Главы из шестой (второй рукописной) редакции романа "Мастер и Маргарита", Открытия продолжаются ... Опции

[ержан урманбаев]

Начинаю публиковать главы из шестой редакции.

Глава XIII
ЯВЛЕНИЕ ГЕРОЯ

…. – Я – мастер, - сурово ответил гость и вынул из кармана засаленную чёрную шапочку. Он надел её и показался Ивану и в профиль, и в фас, чтобы доказать, что он – мастер, - Она своими руками сшила её мне, - таинственно добавил он.
- А как ваша фамилия?
- У меня нет больше фамилии, - мрачно ответил странный гость, - я отказался от неё, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней!
Иван умолк, а гость шёпотом повёл рассказ.
История его оказалась действительно не совсем обыкновенной. Историк по образованию, он лет пять тому назад работал в одном из музеев

(позже эта цифра сократится до двух лет, вероятно, автор не захотел прямо связывать эту дату с датой возврата А.М.Горького из эмиграции, которая приходится на 1932-ой год, потому что работать над «Кратким курсом ВКП(б)» он станет только в 1934-ом году, как и получается в романе; да и трудно прожить такой долгий срок на 100 000 рублей в СССР без постоянной работы),

а кроме того, занимался переводами. Жил одиноко, не имея родных нигде и почти не имея знакомых. И представьте, однажды выиграл сто тысяч рублей.
- Можете вообразить моё изумление! – рассказывал гость. – Я эту облигацию, которую мне дали в музее. Засунул в корзину с бельём и совершенно про неё забыл. И тут, вообразите, как-то пью чай утром и машинально гляжу в газету. Вижу – колонка каких-то цифр. Думаю о своём, но один номер меня беспокоит. А у меня, надо вам сказать, была зрительная память. Начинаю думать: а ведь я где-то видел цифру «13», жирную и чёрную, слева видел, а справа цифры цветные и на розоватом фоне. Мучился, мучился и вспомнил! В корзину – и, знаете ли, я был совершенно потрясён.
Выиграв сто тысяч, загадочный гость Ивана поступил так: купил на пять тысяч книг и из своей комнаты на Мясницкой переехал в переулок Пречистенки, в две комнаты в подвале маленького домика в садике. Музей бросил и начал писать роман о Понтии Пилате.
- Ах, это был золотой век, - блестя глазами, шептал рассказчик. – Маленькие оконца выходили в садик, и зимою я видел редко, редко чьи-нибудь чёрные ноги, слышал сухой хруст снега. В печке у меня вечно пылал огонь. Но наступила весна, и сквозь мутные стёкла увидел я сперва голые, а затем зеленеющие кусты сирени. И тогда весною случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получение ста тысяч рублей. А сто тысяч, как хотите, колоссальная сумма денег!
- Это верно, - согласился внимательный Иван.
- Я шёл по Тверской тогда весною. Люблю, когда город летит мимо. И он мимо меня летел, я же думал о Понтии Пилате и о том, что через несколько дней я допишу последние слова и слова эти будут непременно – «шестой прокуратор Иудеи Понтий Пилат».
Но тут я увидел её, и поразила меня не столько даже её красота, сколько то, что у неё были тревожные, одинокие глаза. Она несла в руках отвратительные жёлтые цветы. Они необыкновенно ярко выделялись на чёрном её пальто. Она несла жёлтые цветы.. Она повернула с Тверской в переулок и тут же обернулась. Представьте себе, что шли по Тверской сотни, тысячи людей, я вам ручаюсь, что она видела меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как-то болезненно.
И я повернул за нею в переулок и пошёл по её следам, повинуясь. Она несла свой жёлтый знак так, как будто это был тяжёлый груз.
Мы прошли по кривому скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, она по другой. Я мучился, не зная, как с нею заговорить, и тревожился, что она уйдёт, и я никогда её больше не увижу.
И тогда заговорила она.
- Нравятся ли вам эти цветы?
Отчётливо помню, как прозвучал её низкий голос, и мне даже показалось, что эхо ударило в переулке и отразилось от грязных жёлтых стен.
