Раз уж у нас последнее время пошли дискуссии о булгакоедении, то хотелось бы пролить свет на воспоминания новоиспеченной булгакоедки, кроящей облик людей с которыми ее свела судьба по своему собственному росту. Зовут ее Дзидра Тубельская. Начитавшись ее воспоминаний некоторые простодушные почитатели Булгакова хватаются за голову и пишут нечто вроде «слабый, больной человек смирился с тем, что его жена находится на содержании у своего бывшего мужа - что же тут удивительного? Видимо, я настолько уже неисправимый "урод", что, будь у меня такая жена, я бы её выгнал взашей без выходного пособия! На мой взгляд, было бы куда благороднее и честнее, если бы Е.С. вышла на панель ради пропитания любимого человека». А между тем, чтобы убедиться в лживости госпожи Тубельской не нужно семь пядей во лбу, достаточно всего лишь проявить интерес к известным и давно опубликованным фактам биографии Михаила Булгакова.

К счастью в серии ЖЗЛ недавно вышла книга Алексея Варламова «Булгаков», где указанные выше вопросы нашли подробное освещение. С некоторыми ее страницами я и хочу познакомить Вас. От себя же замечу, что Булгаков действительно постоянно нуждался в деньгах, но не потому, что был нищим, а потому, что жил широко и хлебосольно, постоянно принимал гостей. Да и строительство квартиры требовало денег. В «Красном и черном» Стендаля описана вполне аналогичная ситуация, где маркиз объясняет Жюльену Сорелю, почему он имея 100 тыс. ливров годового дохода по уши в долгах…

Но вернемся к книге Варламова:

С. 327

Что же касается Елены Сергеевны, то и с ее стороны, какие бы захватывающие ни высказывались сегодня предположения о причинах, вынудивших ее круто изменить свою благополучную жизнь, это тоже была любовь и только любовь. Преступная, беззаконная, заставившая ее нарушить святость брака, оставить мужа, старшего сына, но – любовь. Это обстоятельство тем важнее подчеркнуть, что существует версия о тайном осведомительстве Елены Сергеевны, о некоем секретном задании по линии НКВД, которое она выполняла, выйдя с этой целью замуж за Михаила Афанасьевича. Версия эта, как уже говорилось, была высказана невесткой Елены Сергеевны, женой ее старшего сына Евгения Шиловского, Дзидрой Эдуардовной Тубельской, которая писала М. О. Чудаковой о своей свекрови:

«Возникает ряд бытовых деталей. Откуда такая роскошь в ее жизни? Ведь временами М. А. почти ничего не зарабатывал. Откуда дорогие огромные флаконы Гэрлен и Шанель, когда их в Москве никто и не видывал? Откуда шубы и прекрасная одежда, обувь от Барковского?

Откуда возможность прекрасно принимать многочисленных гостей? Откуда возможность посещать приемы в американском посольстве, принимать у себя дома американцев, да и тех же осведомителей? Откуда возможность подписывать какие-то договора на издания за границей? Почему так активно взяла она в руки все дела М. А. – переговоры с театрами, с издательствами и пр.? Почему, наконец, она так быстро покинула обеспеченный дом Шиловского, разделила сыновей и последовала за крайне сомнительным будущим с Булгаковым? Думаю, что у нее была уверенность в незыблемости ее собственных доходов. И необходимость следовать некоему приказу… И, наконец, почему после смерти М. А. так резко впервые в ее жизни наступили финансовые трудности? Не потому ли, что „объект" наблюдений скончался, и отпала необходимость в ее услугах?..» [137; 640]

«Уровень жизни в доме Булгаковых, с почти ежедневными приемами, резко отличался даже от весьма обеспеченных литературных домов, – утвердительно прокомментировала эти строки и сама Мариэтта Омаровна. – Д. Тубельская, близко связанная с домом Алексея Толстого (дочь Толстого Марианна во второй половине 1930-х годов вышла замуж за Е. А. Шиловского, покинутого Е. С., а Д. Тубельская была в то время женой сына Шиловского и жила в их доме), свидетельствует, что приемы у Толстого не достигали булгаковских…» [137; 640]

