Прогулки с Барковым или путешествие с дилетантом, «Мастер и Маргарита»: альтернативное прочтение Опции

[tsa]

Уважаемые форумчане!

Приглашаю принять участие в обсуждении моей новой книги "«Мастер и Маргарита»: прогулки с Барковым или путешествие с дилетантом", посвященной подробному разбору книги Альфреда Баркова "Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»: альтернативное прочтение ".

Для удобства полемики, рубрикация основных разделов моей работы совпадает с рубрикацией работы Баркова. В каждом разделе его труда мною выделены и рассмотрены все основные, существенные для его выводов тезисные цитаты, критике и разбору которых и посвящена моя книга.

Напоминаю, что данная тема открыта для обсуждения моей книги и книги Альфреда Баркова. Лучшим ответом мне и лучшей защитой теории основоположника альтернативного прочтения будут не славословия в адрес Баркова и не поливание меня бранью, а доказательное опровержение основных положений моей книги.

При обсуждении прошу указывать соответствующий номер тезиса или раздела, это упростит чтение темы в дальнейшем. Так же прошу, обязательно указывать источники, на основании которых опровергается мое мнение.

С уважением
Сергей Цыбульник (tsa)

[tsa]

I. В тупике стереотипов

Глава I. "Торжественный смысл слова "Мастер"

«Но ты, мой бедный и окровавленный мастер! Ты нигде не хотел умирать – ни дома и ни вне дома!»
М. А. Булгаков[1]

Барков утверждает, что «содержание романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита», несмотря на большое количество посвященных ему исследований, до настоящего времени остается загадкой для булгаковедов». При этом, как следует из заглавия настоящего раздела, Барков полагает, что литературоведы находятся в «тупике стереотипов» восприятия булгаковского текста. Разбирая предложенный им альтернативный выход из этого гипотетического тупика, мы, как и в случае с теориями Кураева, не будем обсуждать воду, которой обильно разбавлены многословные рассуждения Баркова, а сосредоточимся исключительно на их сухом остатке – опорных тезисах. Ибо если эти тезисы ложны, то ложны и все основанные на них выводы.

I.I.1. Решающую смысловую нагрузку в прочтении философского пласта романа несет образ Левия Матвея, осужденного на страницах романа Иисусом за искажение содержания его учения, но помещенного Булгаковым вопреки этому в "свет", то есть, в непосредственное окружение Христа.

Барков не указывает нам, где именно Иешуа (а не Иисус!) осудил Левия, но нетрудно понять, что речь может идти только о словах:

«– Эти добрые люди, – заговорил арестант и, торопливо прибавив: – игемон, – продолжал: – ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной.
Наступило молчание. Теперь уже оба больные глаза тяжело глядели на арестанта.
– Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться сумасшедшим, разбойник, – произнес Пилат мягко и монотонно, – за тобою записано немного, но записанного достаточно, чтобы тебя повесить.
– Нет, нет, игемон, – весь напрягаясь в желании убедить, заговорил арестованный, – ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты, прошу тебя, свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал»[1].

Прежде всего отмечу, что Пилат ведет речь об обвинительных записях, предоставленных ему Синедрионом, Иешуа же говорит о самом факте искажения его слов слушающими его людьми и выражает опасение, что эта путаница будет надолго усугублена записями его спутника Левия. Слова Иешуа показывают, что он невысокого мнения о пергаменте Левия, но из них невозможно вывести какое-либо решающее, программное, смысловое осуждение Левия «за искажение содержания его учения». Левий действительно ходит за Иешуа и записывает; записывает бестолково, невнятно, так, как он это понимает. Но кто из нас смог бы записать лучше?

Как признает сам Барков, утверждение об осуждении Левия противоречит другим эпизодам романа. И, в первую очередь не помещению Левия в «свет», как считает Барков, а его земным близким отношениям с Иешуа, описанным в главе «Казнь». – «Позавчера днем Иешуа и Левий находились в Вифании под Ершалаимом, где гостили у одного огородника, которому чрезвычайно понравились проповеди Иешуа. Все утро оба гостя проработали на огороде, помогая хозяину, а к вечеру собирались идти по холодку в Ершалаим»[2]. Если из речи Иешуа перед Пилатом может создаться впечатление, что речь идет о постороннем, случайно привязавшемся к Иешуа человеке, то здесь в близких отношениях Иешуа и Левия невозможно усомниться: они вместе путешествуют, вместе живут и вместе работают на огороде у приютившего их хозяина; несомненно, работают, как и путешествуют, не молча, стиснув зубы, а коротая время приятной беседой.

Сопоставляя и анализируя смысл указанных отрывков булгаковского текста, нужно учесть, что первое описание субъективно, так как представляет собой ответ Иешуа допрашивающему его прокуратору. Второе же представляет собой авторское описание Булгаковым внутреннего мира и переживаний отчаявшегося Левия, то есть объективно по определению. Поэтому ни о каком осуждении Левия в романе и речи нет. Иешуа действительно расстроен искажением своего учения, но он не переносит эти чувства на личность Левия и свое общение с ним.