Я быстро перешёл на её сторону и, подходя к ней, ответил:
- Нет.
Она поглядела на меня удивлённо, а я вгляделся в неё и вдруг понял, что никто в жизни мне так не нравился и никогда не понравится, как эта женщина.
- Вы вообще не любите цветов? – спросила она и поглядела на меня, как мне показалось, враждебно.
Я шёл с нею, стараясь идти в ногу, чувствовал себя крайне стеснённым.
- Нет, я люблю цветы, только не такие, - сказал я и прочистил голос.
- А какие?
- Я розы люблю.
Тогда она бросила цветы в канаву. Я настолько растерялся, что было поднял их, но она усмехнулась и оттолкнул их, тогда я понёс их в руках.
Мы вышли из кривого переулка в прямой и широкий, на углу она беспокойно огляделась. Я в недоумении поглядел в её тёмные глаза. Она усмехнулась и сказала так:
- Это опасный переулок. – Видя моё недоумение, пояснила: - Здесь может проехать машина, а в ней человек…
Мы пересекли опасный переулок и вошли в глухой, пустынный. Здесь бодрее застучали её каблуки.
Она мягким, но настойчивым движением вынула у меня из рук цветы, бросила их на мостовую, затем продела свою руку в чёрной перчатке с раструбом в мою, и мы пошли тесно рядом.
Любовь поразила нас, как молния, как нож. Я это знал в тот же день уже, через час, когда мы оказались, не замечая города, у Кремлёвской стены на набережной. Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет.
На другой день мы сговорились встретиться там же, на Москва-реке и встретились. Майское солнце светило приветливо нам.
И скоро, скоро стала эта женщина моею тайною женой.
Она приходила ко мне днём, я начинал её ждать за полчаса до срока. В эти полчаса я мог только курить и переставлять с места на место на столе предметы. Потом я садился к окну и прислушивался, когда стукнет ветхая калитка. Во дворик наш мало кто приходил, но теперь мне казалось, что весь город устремился сюда. Стукнет калитка, стукнет моё сердце, и, вообразите, грязные сапоги в окне. Кто ходил? Почему-то точильщики какие-то, почтальон ненужный мне.
Она входила в калитку один раз, как сами понимаете, а сердце у меня стучало раз десять, я не лгу. А потом, когда приходил её час и стрелка показывала полдень, оно уже и не переставало стучать до тех пор, пока без стука, почти совсем бесшумно, не равнялись с окном туфли с чёрными замшевыми накладками-бинтами, стянутыми стальными пряжками.
Иногда она шалила и, задержавшись у второго оконца, постукивала носком в стекло. Я в ту же секунду оказывался у этого окна, но исчезала туфля, чёрный шёлк, заслонявший свет, исчезал, я шёл ей открывать.
Никто не знал о нашей связи, за это я вам ручаюсь, хотя так и никогда и не бывает. Не знал её муж, не знали знакомые. В стареньком особняке, где мне принадлежал этот подвал, знали, конечно, видели, что приходит ко мне какая-то женщина, но имени её не знали.
- А кто же такая она была? – спросил Иван, заинтересовавшись этой любовной историей.
Гость сделал жест, означавший – «ни за что, никогда не скажу», и продолжил свой рассказ.
Ивану стало известно, что мастер и незнакомка полюбили друг друга так крепко, что не могли уже жить друг без друга. Иван представлял себе уже ясно и две комнаты в подвале особняка, в которых были всегда сумерки из-за сирени и забора. Красную потёртую мебель в первой, бюро, на нём часы, звеневшие каждые полчаса, и книги, книги от крашенного пола до закопчённого потолка, и печку.
Диван в узкой второй и опять-таки книги, коврик возле этого дивана, крохотный письменный стол.
Иван узнал, что гость его и тайная жена уже в первые дни своей связи пришли к заключению, что столкнула их на углу Тверской и переулка сама судьба и что созданы они друг для друга навек.