Оба этих документа: и письмо Тубельской, и комментарий Чудаковой были опубликованы в одном из «Тыняновских сборников» и частично воспроизведены в книге Б. Мягкова «Родословия Михаила Булгакова». Кроме того, в 2002 году в журнале «Огонек» появилось интервью дочери латышского стрелка Дзидры Тубельской, которая среди прочего рассказала корреспонденту «Огонька»:

«Мы, кстати, о Елене Сергеевне Булгаковой очень много разговаривали с Мариэттой Омаровной Чудаковой. Когда Чудакова узнала, что я имею отношение к Булгаковым, она

С. 328

вцепилась в меня как цербер. В Дубултах за разговорами мы с ней нагуляли не один десяток километров – обсуждали, какова была роль Елены Сергеевны, как она полюбила Михаила Афанасьевича. Сперва она была замужем за Шиловским, потом ушла вроде бы на гораздо более бедное существование к Булгакову. У Шиловского была огромная пятикомнатная квартира, у Булгакова – две комнаты в писательском доме в Нащокинском переулке. Но ее скромная жизнь… Я не помню дня, чтобы у нее на столе не было икры, шампанского и ананасов. Если сравнивать, то быт в доме генерала был гораздо скромнее. Шиловский к тому времени женился на дочери Алексея Толстого Марьяне. Она была доктором химических наук, хорошо зарабатывала. То есть на семью две стабильные зарплаты, но у них я никогда ничего похожего не видела.

– Может, роскошный стол входил в негласный писательский кодекс…

– Если внимательно читать письма Булгакова, там постоянно повторяется: „Нет денег".

А Елена Сергеевна заказывала себе обувь у знаменитого сапожника Барковского. Он работал на Арбатской площади, до сих пор сохранился дом с подворотней. Мы к нему вдвоем ходили. Это считалось самым дорогим, что было в Москве. Она выбирала самую лучшую лайку. Генерал Шиловский вряд ли бы осилил такой подарок для своей жены.

– А Михаил Афанасьевич осилил?

– Я думаю, что Михаил Афанасьевич понятия об этих деньгах не имел.

– Но не дитя же он был?

– Дитя не дитя, но он был, безусловно, вне этого. У них все время была прислуга, Елена Сергеевна палец о палец дома не ударяла. Я такого больше нигде не видела.

– Но известно, что в последние годы Булгакова власть была к нему крайне лояльна. И „Мольер" во МХАТе шел…

– …И в Малом его инсценировки. Я ничего не говорю. Но трен жизни был нетипичный. И Женечка мой дико страдал от такой раздвоенности. Ему перешивался костюм из гимнастерки отца, он иногда стеснялся идти со мной в театр. А младший его брат купался в роскоши. Женя дико мучился, что не мог заработать какие-то деньги и помочь мне. Когда мы приходили к Елене Сергеевне, он видел мои глаза. Все это было очень сложно.

– Сейчас многих записывают в агенты НКВД.

– Это было очень распространено. НКВД специально вербовал красивых женщин. Вот только что в Париже, в возрасте 96 лет, умерла моя близкая знакомая – Элизабет Маньян. У нее была сестра, и их история очень похожа на историю Эльзы Триоле и Лили Брик. Они родились даже не в Москве, в Старой Руссе. Выучили языки, начали работать в Коминтерне.

Одна вышла замуж за секретаря французской компартии, вторая – за коммуниста-немца. Одна жила в Париже. Вторая в Берлине. Элизабет до самого последнего времени (до распада СССР, последние десять лет я с ней близко не общалась) получала из Москвы огромную пенсию, какая и не снилась коренным французам. Время от времени она приезжала в СССР по приглашению международной комиссии Союза писателей, отдыхала в Дубултах, где мы с ней и познакомились. Во все времена она интересовалась жизнью писателей и актеров, всех принимала у себя в Париже. У нее жили и Григорий Александров, и Любовь Орлова, и Стасик Ростоцкий. …Может, я грешу, но иного способа иметь бытовые блага тогда не было.