Не стоит преувеличивать простодушие и наивность Иешуа. Неужели именно эти два качества нужны, чтобы одержать победу в диспуте с жестоким земным властителем вроде Пилата, или закосневшим в грехе не менее жестоким мытарем, безжалостно отнимающим у людей последние деньги? Это не простодушие и не наивность, а неуклонное следование чистой души выбранному Пути без торговли с собственной совестью. Со стороны такие люди могут казаться простодушными и наивными, но только потому, что не следуют разумному с нашей точки зрения поведению. Однако с их точки зрения наоборот не разумно и неправильно именно наше поведение. Простодушный человек не боится потому, что не понимает угрожающей ему опасности, чистая же душа не боится ничего, даже понимая угрожающую ей опасность. Из истории известны случаи, когда люди бесстрашно всходили на костер за свои убеждения, но не причине простодушия, а именно от убежденности в своей правоте. А в ней Иешуа убежден абсолютно. Он вполне понимает, что ему грозит смерть и не жаждет быть распятым. Поэтому-то он и просит Пилата отпустить его, но трусость не позволяет Пилату выполнить эту просьбу.

Иешуа НЕ ОЩУЩАЕТ ЗА СОБОЙ НИКАКОГО ГРЕХА. Именно этим и объясняется его на первый взгляд простодушная манера поведения перед Пилатом и слова «правду говорить легко и приятно»[3]. Этим же думаю объясняется и эффект его необыкновенного воздействия на людей, ибо Иешуа и есть сама обнаженная, не скрывающая себя ни от кого излагаемая им истина, а не просто проповедь о ней.

Возникает вопрос: почему Иешуа, одержавший нравственную победу даже над грозным Пилатом, сумел с первого раза смягчить сердце жестокого мытаря, в результате чего последний бросил деньги на дорогу(!) и отказался от своего жестокого ремесла, но не сумел уговорить его если не уничтожить, то хотя бы переписать свой папирус? Не сумел, или же по сути и не пытался? Да и что в конце концов мешало Иешуа просто продиктовать Левию нужные точные формулировки? Иешуа решительно открестился от записей Левия, которые Булгаков характеризует как «несвязную цепь каких-то изречений, каких-то дат, хозяйственных заметок и поэтических отрывков»[4]. Однако мог ли Левий действительно так извратить каждое его высказывание? Это возможно только при намеренном умысле, но авторское описание не дает к этому ни малейших оснований. И неужели именно Левий написал перекликающиеся с текстом Апокалипсиса поэтические строки – «Мы увидим чистую реку воды жизни… Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл…»[5]? Такой возвышенный слог совершенно не вяжется с его мрачноватым образом. Так в чем же причина этой путаницы? Почему Иешуа отказывается признать свое авторство? Вероятно потому, что никакая обрывочная, «несвязная цепь» его изречений не передает подлинный смысл его Учения. Ведь Левий записывает только букву Учения, но не его дух. А смысл определяет именно последнее.

Пока общество не готово к восприятию новых истин, оно извратит в своем развитии любое заповеданное ему учение. Поэтому Иешуа и не пытается продиктовать Левию «скрижали» своего завета. Ведь практически для любой его «заповеди» найдутся условия при которых следование ей будет абсурдно. Истину нельзя вложить в головы людей, а можно только освободить ей путь из глубин их душ, где она сама должна прорасти. И именно проповеди Иешуа сеют зерна новой морали, из которых его Истина и прорастет сама, когда наступит ее время. Именно это, пусть и медленно, но происходит с современным христианством. Его история омрачена зверствами и злодеяниями, которые никак не вытекали из достаточно мирного характера этого учения. Но сегодня, воодушевляясь все теми же святыми текстами, христиане уже не посылают еретиков на костры, и не рвутся в крестовые походы, поскольку по мере развития общества в его недрах, наконец, начинает прорастать глубинная суть христианского учения, соответствующая его духу, а не в букве.

Черновые редакции свидетельствуют, что изначально в «философском пласте романа» было совершенно явно декларировано отсутствие какого-либо осуждения Левия со стороны Иешуа:

1. Редакция 1928-1929 гг. (тетрадь 2):
«– А ходит он с записной книжкой и пишет, – заговорил Иешуа, – этот симпатичный… Каждое слово заносит в книжку… А я однажды заглянул и прямо ужаснулся… Ничего подобного прямо. Я ему говорю, сожги, пожалуйста, ты эту книжку, а он вырвал ее и убежал.
– Кто? – спросил Пилат.
– Левий Матвей, – пояснил арестант
– Левий симпатичный? – спросил Пилат, исподлобья глядя на арестованного.
– Чрезвычайно, – ответил тот, – только с самого утра смотрит в рот: как только я слово произнесу – он запишет.
Видимо, таинственная книжка была больным местом арестованного»[6].

2. Редакция 1933 года:
«– Нет, ходит один с таблицей и пишет, – заговорил молодой человек, достойный и добрый человек. – Но однажды, заглянув в эту таблицу, я ужаснулся. Ничего этого я не говорил. И прошу его – сожги эту таблицу. Но он вырвал ее у меня из рук и убежал»[7].