Иван узнал из рассказа гостя. Как проводили день возлюбленные. Она приходила и надевала фартук, и в той узкой передней, где помещался умывальник, а на деревянном столе керосинка, готовила завтрак, и завтрак этот накрывала в первой комнате на овальном столе. Когда шли майские грозы и мимо подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залить последний приют, влюблённые растапливали печку и завтракали при огневых отблесках, игравших на хрустальных рюмках с красным вином. Кончились грозы, настало душное лето, и в вазе появились долгожданные и обоими любимые розы.
Герой этого рассказа работал как-то лихорадочно над своим романом, и этот роман поглотил и героиню.
- Право, временами я начинал ревновать её к нему, - шептал пришедший с лунного балкона ночной гость Ивану.
Как выяснилось, она, прочитав исписанные листы, стала перечитывать их, сшила из чёрного шёлка вот эту самую шапочку.
Если герой работал днём, она, сидя на карточках у нижних полок или стоя на стуле у верхних в соседней комнате, тряпкой вытирала пыльные корешки книг с таким благоговением, как будто это были священные и бьющиеся сосуды.
Она подталкивала его и гнала, сулила славу и стала называть героя мастером. Она в лихорадке дожидалась конца, последних слов о прокураторе Иудеи, шептала фразы, которые ей особенно понравились, и говорила, что в этом романе её жизнь.
И этот роман был дописан в августе. Героиня сама отнесла его куда-то, говоря, что знает чудную машинистку. Она ездила к ней проверять, как идёт работа.
В конце августа однажды она приехала в таксомоторе, герой услышал нетерпеливое постукивание руки в чёрной перчатке в оконце, вышел во двор. Из таксомотора был выгружен толстенный пакет, перевязанный накрест, в нём оказалось пять экземпляров романа.
Герой долго правил эти экземпляры, и она сидела рядом с резинкой в руках и шёпотом ругала автора за то, что он пачкает страницы, и ножичком выскабливала кляксы. Настал, наконец, день и час покинуть тайный приют и выйти с этим романом в жизнь.
- И я вышел, держа его в руках, и тогда кончилась моя жизнь, - прошептал мастер и поник головой, и качалась долго чёрная шапочка.
Мастер рассказал, что он привёз своё произведение в одну из редакций и сдал его какой-то женщине, и та велела ему прийти за ответом через две недели.
- Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда всё уже кончилось и гибель моя налицо, вспоминаю его с содроганием и ненавистью! – прошептал торжественно мастер и поднял руку.
Действительно, того, кто называл себя мастером. Постигла какая-то катастрофа.
Он рассказал Ивану про свою встречу с редактором. Редактор этот чрезвычайно изумил автора.
- Он смотрел на меня так, как будто у меня флюсом раздуло щёку, как-то косился и даже сконфуженно хихикал. Без нужды листал манускрипт и крякал. Вопросы, которые он мне задавал, показались сумасшедшими. Не говоря ничего по существу романа, он стал спрашивать, кто я таков и откуда взялся, давно ли я пишу и почему обо мне ничего не было слышно раньше, и даже задал совсем идиотский вопрос: как это так мне пришла в голову мысль написать роман на такую тему?
Наконец он мне надоел, и я спросил его напрямик: будет ли печатать роман или не будет?
Тут он как-то засуетился и заявил, что сам решить этот вопрос не может, что с этим произведением должны ознакомиться другие члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и Ариман и литератор Мстислав Лаврович.
Я ушёл и через две недели получил от той самой девицы со скошенными к носу от постоянного вранья глазами …
- Это Лапшённикова, секретарь редакции, - заметил Иван, хорошо знающий тот мир, что так гневно описывал его гость.
- Может быть, - отрезал тот и продолжал: - …да, так вот от этой девицы получил свой роман, уже порядочно засаленный и растрёпанный. Девица сообщила, водя вывороченными глазами мимо меня, что редакция обеспечена материалом уже на два года вперёд и поэтому вопрос о напечатании Понтия Пилата отпадает