Мой отец работал дипломатом, он был старым большевиком, но его оклад был довольно скромным. В Америке мы жили очень просто, фрукты покупали, но лишнего ничего. На этом фоне жизнь Елены Сергеевны мне показалась невероятной, экстравагантной. И духи Герлен, которые у нее стояли вот в таких флаконах… Это она меня приучила к духам. Я жила в Англии и не знала, что они существуют. Даже после войны их можно было купить в крохотных пузырьках, а у нее всегда было изобилие. А шубы, которые она небрежно скидывала, когда приходила к кому-либо в дом? Елена Сергеевна была натурой особенной.

Как вы думаете, какое место в Москве она посетила прямо перед эвакуацией? Генерал Шиловский специально прислал для этого машину. Мы заехали к косметичке Иве Лазаревне на Никитский бульвар, взяли плетеную корзину кремов и румян и только после этого отправились на вокзал.

С. 329

– Чудакова с вами согласилась?

– Да, как ни странно. Она попросила меня написать письмо на эту тему. Шли Тыняновские чтения, и мой опус поместили в сборник материалов. Узким специалистам, возможно, было интересно» [49].

Как все это можно прокомментировать?

Во-первых, надо сразу сказать, что Дзидра Тубельская попала и к Булгаковым, и к Толстым лишь в 1939 году, стало быть, все ее суждения, относящиеся к предыдущим годам, произрастали на почве слухов весьма недостоверных. Какими духами пользовалась, у кого шила обувь, что за шубы носила и в разных домах скидывала, чем питалась сама и как угощала гостей Елена Сергеевна, какие ананасы и в каком шампанском имелись у нее на столе в 1932, 1933, 1934-м и так далее годах, – ничего этого доподлинно знать госпожа Тубельская не могла, а по свидетельству других, более надежных хотя бы в силу их личного присутствия мемуаристов (А. М. Файко, Е. А. Ермолинского, В. Я. Виленкина), дом Булгаковых действительно был весьма гостеприимным, но никакой роскоши в нем не наблюдалось, в отличие от дома Алексея Толстого, где опять-таки по свидетельству вызывающих доверие очевидцев, таких как М. Пришвин или К. Федин, не говоря уже о воспоминаниях многочисленной толстовской родни (жены, детей, пасынка), с роскошью всё было в порядке.

Во-вторых, когда Елена Сергеевна ушла в 1932 году к Булгакову из пятикомнатной квартиры Шиловского, у него не было двух комнат в доме в Нащокинском переулке, он проживал с Любовью Евгеньевной Белозерской на Пироговке и вынужден был подыскать для бывшей жены комнату в том же дом («…Любе я уж отстроил помещение в этом же доме, где и я живу сейчас» [13; 306], – писал Булгаков сестре Надежде). И дабы не умножать числа сущностей сверх необходимого, логичнее признать, что последовала Елена Сергеевна за Булгаковым не потому, что у нее была уверенность в посторонних доходах, не по приказу свыше, а в силу совсем иных причин. «Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!» – объяснение не только с высоко поэтической, но с самой заурядной житейской точки зрения более верное.

В-третьих, начиная с лета 1930 года, а уж тем более после осени 1932-го (то есть после возобновления «Турбиных») не было такого времени, чтобы совслужащий и драматург М. А. Булгаков ничего не зарабатывал.

В-четвертых, Елена Сергеевна взяла в свои руки все издательские дела мужа не по заданию НКВД, а по его собственной просьбе; точно так же прежде он просил об этой услуге «ловкую и расторопную бабу» Любу, и, как и в случае с Любовью Евгеньевной, Елена Сергеевна успешным литагентом себя не показала («Люся превратилась в великомученицу из-за ленинградских гастролей. Эти подлецы, эти ленинградские театральные сукины дети, конечно, денег авторских не заплатили до сих пор. Люсина жизнь превратилась в кутерьму… Бедная доверенная Люся!» [13; 300 301] – писал Булгаков Н. Н. Лямину).