В окончательной редакции Булгаков отшлифовал текст и убрал излишне навязчивую положительную оценку личности Левия со стороны Иешуа. С одной стороны, она излишня, поскольку характер Левия достаточно полно раскрывается в других главах романа. С другой стороны – слишком уж простовато выглядели эти слова в устах Иешуа, снижая философский смысл текста. Фактически мир людей уже отринул Иешуа, и он, быть может сам этого не сознавая, уже находится на пороге шага в вечность. И именно приданная Булгаковым его образу некоторая отрешенность от мира сего, «приподымает» его над обыденной реальностью.

Как мы убедились, текст романа не дает оснований воспринимать недовольство Иешуа записями Левия, как некое программное «осуждение». Ни о чем подобном в романе и речи нет, поэтому помещение Левия в «свет» к Иешуа вполне естественно и закономерно. Таким образом, Барков ошибся в толковании образа Левия и, следовательно, по его же собственным словам, ничего не понял в «философском пласте романа». Как любит говорить в таких случаях диакон Кураев, вот и первый звоночек! На этом бы и стоило закончить начатую мною книгу, но, памятуя упорство сторонников Баркова, мы пройдем начатый длинный путь до самого конца.

Примечание. Б. Сарнов усматривает аналогию между словами Иешуа и словами Сократа о Платоне. – «Про Сократа рассказывали, что, слушая чтение диалога молодого Платона, в котором тот перелагал его учение (сам он, как известно, ничего не писал, за ним записывали), он воскликнул: «Сколько этот юноша налгал на меня!»» [Сарнов Б. С гурьбой и гуртом // ЛЕХАИМ. – 2005. – № 1(153), январь. – http://www.lechaim.ru/ARHIV/153/sarnov.htm]. Данный эпизод приведен в статье «Сократ» Брокгауза и Ефрона. Источником его, несомненно, является следующая запись Диогена Лаэртского в его книге о Платоне. – «Сам Сократ, говорят, послушав, как Платон читал «Лисия», воскликнул: «Клянусь Гераклом! Сколько же навыдумал на меня этот юнец!» – ибо Платон написал много такого, чего Сократ вовсе не говорил» [Лаэртский Диоген. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. – М.: Мысль, 1979, с. 160].

I.I.2. Упорно игнорируется исследователями откровенно пародийный смысл деклараций "постороннего повествователя" Булгакова о "верной, вечной" любви Мастера и Маргариты, не говоря уже о бросающихся в глаза уничижающих характеристиках этих персонажей как влюбленных.

Данный тезис подробно рассмотрен ниже, в тех главах, где Барков более детально конкретизирует свои утверждения о якобы пародийности описания любви Мастера и Маргариты.

I.I.3. Так, стыдливо выводится за скобки то обстоятельство, что, несмотря на заверения Маргариты в любви к Мастеру, она даже в самые критические в его судьбе моменты продолжала поддерживать с кем-то отношения, носившие характер долга ("Она стала уходить гулять" – параллель с "прогулками" сексота тайной полиции римлян Низы, заманившей Иуду в западню, где он и нашел свою смерть?.. "Ей легче было умереть, чем покидать меня в таком состоянии одного… но ее ждут… она покоряется необходимости…"). Укоренившееся представление о времени действия в романе – тридцатые годы – и отождествление жены писателя Елены Сергеевны с образом героини ставит исследователей в весьма щекотливое положение: затронуть этот вопрос – значит, ввести в круг обсуждения проблему тайной связи жены писателя с теми, кто октябрьской ночью "постучал" к Мастеру. Но не лучше ли было бы вместо великодушного умолчания, оскорбительного для памяти как самого писателя, так и Елены Сергеевны, поставить для разрешения давно назревшие вопросы: о ней ли, Елене Сергеевне, вообще речь в романе, и правильно ли определен период действия "московской" грани? Возможно, при такой постановке вопроса окажется, что вовсе не тайное сотрудничество своей супруги с НКВД имел в виду Булгаков.

Фразы «она стала уходить гулять» в окончательной редакции романа нет. Она есть в предыдущей редакции, и в напечатанном на ее основе издании романа 1973 г. и перепечатках с него[8]. В последней же редакции Булгаков заменил ее словами «и жил я от свидания к свиданию»[9]. Но даже в анализе более старой редакции Барков проявляет глубочайшее непонимание природы взаимоотношений мужчины и женщины. Маргарита была более деятельной натурой, чем Мастер, предпочитавший проводить время за письменным столом. Поэтому она и подгоняла его, по этой же причине ей было нестерпимо сидеть в унынии в подвале. Только маниакальная профессиональная подозрительность полковника КГБ могла усмотреть в искомых строках связь Маргариты с тайными службами.

И уж совсем неприлично поступил Барков, хитро, по-кураевски, скомпилировав рассмотренную выше фразу со словами «ей легче было умереть, чем покидать меня в таком состоянии одного… но ее ждут… она покоряется необходимости…», – ведь эта фраза сказана совсем в другом случае и к вышеупомянутым прогулкам не имеет ни малейшего отношения. Здесь Барков проявил печальный случай нравственной слепоты одержимого навязчивой идеей человека.