(нет смысла брать на читку роман мастера при такой загрузке издательства и редакции, как и нет никакого резона оправдываться в отказе членам редакционной коллегии).

И мой роман вернулся туда, откуда вышел. Я помню осыпавшиеся красные лепестки розы на титульном листе и полные раздражения глаза моей жены

(в романе автор поправит свою неточность и напишет «подруги», но выражение глаз он наоборот ещё дополнительно выделит).

Далее, как услышал Иван, произошло нечто внезапное и страшное. Однажды герой развернул газету и увидел в ней статью критика Аримана, которая называлась «Вылазка врага» и где Ариман предупреждал всех и каждого, что он, то есть наш герой, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа.
- А, помню, помню! – вскричал Иван. – Но я забыл, как ваша фамилия?
- Оставим, повторяю, мою фамилию, её нет больше, - ответил гость, - дело не в ней. Через день в другой газете за подписью Мстислава Лавровича обнаружилась другая статья, где автор её предлагал ударить, и крепко ударить, по пилатчине и тому богомазу, который вздумал её протащить (опять это проклятое слово!) в печать.
Остолбенев от этого неслыханного слова «пилатчина», я развернул третью газету. Здесь было две статьи: одна Латунского, а другая подписанная буквами «М.З.»
Уверяю вас, что произведения Аримана и Лавровича могли считаться шуткою по сравнению с написанным Латунским. Достаточно вам сказать, что называлась статья Латунского «Воинствующий старообрядец». Я так увлёкся чтением статей о себе, что не заметил, как она (дверь я забыл закрыть) предстала предо мной с мокрым зонтиком в руках и с мокрыми же газетами. Глаза её источали огонь, руки дрожали и были холодны. Сперва она бросилась меня целовать, затем хриплым голосом и, стуча рукою по столу, сказала, что она отравит Латунского!
Иван как-то сконфуженно покряхтел, но ничего не сказал.
- Настали безрадостные осенние дни, - продолжал гость, - чудовищная неудача с этим романом как бы выкинула у меня часть души. По существу говоря, мне больше нечего было делать, и жил я от свидания к свиданию.
И вот в это время случилось что-то со мною. Чёрт знает что, в чём Стравинский, наверное, давно уж разобрался. Именно, нашла на меня тоска и появились какие-то предчувствия. Статьи, заметьте, не прекращались. Клянусь вам, что они смешили меня. Я твёрдо знал, что в них нет правды, и в особенности это отличало статьи Мстислава Лавровича (а он писал о Пилате и обо мне ещё два раза). Что-то удивительное фальшивое, неуверенное чувствовалось буквально в каждом слове его статей, несмотря на то, что слова все были какие-то пугающие, звонкие, крепкие и на место поставленные. Так вот, я, повторяю, смеялся, меня не пугал ни Мстислав, ни Латунский. А между тем, подумайте, снизу, где-то под этим, подымалась во мне тоска. Мне казалось, в особенности когда я засыпал, что какой-то очень гибкий и холодный спрут своими щупальцами подбирается непосредственно и прямо к моему сердцу

(в романе этот абзац автор составит более конкретно).