В-пятых, у Булгакова при его жизни ничего в Малом театре не шло (да и вообще никогда за всю свою историю Малый театр Булгакова не ставил), а «Мольер» во МХАТе прошел всего семь раз, не считая генеральных репетиций, и был снят после разгромной статьи в «Правде», и здесь напутала уже не только Дзидра Эдуардовна, но и журналист из «Огонька», и его уверенное суждение о лояльности соввласти по отношению к Михаилу Булгакову (уж хотя бы наоборот: Булгакова к власти) оставим на профессиональной совести не потрудившегося проверить факты интервьюера.

В-шестых, от договоров за границей у Булгакова было больше головной боли, чем дивидендов. «Как письмо оттуда – на стол, как кирпич. Содержание их мне известно до вскрытия конвертов: в одних запрашивается о том, что делать, и как быть, и как горю пособить с такой-то моей пьесой там-то, а в других время от времени сообщают, что там-то или где-то у меня украли гонорар. Пять примерно лет я получаю эти письма и отвечаю на них. И вот теперь, в этом году, руки мои опустились. Ведь всё на свете надоедает.

В самом деле: я пишу куда-то, в неизвестное пространство, людям, которых я не знаю,

С. 330

что-то, что, в сущности, не имеет никакой силы. Каким образом я, сидя на Пироговской, могу распорядиться тем, что делается на Бюловштрассе или рю Баллю» [13; 271–272], – писал Булгаков Павлу Попову в июне 1932 года, то есть во время их с Еленой Сергеевной разрыва, писал о том, что кутерьма с заграничными договорами продолжается уже пять лет, ну и причем здесь работа Елены Сергеевны на НКВД?

В-седьмых, случай Элизабет Маньян83, рассказанный Тубельской, никакого отношения не имеет к истории Елены Сергеевны, и никогда и нигде аналогия не может служить доказательством.

В-восьмых, то обстоятельство, что Елена Сергеевна во время эвакуации из Москвы в октябре 1941 года заехала за корзинкой с кремами и румянами, конечно, характеризует ее как модницу и может быть подвергнуто суровому женскому осуждению, но одновременно противоречит утверждению взыскательной невестки о том, что после смерти Булгакова его вдова сразу же стала испытывать финансовые трудности.

В-девятых, в-десятых, в-одиннадцатых… По большому счету ни фактов, ни аргументов нет никаких, зато налицо очевидное и старое как мир неприятие невесткой своей свекрови, особенно учитывая то роковое обстоятельство, что именно Елена Сергеевна стала виновницей последовавшего в 1942 году развода Дзидры Тубельской с ее (Елены Сергеевны) сыном. Это не отменяет самой постановки вопроса «Булгаковы и НКВД» – но тема эта, очевидно, требует иной аргументации, и – в одном безусловно, фактически права Дзидра Тубельская – действительно, более чем странно, что М. О. Чудакова согласилась с ее доводами, спровоцировала их («вцепилась как цербер») и предала гласности, переступив через очевидные нелепости в письме своей информантки <…>

Неискоренима сердечная привязанность булгакоедов к обильному и совершенно бесполезному цитированию обширных текстов. Вместо того, чтобы дать коротенькую ссылку http://www.ogoniok.com/archive/2002/4765/37-50-53/ , выкладывают чуть ли не весь текст. "Бить так бить! Цитировать так цитировать!"
Позволю себе и я две коротенькие цитаты:
"В 1929-м мы на шесть лет уехали в США, потом были еще три года в Лондоне. Там при посольстве я окончила школу и собралась было поступать в Кембридж. Но настал 38-й год, началась ротация кадров. Отца отозвали в Москву."
"Я не помню дня, чтобы у нее на столе не было икры, шампанского и ананасов. Если сравнивать, то быт в доме генерала был гораздо скромнее."
Всё очень просто, всё понятно, человек высказал собственное мнение о том, что видел в 39-40-м годах. И незачем насиловать клавиатуру, чтобы опровергнуть то, что бесполезно опровергать.