Не так просто уйти из дома, особенно, когда человек, от которого ты уходишь, ни о чем не подозревает. Неужели порядочные женщины должны жить с мужчинами строго по порядку, немедленно бросая законного мужа при переходе к очередному любовнику? Неужели это так легко, собрать вещи, сказать, я тебя больше не люблю, и переехать по новому адресу? Нужно ли объяснять, что для Маргариты принять решение уйти из семьи было не просто, ведь муж не сделал ей ничего плохого. Как она могла остаться на ночь у Мастера? Как бы она объяснила свое ночное отсутствие мужу? Могла ли бы она, положив такой поступок в фундамент их новой жизни с Мастером, быть счастлива с ним?

Маргарита в романе разрывается между двумя равно противоречащими ее пониманию нравственного долга решениями и не может принять ни одного из них. Это не ситуация буриданова осла с равно приятными охапками сена. Это ситуация мучительного нравственного выбора. И к этому выбору она должна созреть, у нее должна появиться дополнительная перевешивающая причина. Иначе неопределенность ее положения может длиться вечно. Именно отчаянный поступок Мастера – сожжение им своего романа – оказался последней каплей, переполнившей чашу терпения. Болезненное состояние любимого человека перевесило нравственный долг Маргариты перед мужем и вынудило ее, наконец, решиться разорвать порочный круг, в котором она оказалась. Маргарита понимает, что без нее Мастер погибнет и без колебаний делает свой выбор. Но даже при этом она не изменяет высокому нравственному понятию своего долга: «Вот как приходится платить за ложь, – говорила она, – и больше я не хочу лгать. Я осталась бы у тебя и сейчас, но мне не хочется это делать таким образом. Я не хочу, чтобы у него навсегда осталось в памяти, что я убежала от него ночью. Он не сделал мне никогда никакого зла. Его вызвали внезапно, у них на заводе пожар. Но он вернется скоро. Я объяснюсь с ним завтра утром, скажу, что я люблю другого, и навсегда вернусь к тебе»[10].

I.I.4. Другой "зоной умолчания" является крайне неудобный для исследователей образ "друга дома" Мастера – Алоизия Могарыча. Оно и понятно – ведь пришлось бы брать под подозрение друзей Булгакова, а ведь это – люди, на воспоминаниях которых построена значительная часть жизнеописания писателя и выводов исследователей.

Право же не каждый герой заслуживает такого пристального внимания. Да и кто собственно сказал, что дело критики разыскивать для каждого литературного героя использованный писателем прототип? Самый вымышленный художественный образ всегда создается на основе впечатлений, почерпнутых в реальной жизни. Точно так же художники создают свои картины, наблюдая буйство красок окружающего мира. Кого сегодня интересует, кто послужил прототипом Родиона Раскольникова или Федора Карамазова, если созданные Достоевским образы заведомо глубже возможных использованных им типажей. Разумеется, подобные исследования представляют интерес не только для специалистов, но поиск прототипов героев не главное в процессе постижения смысла художественного произведения. Художники тоже часто используют натурщиц, и что с того? Неужели нужно оценивать смысл их картин в зависимости от личности этих натурщиц?!!

Что касается «друга дома» Мастера, то никакой особой зоны умолчания здесь никогда не было. Но простая, элементарная человеческая порядочность, не позволяет добросовестному исследователю без зазрения совести клеить такие ярлыки на кого ни попадя. На сегодня точно установлено, что прототипом Алоизия Могарыча послужил близкий друг Булгакова Сергей Ермолинский, которого писатель начал подозревать в доносительстве[11]. К счастью, перед смертью Булгаков успел осознать свою ошибку[12], что и явилось причиной снятия соответствующей главы из рукописи романа: «Поведение Ермолинского в последние недели булгаковской жизни, много часов самоотверженно проведшего у постели больного, очевидно, рассеяло подозрения, но написать новый текст у Булгакова уже не было сил»[13]. Как отмечает Б. Соколов, «опасения Булгакова насчет Ермолинского были безосновательными. В декабре 1940 г. последний был арестован, и в ходе допросов, как свидетельствуют их опубликованные протоколы, связи Сергея Александровича с НКВД никак не проявились»[14]. На момент написания Барковым своей книги, указанные сведения уже были опубликованы в 1991 году Б. Соколовым [Соколов Б. В. Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Очерки творческой истории. – М.: Наука, 1991, с. 165].

