небосвод.
Маргарита на скаку обернулась и увидела, как город уходит в землю, одеваясь в туман и дым.
Глава XXX
ПРОЩАНИЕ
Боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами, как загадочны леса.
Кто много страдал, кто летел над этой землёй, кто бремя нёс на себе, тот знает!
Притомились даже волшебнее чёрные кони: они несли всадников медленно, и неизбежная ночь догоняла их.
Чуя её за спиною, притих Бегемот и, вцепившись в седло когтями, летел, распушив хвост.
Ночь поднималась с земли, закрывала чёрным платком реки и леса, зажигала печальные огонёчки где-то далеко внизу, неинтересные и ненужные ни Маргарите, ни мастеру чужие огоньки.
Ночь обгоняла кавалькаду, сеялась на неё сверху и выбрасывала то там, то тут белые пятнышки звёзд.
Ночь летела рядом, хватала скачущих за плащи, ночь разоблачала обманы. И когда Маргарита, обдуваемая прохладным ветром, открывала глаза, она видела, что меняется облик летящих к своей цели.
Когда же из-за края леса под ногами её начала выходить полная луна, обманы исчезли, свалились в болота, утонула в туманах мишурная колдовская одежда.
Тот, кто был Коровьёвым-Фаготом, самозваным переводчиком таинственного и не нуждающегося в переводах иностранца, теперь не был бы узнан никем из тех, с кем, на беду их, он встречался в Москве.
На левой руке
(в романе он летит «по правую руку»)
у Маргариты скакал, звеня золотой цепью, тёмный рыцарь с мрачным лицом. Он упёрся подбородком в грудь, он не глядел на луну, он думал о чём-то, летя за своим повелителем, он, вовсе не склонный к шуткам, в своём настоящем виде, он – ангел бездны, тёмный Абадонна
(в романе Абадонна – это самостоятельный персонаж, обозначенный и определённый автором в истории и во времени, более того, из всех персонажей только он дожил до времён перестройки).
Ночь оторвала пушистый хвост у Бегемота, содрала с него шерсть, расшвыряла её в клочья. Тот, кто был котом, потешавшим мессира, оказался худеньким юношей, демоном-пажом, летящим, подставив своё лицо луне.
Азазелло летел, блистая сталью доспехов. Луна изменила его лицо. Исчез бесследно нелепый, безобразный клык, кривоглазие оказалось фальшивым. Глаза у Азазелло были мёртвые, пустые, чёрные. Лицо белое, холодное. Летел Азазелло – демон безводной пустыни, демон-убийца.
Геллу ночь закутала в плащ так, что ничего не было видно, кроме белой кисти, державшей повод. Гелла летела, как ночь, улетавшая в ночь.
Себя Маргарита не могла увидеть, но она хорошо видела, что сильнее всех изменился мастер.
Волосы его, забранные в косу, покрывала треугольная шляпа. Маргарита видела, как сверкали стремена. Когда по ним пробегал встречный лунный луч, и звёздочки шпор на ботфортах. Подобно юноше-демону, мастер летел, не сводя глаз с луны, улыбался ей, что-то бормотал.
Впереди кавалькады скакал Воланд, принявший своё настоящее обличье. Повод его коня был сделан из лунных цепей, конь его был глыбой мрака, грива тучей, шпоры звёздами.
Так летели в молчании. Тогда местность внизу начала меняться.
Исчезли тусклые стальные пятна вод, потухли огоньки на равнинах. Вспучилась земля под ногами и, громоздясь, к копытам лошадей стали подниматься горы.
Чем далее, тем угрюмее становились они. Исчезли леса на склонах, вместо них появились валуны, провалы, трещины, чёрные пропасти, в которые не проникал свет луны.
Перелетев через одну из них, Воланд осадил своего коня, и спутники его сделали то же. Маргарита увидела, что прилетела вместе со всеми на печальную и голую, камнями усеянную, залитую луною площадку. Кони шли, давя копытами кремни. Маргарита вгляделась и увидела кресло и в нём белую фигуру сидящего человека. Кавалькада подъехала ближе шагом. Сидящий был или глух, или слишком погружён в размышления. Он не в слыхал, как содрогалось каменистая земля под тяжестью коней. И всадники подошли совсем близко.
Теперь Маргарита видела, что сидящий потирает руки, глядит незрячими глазами на диск луны. Маргарита видела, что рядом с креслом лежит громадная остроухая собака и спит.