Рекомендую Вам использовать Ctrl-C и Ctrl-V и необходимость в насилии для Вас отпадет, если Вы конечно умеете выделять текст для копирования.


Никогда не читайте советских газет и журналов, даже за обедом. Нашли на что сослаться, на желтую прессу. Чувствуется, что сами Вы никогда не давали интервью и не имели случая убедиться на собственной шкуре во что их умудряются превратить бойкие борзописцы. Если уж обсуждать свидетельства Тубельской, так только по публикации ее Воспоминаний в журнале «Наше Наследие». Здесь по крайней мере можно быть уверенными, что это ее подлинные слова. Тем более. Что публикация в Огоньке не лучшим образом характеризует интеллектуальный уровень и самой Тубельской – «Вам и "Мастера и Маргариту" давали читать? – Чтение рукописи поощрялось. Выносить – боже сохрани, а дома – пожалуйста. Я пыталась ее осилить, но мало что понимала». – Как говорится, – «много букафф, не осилила»…

Давайте посмотрим, что изложила в своих воспоминаниях Тубельская (Дзидра Тубельская. Что почему-то сохранила память)

Первое, что бросается в глаза при чтении этих мемуаров, это невероятное смешение в одну кучу разновременных событий. Видно, что даты воспоминаний проставлены наобум, без проверки. Например Тубельская пишет – «<…> в 1936-м, когда мы уже были в Москве, на мое имя пришло письмо из Посольства США. <…> Мне выдали более трехсот долларов, накопленных в Америке <…> в Москве работали так называемые Торгсины, в которых торговали на валюту или на сданные золотые украшения. Я чувствовала себя в какой-то степени человеком, обеспечивающим благосостояние нашей семьи…». Однако Торгсины были ликвидированы постановлением Совнаркома еще в конце 1935 г.

«Вернувшись из Англии в 1938 году, я поступила в 10-ю московскую школу в Мерзляковском переулке». <…> Вскоре образовался тесный круг моих новых друзей. Среди них — Женечка Шиловский. <…> мы широко пользовались контрамарками, предоставляемыми нам сестрой Елены Сергеевны Ольгой Сергеевной Бокшанской <…> Интересно, что я с ней познакомилась раньше, чем с Еленой Сергеевной».

Как подчеркивает Тубельская, с Еленой Сергеевной она впервые увиделась когда Михаил Афанасьевич был тяжело болен. Здорового Булгакова она нигде не описывает – «Кабинет Михаила Афанасьевича был затемнен. Он был тяжело болен и почти ослеп. Я его впервые увидела лежавшим на диване, опершись рукой на подушку. Он был в темных очках».

Следовательно, Тубельская впервые попала в дом Булгаковых только после 15 августа 1939 г., уже после запрещения его пьесы «Батум».

Следующие строки ее воспоминаний совершенно опровергают образ мрачного несчастного Булгакова, навязываемый нам Еремеем-Чудаковой:
«Елена Сергеевна угостила нас великолепным обедом. <…>
Несколько раз нас с Женечкой приглашали, когда там собирались многочисленные гости. Ярко горела люстра, рояль отодвинут глубже в угол, стол прекрасно сервирован и ломился от вкуснейших блюд. Среди гостей были театральные художники Дмитриев и Вильямс с женами, артисты МХАТ Станицын и Яншин, администратор МХАТ Михальский, работавшие в литературной части театра Марков и Виленкин, Ольга Сергеевна Бокшанская с мужем Евгением Васильевичем Калужским, артистом МХАТ, Григорий Конский, артист МХАТ. За столом царил смех, шутки, розыгрыши. Меня поражало, что больной Михаил Афанасьевич всецело участвует в этом веселье».

Думаю не нужно пояснять, что когда хозяин был здоров, в доме царило еще большее веселье.