После опубликования соответствующих протоколов НКВД, прояснился и вопрос о предателе в окружении писателя. Им оказался Е. В. Калужский – муж сестры Елены Сергеевны: «Евгений Калужский, один из ведущих актеров МХАТа (в опубликованном ныне отчете в НКВД о 40-летии МХАТа в 1938 году он упомянул всех актеров и режиссеров, кроме самого себя). Именно Калужский в день 9 марта 1936 года, когда появление критической статьи в «Правде» предопределило снятие с репертуара булгаковского «Мольера», вместе с женой встречался с Булгаковым, которому МХАТ предлагал оправдываться письмом. А уже 14 марта сообщал в НКВД: «В разговорах о причине снятия пьесы он все время спрашивает «неужели это действительно плохая пьеса?» и обсуждает отзыв о ней в газетах, совершенно не касаясь той идеи, которая в этой пьесе заключена (подавление поэта властью). Когда моя жена сказала ему, что, на его счастье, рецензенты обходят молчанием политический смысл его пьесы, он с притворной наивностью (намеренно) спросил: «А разве в «Мольере» есть политический смысл?»… В театре ему предлагали написать декларативное письмо, но этого он сделать боится, видимо, считая, что это «уронит» его как независимого писателя и поставит на одну плоскость с «кающимися» и подхалимствующими»[15].
_____________________________________________
[1] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 350.
[2] Там же, с. 503.
[3] Там же, с. 357.
[4] Там же, с. 655.
[5] Там же, с. 655.
[6] Булгаков М. А. Великий канцлер. Князь тьмы. Сб. всех наиболее значимых редакций романа «Мастер и Маргарита». – М.: Гудьял-Пресс, 2000, с. 39.
[7] Там же, с. 303-304.
[8] Обсуждая текст романа «Мастер и Маргарита», необходимо учитывать, что сегодня сложилось совершенно парадоксальное положение, когда роман одновременно издается в двух разных авторских редакциях. Это объясняется следующими обстоятельствами. Первое полное издание романа в 1973 г. было напечатано не с последней прижизненной редакции, а с предпоследней, так как часть рукописей и других материалов в архиве Булгакова оказалась то ли расхищена, то ли уничтожена. Позже последняя прижизненная редакция была восстановлена по тексту, подготовленному Е. С. Булгаковой для журнальной публикации, с восстановлением всех цензурных сокращений и пропусков, а также с новой сверкой по всем сохранившимся авторским текстам. К сожалению, перепечатки издания 1973 г. продолжают выходить и в настоящее время, вводя в заблуждение читателей преамбулой «Текст печатается в последней прижизненной редакции».
[9] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 472.
[10] Там же, с. 475.
[11] Соколов Б. В. Булгаков: Энциклопедия. – М.: Алгоритм, 2003, с. 19.
[12] «Предал он меня или не предал? Нет, не предал? Нет, не предал!» [Соколов Б. В. Булгаков: Энциклопедия. – М.: Алгоритм, 2003, с. 21].
[13] Соколов Б. В. Булгаков: Энциклопедия. – М.: Алгоритм, 2003, с. 21.
[14] Соколов Б. В. Булгаков: Энциклопедия. – М.: Алгоритм, 2003, с. 21.
[15] Соколов Б. Две дворянки и королева. – http://grani.ru/Society/People/p.7162.html

I.I.5. Более того, сложившееся представление о Булгакове-гуманисте входит в явное противоречие с отождествлением его с прототипом Мастера. И не только потому, что этот образ трактуется упрощенно, не по-булгаковски однозначно; главное в том, что Булгаков с его кодексом поведения и чести, за что, собственно, мы и ценим его в первую очередь, не мог приписать себе роль "мастера" – "учителя", тем более что в тридцатые годы, когда создавался роман, эти понятия были канонизированы Системой в фигуре Горького. В частности, вот как выглядели заголовки материалов из траурного номера "Литературной газеты" от 20 июня 1936 года: "Прощай, учитель" – редакционная, "Ушел учитель", "Настоящий революционный учитель", "Друг и учитель трудящихся", "Ушел великий учитель советского народа", "Памяти великого учителя", "Будем учиться у Горького". В редакционной статье "Правды" от 19 июня 1936 года о Горьком говорится как о "великом мастере культуры". Аналогичное определение, содержащееся и в другой статье этого же номера, многократно употребляется в траурные дни практически всеми средствами массовой информации. Даже этого одного обстоятельства достаточно, чтобы усомниться в правдоподобности "официальной" версии толкования смысла романа. Ведь невозможно верить в искренность писателя, который так вот нескромно присваивает себе атрибуты чужой славы.