Моя возлюбленная изменилась. Она похудела и побледнела и настаивала на том, чтобы я, бросив всё, уехал бы на месяц на юг. Она была настойчива, и я, чтобы не спорить, совершил следующее – вынул из сберегательной кассы последнее, что оставалось от ста тысяч, - увы – девять тысяч рублей. Я отдал их ей на сохранение, до моего отъезда, сказав, что боюсь воров. Она настаивала на том, чтобы я послезавтра же взял бы билеты на юг, и я обещал ей это, хотя что-то в моей душе упорно подсказывало мне, что ни на какой юг и никогда я не уеду.
В ту ночь я долго не мог заснуть и вдруг, тараща глаза в темноту, понял, что я заболел боязнью. Не подумайте, что боязнью Мстислава, Латунского, нет, нет. Сквернейшая штука приключилась со мною. Я стал бояться оставаться один в комнате. Я зажёг свет. Передо мною оказались привычные предметы, но легче мне от этого не стало. Симптомы атаковали меня со всех сторон, опять померещился спрут. Малодушие моё усиливалось, явилась дикая мысль уйти куда-нибудь из дому. Но часы прозвенели четыре, идти было некуда. Я попробовал снять книгу с полки. Книга вызвала во мне отвращение. Тогда я понял, что дело моё плохо. Чтобы проверить себя, я отодвинул занавеску и глянул в оконце. Там была чёрная тьма, и ужас во мне возник от мысли, что она сейчас начнёт вливаться в моё убежище. Я тихо вскрикнул, задёрнул занавеску, зажёг все огни и затопил печку. Когда загудело пламя и застучала дверца, мне как будто стало легче. Я открыл шкаф в передней, достал бутылку белого, её любимого вина, и стал пить его стакан за стаканом. Мне полегчало, не оттого, что притупились страшные мысли, а оттого, что они пришли вразброд. Тогда я, понимая, конечно, что этого быть не может, пытался вызвать её. Я знал, что это она – единственное существо в мире – может помочь мне. Я сидел, съёжившись на полу у печки, жар обжтгал мне лицо и руки, и шептал:
- Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди, приди!
Но никто не шёл. Гудело в печке, и в оконца нахлёстывал дождь.
Тогда случилось последнее. Я вынул из ящиков стола тяжёлые списки романа и черновые тетради и начал их жечь. Это не так-то просто сделать. Исписанная бумага горит неохотно. Ломая изредка ногти, я разодрал тетради, вкладывал их между поленьями, ставил стоймя, кочергой трепал листы. Ломкий пепел по временам одолевал меня, душил пламя, но я боролся с ним, и роман погибал. Покончив с тетрадями, я принялся за машинные экземпляры

(в романе автор вычеркнет запись о машинописных экземплярах).

Я отгрёб гору пепла в глубь печки и, разняв толстые манускрипты, стал погружать их в пасть. Знакомые слова мелькали предо мною, желтизна неудержимо поднималась снизу вверх, но слова всё-таки виднелись на ней. Они пропадали лишь тогда, когда бумага чернела, и кочергой я яростно добивал мои мысли. Мне стало как бы легче.
В это время в окно тихо постучались, как будто кто-то царапался. Сердце моё прыгнуло, и я, погрузив последние слои в огонь, пошёл отворять.
Кирпичные ступеньки вели из подвала к двери наверх, пахнуло сыростью. У двери я с тревожным сердцем спросил тихо:
- Кто там?
И голос, её голос, ответил мне:
- Это я.
Не помня себя, не помня как, я совладал с цепью и ключом.
Она лишь только шагнула внутрь, припала ко мне вся мокрая, с мокрыми щеками, развившимися волосами, дрожащая.
Я мог произнести только слова:
- Ты… ты, - и голос мой прервался, и мы вбежали в переднюю. Она освободилась от пальто и подошла к огню. Она тихо вскрикнула и голыми руками выбросила из печи последнее, что там оставалось, пачку, которая занялась снизу. Дым наполнил комнату мгновенно. Я ногами затоптал огонь, а она повалилась на диван и заплакала неудержимо и судорожно. Отдельные слова прорывались сквозь горький плач:
- Я чувствовала… знала… Я бежала… я знала, что беда… Опоздала… он уехал, его вызвали телеграммой…

(беда в том, что она не смогла встретиться с кем-то, кто бы мог повлиять на продвижение романа; в романе этой уточняющей фразы уже не будет)

и я прибежала… я прибежала!
Тут она отняла руки и, глядя на меня страшными глазами, спросила:
- Зачем ты это сделал? Как ты смел погубить его?
Я помолчал, глядя на валявшиеся обожжённые листы, и ответил:
- Я всё возненавидел и боюсь… Я даже тебя звал. Мне страшно.
Слова мои произвели необыкновенное действие. Она поднялась, утихла и спросила, и в голосе её был ужас:
- Боже, ты нездоров? Ты нездоров… Но я спасу тебя, я тебя спасу… Что же это такое? Боже!
Я не хотел её пугать, но я обессилел и в малодушии признался ей во всём, рассказал, как обвил меня чёрный спрут, сказал, что я знаю, что случится несчастье, что романа своего я больше не видеть не мог, он мучил меня.
- Ужасно! Ужасно! – бормотала она, глядя на меня, и я видел её вспухшее от дыму и плача глаза, я чувствовал, как холодные руки гладят мне лоб. – Но ничего. О, нет! Ты восстановишь его! Я тебя вылечу, не дам тебе сдаться, ты его запишешь вновь!