Далее временные пласты мемуара причудливо сдвигаются:
«Ближе к весне я неожиданно заболела желтухой и надолго слегла в постель. <…> К Булгаковым я еще боялась ходить — не дай Бог заразить Михаила Афанасьевича. Да и знала я от Жени, что ему становится все хуже. <…> Лето 1939 года я провела в санатории «Остафьево», куда меня отправил отец для окончательной поправки после перенесенной желтухи».

Как известно весной и летом 1939 г. Булгаков прекрасно себя чувствовал и увлеченно работал над пьесой «Батум». Здесь Тубельской очевидно изменяет память: с Еленой Сергеевной и Михаилом Афанасьевичем она познакомилась уже после своего выздоровления осенью 1939 г.

Но продолжим описание дома Булгаковых:
«В доме часто бывали гости. Елена Сергеевна принимала гостей широко. Стол был всегда прекрасно сервирован. Подавались изысканные кушанья. Домработница-кухарка Булгаковых отменно готовила, особенным успехом пользовались ее крошечные пирожки, которые буквально таяли во рту.
Когда хватало сил, Михаил Афанасьевич присоединялся к гостям, но чаще оставался лежать у себя в комнате и подавал реплики через раскрытую дверь.
Сама Елена Сергеевна всегда была ухоженной, элегантно и с большим вкусом одета. Она умело руководила беседой, одновременно ни на минуту не забывая о Михаиле Афанасьевиче, если тот не в силах был быть за столом, всячески втягивала его в веселую беседу. Особенно запомнились мне искрометные реплики Николая Эрдмана его брата Бориса. Часто возникал смех, и ни разу я не видела мрачных лиц, которые, казалось бы, были уместны при сознании того, что рядом находится тяжело больной человек. Он бы сам первым этого не потерпел».

Как видим, Булгаков вовсе не был так несчастен, как его упорно пытаются представить булгакоедствующие доброхоты.

«У Булгаковых я почти не бывала, но не по причине отчужденности. Я знала, что Михаилу Афанасьевичу становилось все хуже».

Когда отца Тубельской арестовали, на нее «навалились и материальные заботы: надо было на что-то жить». Она занялась переводами:

«Работать я могла и дома, и у Жени, а иногда и у Булгаковых.
Я все пристальнее приглядывалась к Елене Сергеевне. Очень многое мне в ней нравилось, очень многому хотелось подражать. Особенно меня покоряло ее умение держаться с самыми разными людьми, ее неизменная «светскость», хотя иногда мне казалось, что она играет какую-то заданную роль. Она ни разу не пыталась разговаривать со мной «по душам». Благожелательно принимала наши теплые отношения с Женечкой, хотя порой мне казалось, что она немного меня к Женечке ревнует — ведь я отнимала пусть крохотную, но долю Жениного обожания, а она привыкла властвовать единолично.
Елена Сергеевна прекрасно одевалась. Особенно запомнилась ее шуба из куницы, которую она, придя с улицы, небрежно скидывала на кресло. Я ни разу не видела ее в «домашнем» виде, в фартуке или в тапочках. Мне даже кажется, что я никогда не видела ее на кухне. Кушанья, и весьма изысканные, вносила с кухни домработница-кухарка, а Елена Сергеевна с большим тщанием красиво расставляла все на столе. У нее все получалось празднично. Она, принимая частых и многочисленных гостей, чувствовала себя в своей стихии. Она умело руководила беседой, впитывала всеобщее восхищение и поклонение. Мне порой казалось, что я присутствую на каком-то вечном, беспечном балу. А меж тем у нее же были заботы, повседневные заботы, связанные со здоровьем Михаила Афанасьевича. Я ни разу не задумывалась и над тем, откуда имеются средства на такие частые роскошные застолья. Ничего равного я не видела ни в своем доме крупного дипломата, ни в доме генерала Шиловского».