Слово «мастер» Булгаков начал использовать в своем творчестве уже с 1931-1932 года. Не случайно в рукописи романа оно впервые появляется именно в редакции 1932-1934 гг.[1] Дело в том, что в это же время, с 11 июля 1932 г. по 5 марта 1933 г. Булгаков работает над романом «Мольер», в котором неоднократно именует своего героя «мастером»[2]. Как отмечает Л. Яновская, предвестием Мастера в творчестве Булгакова явилась фигура Мольера в пьесе «Кабала святош»: «Та же слабость и беззащитность в жизни, та же огромная сила духа в творчестве»[3]. И, добавим, то же именование: «мастер»!
Таким образом, Булгаков начал использовать слово «мастер» значительно раньше, чем его, применительно к Мандельштаму, в июне 1934 года употребил Сталин в известном телефонном разговоре с Б. Пастернаком: «Но ведь он же мастер, мастер?» Утверждения Альфреда Баркова, что это слово якобы было канонизировано применительно к Горькому, относятся к еще более позднему времени, – 1936 году. При этом даже из приведенных Барковым примеров следует, что в траурных статьях Горький именуется не «мастером», а «учителем»: «Ушел учитель», «Прощай, учитель», «Настоящий революционный учитель», «Памяти великого учителя» и т.п.
В редакционной статье «Правды» от 19 июня 1936 года о Горьком действительно говорится как о «великом мастере культуры», но Горький назван великим как один из многих мастеров культуры, а не единственным «мастером» без всяких эпитетов, как герой романа Булгакова: «Он мастер, мессир, я вас предупреждаю об этом. Вылечите его, он стоит этого»[4]. Барков бессовестно передергивает, а точнее просто лжет, утверждая, что «аналогичное определение, содержащееся и в другой статье этого же номера, многократно употребляется в траурные дни практически всеми средствами массовой информации». Ни в «Известиях», ни в «Труде», ни в «Огоньке» нет более ни одного определения Горького как «мастера». Это упоминание есть только в заметках в «Правде» и только в том смысле, что Горький был одним из великих мастеров культуры, а не единственный Мастер, как герой Булгакова.
Надо сказать, что даже слово «учитель» не употребляется практически нигде, кроме «Литературной газеты», и это вполне естественно, так как по отношению к литераторам Горький действительно был учителем. Но, подчеркиваю, так его называют только сами литераторы, нет ни одного случая именования его «учителем советских писателей» со стороны партийных функционеров или в официальных передовицах газет. Кроме того, «Литературная газета» не прорабатывалась на политзанятиях и ее статьи не читались на радио, а ее тираж был совершенно несопоставим с тиражами центральных газет, которые действительно формировали общественное мнение и точку зрения.
Несомненно, Барков и сам обратил внимание на все изложенные выше обстоятельства, и именно поэтому неуклюже попытался спасти положение изобретенной им комбинацией «мастер» – «учитель», но эта сомнительная конструкция рассыпается в прах применительно к булгаковскому Мастеру, ибо он никогда, никого и ничему не учил. Хотя Мастер и объявляет в романе Иванушку своим учеником, это чисто формальное обращение: от того то и мучается Понырев в финале, что Мастер ничего ему не оставил, кроме своей больной памяти. Вот и не может Понырев собрать воедино разрозненные ее куски…
Вот и второй звоночек: уничижительные суждения Баркова о булгаковском герое оказались совершенно необоснованны. В следующих главах мы еще не раз вернемся к этому вопросу и более подробно охарактеризуем понимание Булгаковым слова «мастер». Пока же, следуя структуре книги Баркова, не будем забегать вперед, а вернемся к подробному анализу содержания траурных номеров советской прессы, чтобы наглядно убедиться в нечистоплотных махинациях Баркова.
Как и полагалось, идеологически выдержанный правильный тон соболезнований по поводу смерти Горького был задан 19.06.1936 центральным партийным органом – газетой «Правда»: «Великий русский писатель», «великий пролетарский писатель», «борец за победу коммунизма», «гениальный художник слова», «беззаветный друг трудящихся», «великий художник пролетариата», «светильник разума», «самый крупный в мире современный писатель», «величайший пролетарский гуманист»[5]. Именно эти определения с различными вариациями были широко растиражированы на следующий день другими изданиями.
В двух материалах номера «Правды» Горький действительно бы назван мастером, но как один из многих мастеров культуры. При этом само понятие мастер культуры никак не связывается с социалистическим реализмом:
«Великий мастер культуры, он много внимания и заботы уделял интеллигенции, поправлял ее ошибки, звал на позиции пролетариата»[6];
«Сам великий мастер культуры, он возвышает свой голос к мастерам культуры капиталистического мира <…>»[7].
Дважды Горький назван писателями «учителем», – в конце 2-й страницы в писательском некрологе – «Прощай, друг, прощай, учитель, прощай, наш Горький!»[8] – и на третьей странице в заметке А. Фадеева[9].
В воскресном номере «Правды», посвященном описанию траурного митинга на Красной площади, в приведенных речах использованы все те же официальные определения. Слова «мастер» и «учитель» не упоминаются. Слово «мастер» встречается только в подвале третьей страницы. Но и здесь оно имеет все тот же множественный смысл, никак не персонифицирующий имя Горького: «Он не уставал доказывать «мастерам культуры», что «безумие хищников невозможно вылечить красноречием <…>»[10].
Субботний номер «Известий», вышедший в день похорон, содержит следующие определения – «Великий гражданин», «гениальный художник», «верный сын коммунистического пролетариата», «воин социалистической культуры», «великий русский писатель», «гениальный русский писатель», «беззаветный друг трудящихся», «любимый друг трудящихся», «верный сын трудового народа», «певец Разума», «солнце русской литературы», «борец за коммунизм», «художник освобожденного человечества», «первый представитель социалистического реализма»[11].
Аналогичные определения использованы и в газете «Труд» – «Гениальный художник слова», «великий русский писатель», «любимый друг трудящихся», «певец труда и борьбы», «страстный глашатай правды», «буревестник и воин пролетарской революции», «строитель социалистической культуры», «великий гражданин»[12].
А вот примеры надписей на венках: «Великому русскому писателю», «Гениальному художнику», «Борцу за идеалы рабочего класса»[13]. Как видим, и здесь ни «мастера», ни «учителя». Эти термины совершенно теряются на фоне действительно использованных в печати определений литературного таланта Горького. Хотя единичный пример их употребления в «Труде» имеется – упомянуты слова Горького «с кем вы, мастера культуры?» и Горький назван учителем «для растущей советской интеллигенции»[14]. Но даже в журнале «Огонек» в некрологе от советских писателей отсутствует не только слово «мастер», но и слово «учитель»[15].И только в «Литературной газете» – органе союза писателей – помимо официальных определений из «Правды», действительно широко использовано слово «учитель», начиная от передовицы, озаглавленной «Прощай учитель», и заканчивая многочисленными статьями – «Настоящий революционный учитель», «Друг и учитель трудящихся», «Ушел учитель», «Ушел великий учитель советского народа», «Великий инженер социалистических душ», «Памяти великого учителя», «Будем учиться у Горького», «Великий пролетарский гуманист» («Он был нашим общим учителем»)[16], «Знаменосец советской культуры»[17]. Однако для многих писателей Горький действительно был именно учителем, поэтому использование писателями этого слова совершенно естественно. Но очень характерно, что пресловутое слово «мастер» ни один из них по отношению к Горькому ни разу не употребляет.
________________________________________________
[1] Булгаков М. А. Великий канцлер. Князь тьмы. Сб. всех наиболее значимых редакций романа «Мастер и Маргарита». – М.: Гудьял-Пресс, 2000, с. 199.[2] Булгаков М. А. Жизнь господина де Мольера. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 9, 97, 173, 175, 176.
[3] Лидия Яновская. «Кабала святош», или Пьеса о Мольере (главы из новой книги о Михаиле Булгакове). – http://magazines.russ.ru/urnov/2004/18/ain7.html
[4] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 612.
[5] Правда. – 1936. – № 167 (6773), 19 июня.
[6] Наш великий друг (некролог редакции «Правды») // Правда. – 1936. – № 167 (6773), 19 июня.
[7] Великий художник пролетариата // Правда. – 1936. – № 167 (6773), 19 июня.
[8] Прощай, наш Горький! // Правда. – 1936. – № 167 (6773), 19 июня.
[9] Фадеев А. Друг и учитель трудящихся // Правда. – 1936. – № 167 (6773), 19 июня.
[10] Лежнев И. Великий мастер культуры // Правда. – 1936. – № 169 (6775), 21 июня.
[11] Известия. – 1936. – № 142 (5999), 20 июня.
[12] Труд. – 1936. – № 140 (4691), 20.06.1936.
[13] Скорбь народа // Труд. – 1936. – № 140 (4691), 20.06.1936.
[14] Лядова В. Великий сын великого народа // Труд. – 1936. – № 140 (4691), 20.06.1936.
[15] Алексей Максимович Горький // Огонек. – 1936. – № 18 (564). – 30 июня. – С. 3.
[16] Литературная газета. – 1936. – № 35 (598), 20.06.1936.
[17] Там же, № 36 (599), 26.06.1936.