(то есть мастер перепишет роман в соответствии с требованиями цензуры; этого выражения в романе автор уже не оставит)

Проклятая! Зачем я не оставила у себя один экземпляр!
Она скалилась от ярости, что-то ещё бормотала. Затем, сжав губы, она принялась собирать и расправлять обгоревшие листы. Она сложила их аккуратно, завернула в бумагу, перевязала лентой. Все её действия показывали, что она полна решимости, что она овладела собой. Выпив вина, она стала торопливо собираться. Это было мучительно для неё, она хотела остаться у меня, но сделать этого не могла. Она солгала прислуге, что смертельно заболела её близкая приятельница, и умчалась, изумив дворника

(все эти сентиментальные романтические подробности автор в романе использовать не станет).

- Как приходится платить за ложь, - говорила она, - и я больше не хочу лгать. Я приду к тебе и останусь навсегда у тебя. Но, быть может, ты не хочешь этого?
- Ты никогда не придёшь ко мне, - тихо сказал я, - и первый, кто этого не допустит, буду я. У меня плохие предчувствия, со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибла вместе со мною.
- Клянусь, клянусь тебе, что так не будет, - с великою верою произнесла она, - брось, умоляю, печальные мысли. Пей вино! Ещё пей. Постарайся уснуть, через несколько дней я приду к тебе навсегда

(в романе она обещает вернуться утром, чтобы погибнуть вместе с мастером).

Дай мне только разорвать цепь, мне жаль другого человека. Он ничего дурного не сделал мне.
И, наконец, мы расстались, и расстались, как я и предчувствовал, навсегда

(автор в романе вычистит патетику из речи мастера, потому что они ещё встретятся).

Последнее, что я помню в жизни, - это полосу света из моей передней и в этой полосе света развившуюся прядь из-под шапочки и её глаза, молящие, убитые глаза несчастного человека

(отчаянный взгляд сломленного горем человека в романе автор сменит на решительный, который более подходит
состоянию Маргариты, бросающейся в отчаянии на встречу с цензорами сама лично, тем самым, раскрывая свои истинные чувства в отношении мастера).

