Прогулки с Барковым или путешествие с дилетантом, «Мастер и Маргарита»: альтернативное прочтение Опции

[tsa]

Уважаемые форумчане!

Приглашаю принять участие в обсуждении моей новой книги "«Мастер и Маргарита»: прогулки с Барковым или путешествие с дилетантом", посвященной подробному разбору книги Альфреда Баркова "Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»: альтернативное прочтение ".

Для удобства полемики, рубрикация основных разделов моей работы совпадает с рубрикацией работы Баркова. В каждом разделе его труда мною выделены и рассмотрены все основные, существенные для его выводов тезисные цитаты, критике и разбору которых и посвящена моя книга.

Напоминаю, что данная тема открыта для обсуждения моей книги и книги Альфреда Баркова. Лучшим ответом мне и лучшей защитой теории основоположника альтернативного прочтения будут не славословия в адрес Баркова и не поливание меня бранью, а доказательное опровержение основных положений моей книги.

При обсуждении прошу указывать соответствующий номер тезиса или раздела, это упростит чтение темы в дальнейшем. Так же прошу, обязательно указывать источники, на основании которых опровергается мое мнение.

С уважением
Сергей Цыбульник (tsa)

[tsa]

II.VIII.11. Да, но почему подбираются к этой теме как бы с задворок? Да потому, что несмотря на все старания, не получается образ верного долгу служаки Пилата. Ведь, перечитывая "ершалаимские" главы, каждый раз находишь новые штрихи, характеризующие его изощренное лицемерие. Нет, не о величии государства думает этот человек, как это пытается приписать ему В. В. Петелин, а просто спасает свою шкуру. Волчью шкуру (во второй полной рукописной редакции, опять же опубликованной В. И. Лосевым, Пилат прямо и откровенно сравнивается с волком: "Четыре глаза в ночной полутьме глядели на Афрания, собачьи и волчьи"; собачьи – верной Банги, волчьи – Пилата). Да и кесарь в решающую минуту представился Пилату не в величественном облике, а в виде плешивой головы с разъедающей кожу язвой на лбу, с запавшим беззубым ртом и отвисшей нижней капризною губой. Какое уж там величие…

Скоропалительно перестроившись из активного прислужника коммунистического режима в его же ярого обличителя, Барков утверждает, что для булгаковского Пилата не существует ни воинский долг, ни честь патриция. Но ведь «<…> не трусил же теперешний прокуратор Иудеи, а бывший трибун в легионе, тогда, в Долине Дев, когда яростные германцы чуть не загрызли Крысобоя-Великана»[1]. Позвольте спросить, что кроме верности своему долгу могло обусловить его доблестное поведение?

Спасение Иешуа в корне противоречит служебному долгу прокуратора, в случае его неисполнения Пилата без сомнения постигнет жестокая, а главное ЗАСЛУЖЕННАЯ с точки зрения римского закона кара. Поэтому не о величии государственной власти думает Пилат, а о своем трепете перед ней:
«На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец. На лбу была круглая язва, разъедающая кожу и смазанная мазью. Запавший беззубый рот с отвисшей нижней капризною губой. <…> очень явственно послышался носовой голос, надменно тянущий слова: «Закон об оскорблении величества...»
Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные: «Погиб!», потом: «Погибли!..» И какая-то совсем нелепая среди них о каком-то бессмертии, причем бессмертие почему-то вызвало нестерпимую тоску»[2].

Безусловно, Пилат осудил Иешуа не из слепой верности долгу, а исключительно из осознанной боязни за собственную судьбу. Но нужно все же различать трусость на поле боя и боязнь выступить против мощной отлаженной государственной машины. Есть огромная разница между славной смертью героя на поле брани и позорной смертью осужденного от руки палача. Если бы булгаковский Пилат, каким он показан в начальных главах, решился пойти против власти кесаря и спасти Иешуа, это выглядело бы совершенно неправдоподобно. К готовности к такому решению прокуратор приходит только в последних главах, в жестоких муках совести осознав, что жить с таким грузом в душе ему нестерпимо:
«Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?
– Да, да, – стонал и всхлипывал во сне Пилат.
Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь, ночью, взвесив все, согласен погубить. Он пойдет на все, чтобы спасти от казни решительно ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача!»[3]

Что касается волчьих глаз Пилата, то напомню, что точно такие же глаза описаны Булгаковым и у Левия: «Пришедший человек, лет под сорок, был черен, оборван, покрыт засохшей грязью, смотрел по-волчьи, исподлобья»[4]. В своем криминалистическом угаре Барков даже не понял, что имеются в виду не собственно сами глаза, шкура, лапы и хвост, а всего лишь волчий взгляд исподлобья. Именно таким взглядом смотрит на Ликоспастова Максудов в «Театральном романе»: «Ну вот, – крикнул он обиженно и жестом всех призвал в свидетели, – поглядите: смотрит на меня волчьими глазами. Это в благодарность за хорошее отношение!»[5]

II.VIII.12. …Муки совести, описанные Булгаковым? Да, но они не заменят саму совесть. Перефразируя слова другого персонажа романа, можно сказать, что совесть бывает только единственной свежести; она либо есть, либо ее нет совсем, и никакие муки саму совесть заменить не могут (хотя почему, собственно, "перефразируя"? Разве действительно осетрину имел в виду Воланд, – простите, сам Булгаков, говоря о "первой свежести"?..) К тому же совесть, если она есть, срабатывает до преступления; правомерно ли говорить о ней, если преступление совершено?

В художественных произведениях герой часто попадает в ситуацию, требующую от него нелегкого нравственного выбора, определяющего судьбу. Но преступником, по самому смыслу этого слова, можно назвать только человека преступившего какие-то общепризнанные нормы закона и морали. Пилат же не преступал ни первых, ни последних! Наоборот, преступником с точки зрения закона его времени является именно Иешуа, а Пилат лишь исполнил предписанное ему служебным и гражданским долгом. И неважно, что долг этот он выполнил не от преданности Риму, а от трусости за свою жизнь. Важно, что никакого преступления он не совершил, ибо преступлением может быть названо лишь то, что заслуживает наказания по законам общества. Пилат же, повторяю, ничего не нарушил. Нет закона, по которому он может быть осужден. Единственным его судьей в данном вопросе является он сам и его собственная совесть. Если признать Пилата преступником, то придется признать преступником и Баркова за аналогичное малодушие при принятии добровольного решения о переходе на работу в КГБ.

Пилат осознал, что ошибся в своем решении и терзается муками совести, но для общества прокуратор неподсуден, поскольку никого не предал и не обманул. Если бы он преступил закон и спас Иешуа, это был бы настоящий героический акт самопожертвования с его стороны, так как Каифа, несомненно, отправил бы донос в Рим. Но нельзя же требовать от человека героических поступков за пределами его служебного долга, в таких случаях каждый имеет право выбрать свой путь сам. Поэтому единственный законный судья Пилата перед людьми, – это его же собственная совесть. Она оказалась слишком слаба, чтобы спасти Иешуа от казни, но ее хватило, чтобы сделать его жизнь после этого нестерпимой.
__________________________________________________________
[1] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 645.
[2] Там же, с. 357.
[3] Там же, с. 645.
[4] Там же, с. 653.
[5] Булгаков М. А. Театральный роман. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 192.