Сообщение отредактировал tsa - 30.11.2008, 11:17

[ФИЛ]

Несомненно, Иешуа не раз предлагал Левию уничтожить его записи, но получал отказ, ибо для Левия это было единственное драгоценное свидетельство об Учителе и его Учении. Однако при желании Иешуа мог бы без малейшего труда уничтожить «злокозненный» козлиный пергамент, якобы мешающий ему жить. Ведь они с Левием странствовали вместе, постоянно делили общий стол и кров. И что бы могло помешать Иешуа уничтожить пергамент ночью, во время сна Левия? Раз он этого не сделал, значит содержимое этого пергамента его, в отличие от Альфреда Баркова, нисколько не волновало.

Небольшая ремарка.
Волновало Иешуа содержание пергамента без сомнения(умолял уничтожить),но трудно представить,согласитесь, Иешуа, тайком ,ночью вынимающего пергамент у Левия.( это уже был бы наверное не Иешуа) К тому же он прекрасно понимал, что не Левий так другой будет как -либо искажать учение. Ему важно было чтобы понял ошибки и уничтожил пергамент САМ ученик.
Но осуждать Левия он, конечно, не осуждал,так же как впрочем и никого другого.Бестолковый,но искренне преданный ученик( готов не задумываясь отдать жизнь за учителя) мытарь-Левий бросил деньги на дорогу,пошёл вслед за Иешуа, стал таким же нищим бродягой, разделяя все бытовые тяготы этой жизни. Справедливо помещён в Свет,как и разбойник на кресте в рай ( Евангелие).

[tsa]

Небольшая ремарка.
Волновало Иешуа содержание пергамента без сомнения(умолял уничтожить)

Я думаю, что слово умолял в данном случае всего лишь образная форма изъяснения для Иешуа. По хорошему умоляют стоя на коленях, унижаясь и т.п., что представить невозможно. Опять же, если, как я полагаю, Иешуа хотел перед судом кесаря дистанцироваться от Левия, чтобы не затянуть его с собой на лобное место, то слово "умолял" вполне для этого подходит. Своих не умоляют, а вот, например, "предлагал" или "уговаривал" в этом смысле можно было бы трактовать как разговор с единомышленником. А так Левий в речи Иешуа на суде безукоризненно выведен как полусумасшедший, чужой Иешуа человек.