Как видим огоньковские «шубы» в более серьезном издании тихо трансформировались в одну… И кстати бесследно испарились и полюбившиеся Еремею-Чудаковой ананасы, икра и шампанское… А жаль, так красиво звучало…

А вот как описаны визиты к сапожнику:
«Изредка Елена Сергеевна приглашала меня сопровождать ее то к известнейшей в высших кругах портнихе Ламановой, то к сапожнику Барковскому. Только он шил обувь для Елены Сергеевны, только его обувь удовлетворяла ее. К Барковскому мы обычно шли пешком по Гоголевскому бульвару. Его крохотная мастерская находилась в полуподвале на углу Воздвиженки. Спустившись на пару ступенек, мы оказывались в крохотном помещении, изумительно пахнувшем высокосортной кожей. Барковский всегда расплывался в улыбке, завидев Елену Сергеевну, шутил, называл ее «моя королева». Он собственноручно надевал ей на ногу прекрасную туфельку, отвечающую всем ее требованиям. Елена Сергеевна вытягивала красивую ногу в шелковых чулках и новых туфельках, откровенно приглашая меня и Барковского любоваться этим зрелищем. Она при этом смеялась и шутила. Я чувствовала себя с ней легко и непринужденно».

Я не думаю, что Барковский шил Елене Сергеевне обувь бесплатно, но то, что он считал для себя за честь ее заказы, очевидно, как и то, что он оставлял для нее лучшую кожу и не драл за нее втридорога.

«Я все больше подпадала под ее влияние, и это очень нравилось Жене, ибо он боготворил мать и был счастлив, что мы с ней так ладим. Мне же стало казаться, что я существую в какой-то раздвоенной жизни: с одной стороны, трудности, тревоги и заботы после ареста отца, хождения к окошку на Кузнецкий мост, чтобы узнать хоть что-то о его судьбе, с другой — беспечность, роскошь, с которой я познакомилась в доме Булгаковых. По советским временам трехкомнатная квартира, мебель красного дерева, хрусталь, люстры, домработница, Сережина гувернантка, изысканная одежда, изысканная еда безусловно были роскошью.
У Шиловских все было солидно, добротно, хлебосольно. Но ничего похожего на приемы у Булгаковых. <…> Мне кажется, что Евгений Александрович не очень любил застолья — ведь он много работал, приходил усталым, предпочитал тишину и покой. То же самое было и с Марьяной Алексеевной.
<…>
Меж тем, Михаилу Афанасьевичу становилось все хуже, и Елена Сергеевна почти не отходила от него.<…> 10 марта Михаил Афанасьевич скончался».

В войну Тубельская вместе с Еленой Сергеевной и ее сыном Сережей уехала в Ташкент. По ее словам жить им было нелегко – «Наше финансовое положение было весьма плачевно». Возникает вопрос, как свидетельствуют Еремей-Чудакова, Елена Сергеевна находилась на содержании у Шиловского. Как же так получается: выходит, что Шиловский содержал ее только пока был жив Булгаков, а после его смерти перестал, хотя с ней были его сын и невестка?!! Поневоле приходится предположить, что помощь Шиловского имела другой характер и формы и могла быть только эпизодической.

P. S. Очень умилило меня в воспоминаниях Тубельской описание ее встречи с Еленой Сергеевной в конце сороковых годов, когда она якобы сказала ей, «что "Мастера" всё не печатают». Право же вообразить себе печатание «Мастера» в те годы может только ребенок.

Видимо, в незалежной опять наступил голодомор стараниями Газпрома, если котлеты из картофельной ботвы там считают "вкуснейшими блюдами". Написали бы - подкинем ананасов. )))))

Ну что здесь сказать? Пещерный антисемитизм еще никогда не был признаком высокого интеллекта, впрочем, не было сомнения, что Вы к этому скатитесь, – птицу видно по полету.

Думаю, что более, чем Урманбаев, Вам подошел бы в качестве дружка другой любитель стадного мышления – Жора Жук-Венди-Мокей-Чеснок-Видок. Он единственный на форуме подобно Вам не ленился подменять мое имя в цитате и кстати так же страдал антисемитизмом. Может быть Вы еще порадуете нас третьей частью «Методов ведения литературных дискуссий», или расскажете о мучающих Вас насекомых?