Потом помню чёрный силуэт, уходящий в непогоду с белым свёртком.
На пороге во тьме я задержал её, говоря:
- Погоди, я пойду проводить тебя. Но я боюсь идти назад один…
- Ни за что! – это были её последние слова в жизни.
- Т-сс! – вдруг сам себя прервал больной и поднял палец. – Беспокойная ночка сегодня. Слышите?
Глухо послышался голос Прасковьи Васильевны в коридоре, и гость Ивана, согнувшись, скрылся на балконе за решёткой.
Иван слышал, как прокатились мягкие колёсики по коридору, слабенько кто-то не то вскрикнул, не то всхлипнул…
Гость отсутствовал некоторое время, а вернувшись, сообщил, что ещё одна комната получила жильца. Привезли кого-то, который вскрикивает и уверяет, что у него оторвали голову.
Оба собеседника помолчали в тревоге, но, успокоившись, вернулись к прерванному.
- Дальше! – попросил Иван.
Гость раскрыл было рот, но ночка была действительно беспокойная, неясно из коридора слышались два голоса, и гость поэтому начал говорить Ивану на ухо так тихо, что ни одного слова из того, что он рассказал, не стало известно никому, кроме поэта. Но рассказывал больной что-то, что очень взволновало его. Судороги то и дело проходили по его лицу, в них была то ярость, то ужас, то возникало что-то просто болезненное, а в глазах плавал и метался страх. Рассказчик указывал рукой куда-то в сторону балкона, и балкон этот уже был тёмен, луна ушла с него.
Лишь тогда, когда перестали доноситься какие-нибудь звуки извне, гость отодвинулся от Ивана и заговорил погромче:
- Я стоял в том же самом пальто, но с оторванными пуговицами, и жался от холода, вернее не столько от холода, сколько со страху, который стал теперь моим вечным спутником. Сугробы возвышались за моею спиной под забором, из-под калитки, неплотно прикрытой, наметало снег. А впереди меня были слабенько освещённые мои оконца: я припал к стене, прислушался – там играл патефон. Это всё, что я расслышал, но разглядеть ничего не мог, и так и не удалось мне узнать, кто живёт в моих комнатах и что сталось с моими книгами, бьют ли часы, гудит ли в печке огонь.
Я вышел за калитку, метель играла в переулке вовсю. Меня испугала собака, я перебежал от неё на другую сторону. Холод доводил меня до исступления. Идти мне было некуда, и проще всего было бы броситься под трамвай, покончив всю эту гнусную историю, благо их, совершенно заледеневших, сколько угодно проходило по улице, в которую выходил мой переулок. Я видел издали эти наполненные светом ящики и слышал их омерзительный скрежет на морозе. Но, дорогой мой сосед, вся штука заключалась в том, что страх пронизывал меня до последней клеточки тела. Я боялся приближаться к трамваю. Да, хуже моей болезни в этом здании нет, уверяю вас!
- Но вы же могли дать знать ей, - растерянно сказал Иван, - ведь она, я полагаю, сохранила ваши деньги?
- Не сомневаюсь в этом, - сухо ответил гость, - но вы, очевидно, не понимаете меня? Или, вернее, я утратил бывшую у меня некогда способность описывать что-нибудь. Мне, впрочем, не жаль этой способности, она мне больше не нужна. Перед моей женой предстал бы человек, заросший громадной бородой, в дырявых валенках, в разорванном пальто, с мутными глазами, вздрагивающий и отшатывающийся от людей. Душевнобольной.
- Вы шутите, мой друг!
- Нет, оскалившись, воскликнул больной, - на это я не способен. Я был несчастный, трясущийся от душевного недуга и от физического холода человек, но сделать её несчастной… нет! На это я не способен!
Иван умолк. Новый Иван в нём сочувствовал гостю, сострадал ему.
А тот кивал в душевной муке воспоминаний головой и говорил с жаром и со слезами:
- Нет… Я верю, я знаю, что вспоминала она меня всякий день и страдала… Бедная женщина! Но она страдала бы гораздо больше, если бы я появился перед нею такой, как я был! Впрочем, теперь она, я полагаю, забыла меня. Да, конечно…
- Но вы бы выздоровели… - робко сказал Иван.
- Я неизлечим, - глухо ответил гость, - я не верю Стравинскому только в одном: когда он говорит, что вернёт меня к жизни. Он гуманен и просто утешает меня. Не отрицаю, впрочем, что мне теперь гораздо лучше.
Тут глаза гостя вспыхнули, и слёзы исчезли, он вспомнил что-то, что вызвало его гнев.
- Нет, - забывшись, почти полным голосом вскричал он, - нет! Жизнь вытолкнула меня, ну так я и не вернусь в неё. Я уж повисну, повисну… - Он забормотал что-то несвязное, встревожив Ивана. Но потом поуспокоился и продолжал свой горький рассказ.
- Да-с… так вот, летящие ящики, ночь, мороз и… куда? Я знал, что эта клиника уже открылась, и через весь город пешком пошёл… Безумие. За городом я, наверно, замёрз бы… Но меня спасла случайность, как любят думать… Что-то сломалось в грузовике, я подошёл, и шофёр, к моему удивлению, сжалился надо мною… Машина шла сюда. Меня привезли… Я отделался тем, что отморозил пальцы на ноге и на руке, но это вылечили.
И вот я пятый месяц здесь… И знаете, нахожу, что здесь очень и очень неплохо. Не надо задаваться большими планами. Право! Я хотел объехать весь земной шар под руку с нею… Ну что ж, это не суждено… Я вижу только незначительный кусок этого шара… Это далеко не самое лучшее, что есть на нём, но для одного человека хватит… Решётка, лето идёт, на ней завьётся плющ, как обещает Прасковья Васильевна. Кража ключей расширила мои возможности. По ночам луна… ах… она уходит… Свежеет, ночь валится через полночь… Пора… До свидания!
- Скажите мне, что было дальше, дальше, - попросил Иван, - про Га-Ноцри…
- Нет, - опять оскалившись, отозвался гость уже у решётки, - никогда. Он, ваш знакомый на Патриарших, сделал бы это лучше меня. Я ненавижу свой роман! Спасибо за беседу.
И раньше, чем Иван опомнился, с тихим звоном закрылась решётка, и гость исчез.