но трудно представить,согласитесь, Иешуа, тайком ,ночью вынимающего пергамент у Левия.( это уже был бы наверное не Иешуа)

Если бы от этого что-то зависело, вполне могу представить. Но не зависело ничего.

К тому же он прекрасно понимал, что не Левий так другой будет как -либо искажать учение. Ему важно было чтобы понял ошибки и уничтожил пергамент САМ ученик.

Совершенно верно. Это как результаты прихватизации. Если задним числом перебить всех современных нуворишей, на их месте оказались бы другие, а если продолжать этот процесс до бесконечности, то в итоге на их месте окажемся мы. А оно нам надо?

Но осуждать Левия он, конечно, не осуждал,так же как впрочем и никого другого.Бестолковый,но искренне преданный ученик( готов не задумываясь отдать жизнь за учителя) мытарь-Левий бросил деньги на дорогу,пошёл вслед за Иешуа, стал таким же нищим бродягой, разделяя все бытовые тяготы этой жизни. Справедливо помещён в Свет,как и разбойник на кресте в рай ( Евангелие).

Насчет справедливости спорить не буду, но покой мне предпочтительнее.

[Пьерро]

чтобы не затянуть его с собой на лобное место,


Если бы от этого что-то зависело, вполне могу представить. Но не зависело ничего.

ФИЛ прав, Иешуа и пугало, и тревожило то , что Левий вносит в свой свиток. Это были явно не безобидные вещи. Красть свиток конечно невозможно для Иешуа, Фил снова прав. Кроме того Иешуа умён не в шутку: что толку красть, если Левий по-памяти может написать заново? И второй вариант будет наверняка ещё "удачней"?
И вещи были не безобидные, повторю. Ведь откуда-то разлетелись слухи по всему Ершалаиму, что въехал он через Сузские ворота на осле? Кто-то перебудоражил народ настолько, что в город пришлось вводить войска?
Иешуа умный и проницательный человек. Он уверенно связывает все эти дикие слухи о себе и бунт в городе с пергаментом Матвея.

И ведь кто-то устроил бунт. Не Левий - кишка тонка. Не Каифа - уж понятно. Даже не Дисмас, Гестас и Варрраван - они хотели бы, да не готово было ничего, потому их и прихлопнули так легко, как мух.
Попользовались опытные люди Левием и его пергаментом.


А на лобном месте не казнили никогда. С него указы зачитывались. Это к слову.
И ведь и Евгений прав!! А то! Как можно бродягам доверять?! Эдак и цыганам доверять начнёшь. Бродяги сами друг-другу не доверяют и правильно делают! То, что Иешуа ни разу не попался в Ершалаиме на карманной краже или мошенничестве говорит только о его чрезвычайной ловкости и хорошем знании людской психологии.

[ФИЛ]

ФИЛ прав, Иешуа и пугало, и тревожило то , что Левий вносит в свой свиток. Это были явно не безобидные вещи. Красть свиток конечно невозможно для Иешуа, Фил снова прав. Кроме того Иешуа умён не в шутку: что толку красть, если Левий по-памяти может написать заново? И второй вариант будет наверняка ещё "удачней"?
И вещи были не безобидные, повторю. Ведь откуда-то разлетелись слухи по всему Ершалаиму, что въехал он через Сузские ворота на осле? Кто-то перебудоражил народ настолько, что в город пришлось вводить войска?
Иешуа умный и проницательный человек. Он уверенно связывает все эти дикие слухи о себе и бунт в городе с пергаментом Матвея.

И ведь кто-то устроил бунт. Не Левий - кишка тонка. Не Каифа - уж понятно. Даже не Дисмас, Гестас и Варрраван - они хотели бы, да не готово было ничего, потому их и прихлопнули так легко, как мух.
Попользовались опытные люди Левием и его пергаментом.
А на лобном месте не казнили никогда. С него указы зачитывались. Это к слову.
И ведь и Евгений прав!! А то! Как можно бродягам доверять?! Эдак и цыганам доверять начнёшь. Бродяги сами друг-другу не доверяют и правильно делают! То, что Иешуа ни разу не попался в Ершалаиме на карманной краже или мошенничестве говорит только о его чрезвычайной ловкости и хорошем знании людской психологии.

Начал за здравие, а кончил...
Ещё раз повторяю ни Иешуа ,ни Левий карманными кражами и мошенничеством не занимались(это надо же такое предположить!)Деньги их не интересовали, у хозяев они зарабатывали исключительно - еду, Пьерро. Ты восхищался его Победой, а подозреваешь в мелком мошенничестве..Похоже и толстовский трактат так и не осилил,а ведь обещал .Не забывай пожалуйста,что Иешуа -абсолютный нравственный идеал романа,его фундамент.
Что касается волнений в городе....Вызваны они были безусловно тем, что говорил Иешуа...( Каифа здесь прав и он -то как раз определил намерения Иешуа в отличии от толпы совершенно точно).." Рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины ...." Но поняли его волнующиеся иудеи( в отличии от Каифы) примерно так же как и "понял "Левий...Никакого храма-здания он разрушать не предлагал..что он -слабоумный?