Выше мы имели случай убедиться в неистребимой любви МЧудаковитых булгакоедов к жареным фактам.

Как известно, в отношении к знаменитым людям существуют две крайности. Одни сотворяют кумиров и тщательно полируют их иконы своим воображением, другие – творят идола и мажут его жирной грязью, покровительственно похлопывая по плечу – «не обижайся, старик, но все мы одинаковы».

Ничто не ново под луною. Об низменных вкусах толпы писал еще Пушкин – «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе»[1].

Но вернемся к «Воспоминаниям» Тубельской. Как мы убедились выше почтенную даму подвела память. Все-таки 85 лет солидный возраст для воспоминаний о молодости. Описания ее грешат как явными неточностями, так и пристрастностью, вызванной тяжелыми обстоятельствами ее личной жизни.

Как следует из воспоминаний Тубельской, с Булгаковыми она познакомилась не в 1938 г., а только осенью 1939 года после начала тяжелой болезни писателя. Это время было переломным и для самой Тубельской – в начале ноября был арестован ее отец и рухнула ее былая обеспеченная жизнь, роскошь которой она по ее словам «впервые вкусила» на корабле по пути в США. Тубельская не акцентирует внимания на деталях собственной жизни, но ряд мимолетных замечаний свидетельствует, что жилось им очень неплохо. Покупки их семьи поражали даже сытых берлинцев – «видев рыбный магазинчик, мы зашли и купили столь любимого копченого угря. Целого угря! Продавец был весьма удивлен, ибо бережливые берлинцы покупали эту рыбину по полфунта, а тут целую!» Напомню, что полфунта это всего 200 г. Надо полагать, что в икре и ананасах они себе тоже не отказывали, как и в хорошей одежде – «отец повел нас в KDV — крупнейший универмаг Берлина. Необходимо было экипироваться для дальнейшего путешествия. Статус отца требовал определенного внешнего вида».

И вот все это рухнуло в один день. И рядом резким контрастом возникла дружная, веселая и обеспеченная атмосфера дома Булгаковых. Все это болезненно контрастировало с нынешним положением Тубельской и не могло не вызывать, несмотря на приязненное к ней отношение, быть может даже неясного ей самой внутреннего неприятия чужого счастья и благополучия.

Юная Дзидра попала в дом Булгаковых в самый тяжелый период своей жизни и сраженная его великолепием даже не задумалась, всегда ли здесь царило такое благополучие. Разумеется, никто не стал ей объяснять, что в свое время Елена Сергеевна «порвала всю эту налаженную, внешне такую беспечную, счастливую жизнь, и ушла к Михаилу Афанасьевичу на бедность, на риск, на неизвестность»[2]. Да и вряд ли бы Тубельская поверила Елене Сергеевне, что при первой встрече Михаил Афанасьевич повел ее выпить пива – «Булгаков познакомился с Еленой Сергеевной в голодные, тяжкие годы. Перехватив аванс, он пригласил ее как-то выпить по кружке пива. Закусывали крутым яйцом. Но как все с ним, это было празднично, счастливо»[3].

И все же, в отличие от публикаций в желтой прессе, воспоминания Тубельской не содержат ничего вызывающего и вполне уважительны по отношению к Булгаковым и Елене Сергеевне и не содержат намеков на ее содержание Шиловским и многочисленные шубы, что как видим и привело в ярость чудаковатого булгакоеда…
_______________________________________________
[1] Пушкин А. С. Письмо к П. А. Вяземскому, вторая половина ноября 1825 г. ПСС: В 10 т. Т. 10. – М.: Наука, 1966, с. 191.
[2] Дневник Елены Булгаковой. Письмо к А. С. Нюренбергу от 27 октября 1968 г. / Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. – М.: Кн. палата, 1990, с. 331.
[3] Лакшин В. Я. Елена Сергеевна рассказывает… // Воспоминания о Михаиле Булгакове. – М.: Советский писатель, 1988, с. 413.