У ног сидящего лежат черепки кувшина и простирается невысыхающая лужа, чёрно-красная лужа вина. Всадники сошли с коней и подошли поближе. Теперь Маргарита была в двух шагах от сидящего. Она узнала его, так же как и собаку, и губы её прошептали: «Банга…»
(М.А.Булгаков, вероятно, сознательно объединил в этом шёпоте двух своих женщин, княжну Любовь Евгеньевну и Елену Сергеевну, идеал, которым должна была быть истинная жена, и какой она стала при советской власти, но позже в романе он всё-таки отказался от этого нехристианского странного объединения)
Мастер стоял рядом и жадно смотрел. Пилат пошевелился и всё так же, не сводя глаз с зелёного светила, заговорил что-то на непонятном Маргарите языке и усмехнулся.
- Он говорит, - раздался голос Воланда и тяжело покатился по пустынным ущельям, - он говорит, что при луне ему нет покоя. Всё видит лунную дорогу и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому что чего-то не договорил. Но никто не приходит к нему, и поэтому он разговаривает сам с собою.
- Это тяжело, тяжело, - сказала Маргарита, - с тех пор он здесь?
- Что и говорить, - ответил Воланд, - с тех пор он здесь. Одеваются горы туманами, свистят метели, грохочут обвалы. Тогда он не виден. Но раз в году наступает весенняя ночь с полной луною, ночь под воскресенье. Тогда он становится тревожен, как сейчас, и пьёт вино, говорит со своею безмолвной собакой, ждёт кого-то до утра, и никто не приходит. Надежда всякий раз обманывает его. И обманывала его уже много сот раз. Да, пожалуй, это тяжело
(он ждёт прощения от Господа за распад Российской Империи и за то, что он не смог спасти вверенную ему божьей милостью державу от власти большевистской нечисти).
- Отпустите его! – вдруг крикнула Маргарита, и голос её полетел над горами, ударился в скалы. Висящий где-то над обрывом подточенный чёрными водами камень совался и полетел в пропасть.
Когда затихли раскаты грома, скрежет и вой летящих осколков, Воланд ответил спокойно:
- Вы опять просите? – Он рассмеялся. – Вы нарушаете уговор!
(в романе нет слов о повторяющихся просьбах, но будет упрёк в избытке милосердия, а крик Маргариты станет звучать, как приказ)
- За одну луну терпеть сотни и тысячи лун, это жестоко … - сказала Маргарита.
- Это всегда так бывает, - отозвался Воланд, - но я успокою вас. Просить вам за него не нужно. За него уже попросили ранее вас…
- Иешуа! Иешуа! – в восторге вскричала Маргарита.
- И я приехал сюда с вами лишь для того, чтобы показать мастеру конец его романа, ибо, конечно, конца у него не было. Итак, - тут Воланд повернулся к мастеру, - давайте конец! Пора! Бьёт воскресная полночь.
Мастер только и ждал этого. Он сложил руки рупором и крикнул пронзительно:
- Свободен! Иди, он ждёт тебя!
Горы превратили его голос в гром, и этот же гром их и разрушил. Скалистые, проклятые, безлесные стены упали. Осталась только площадка с каменным креслом. Над чёрной бездной, в которую ушли скалы, соткался в луне необъятный город с царствующей над ним глыбой мрамора с чешуйчатой золотой крышей. Рядом с городом протянулась к луне зелёная светящаяся лента дороги.
В белом плаще с кровавым подбоем человек вскочил с кресла и прокричал что-то хриплым сорванным голосом. Собака проснулась. Человек кинулся по лунной ленте и исчез в ней вместе с верным и единственным спутником Бангой.
- Он пошёл на соединение с ним. – сказал Воланд, - и, полагаю, найдёт, наконец, покой. Идите же и вы к нему! Вот дорога, скачите по ней вдвоём, с вашей верной подругой, и к утру воскресенья вы, романтический мастер, вы будете на своём месте.
Там вы найдёте дом, увитый плющом, сады в цвету и тихую реку.
Днём вы будете сидеть над своими ретортами и колбами, и, быть может, вам удастся создать гомункула.
А ночью при свечах вы будете слушать, как играют квартеты кавалеры. Там вы найдёте покой! Прощайте! Я рад!
С последним словом Воланда Ершалаим ушёл в бездну, а вслед за ним в ту же чёрную бездну кинулся Воланд, а за ним его свита.
Остался только мастер и подруга его на освещённом луною каменистом пике и один чёрный конь.
Мастер подсадил спутницу на седло, вскочил сзади неё, и конь прыгнул, обрушив осколки пика в тьму, но конь не сорвался, он перелетел через опасную вечную бездну и попал на лунную дорогу, струящуюся ввысь. Мастер одной рукой прижал к себе подругу и погнал шпорами коня к луне, к которой только что улетел, прощённый в ночь воскресенья, пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат
(в романе автор выстроит конец по-другому, отправив на вечный покой, то есть в небытие, мастера, а Маргариту оставив в качестве своей надежды о будущей славе).
К о н е ц
22-23 мая 1938 г.
Русская версия Invision Power Board (http://www.invisionboard.com)
© Invision Power Services (http://www.invisionpower.com)