[ержан урманбаев]

Глава XVIII
НЕУДАЧЛИВЫЕ ВИЗИТЁРЫ

В то самое время, как злосчастный бухгалтер Загривов нёсся в таксомоторе, чтобы нарваться на самопишущий костюм и дальнейшие неприятности, то есть после полудня в пятницу, мощногрудый паровоз плавно и беззвучно вошёл под стеклянную крышу Киевского вокзала, ведя за собою одиннадцать вагонов скорого поезда, и остановился.
Томные и бледные после ночной вагонной качки, пассажиры потекли из вагонов, и в числе их из мягкого плацкартного вагона № 9 вышел солидный полный бритый гражданин

(в романе автор характеристики «солидный, полный» вычеркнет, скрыв внешний вид дяди М.А.Берлиоза от читателей, чтобы только один раз вдруг обнаружить его в сравнении с Азазелло; большие люди очень часто обладают широкой душой, поэтому мелкие интересы им чужды),

имеющий на голове шляпу, на левой руке перекинутое через неё летнее пальто

(и это обличительное пальто, как нечто нарочитое М.А.Булгаков не будет тут упоминать,
вероятно сочтя подобный повтор чрезмерным),
а в правой руке чёрный новенький фибровый чемодан, купленный в Киеве на Крещатике

(в романе автор откажется от упоминания того места, где он приобрёл свой чемоданчик).

Описанный гражданин был, как нетрудно догадаться, дядя покойного Берлиоза – Александр Максимилианович Радужный, экономист-плановик, проживающий в Киеве на бывшей Институтской улице.
Причиной приезда дяди в Москву была полученная им позавчера около одиннадцати часов вечера телеграмма следующего содержания:
«Меня Берлиоза только что зарезало трамваем на Патриарших похороны пятницу три часа дня приезжай Берлиоз».
Александр Максимилианович считался, и заслуженно, одним из самых умных людей в Киеве.
Однако и самого умного человека подобная телеграмма может поставить в тупик.
«Меня зарезало…» - бормотал Радужный, стоя в передней своей квартиры в Киеве и глядя в телеграфный бланк… Раз человек телеграфирует, что его зарезало, то его зарезало не насмерть? Не правда ли? А при чём же тогда похороны? Или он очень плох и предвидит, что умрёт? Это возможно, но всё-таки какая-то странная точность… так уж и знает, что хоронить его будут в пятницу в три часа… Удивительная телеграмма.
Однако умные люди на то и умные, чтобы разбираться в запутанных делах. Побормотав минуты три в передней, Александр Максимилианович засунул телеграмму в карман.
Очень просто. Произошла досадная ошибка в работе телеграфа, и депешу передали исковерканную. Слово «меня», вне всяких сомнений, попало сюда из другой телеграммы, в конце телеграммы излишне повторили слово «Берлиоз», и отвалилась, кроме этого, «те» после слова «приезжай». С такими поправками смысл телеграммы становился ясен и трагичен.
Когда утих взрыв горя супруги Александра Максимилиановича, урождённой Берлиоз, Александр Максимилианович немедленно начал собираться в путь. Тут нужно открыть маленькую тайну Александра Максимилиановича. Нет, спору нет, он горевал, и ему было жаль племянника жены, погибшего в расцвете лет… Но, конечно, как человек деловой, он понимал, что особенной надобности в его присутствии на похоронах нету. Наследство? Ну, три костюма, пятьсот штук книг… Александр Максимилианович знал, что у племянника сбережений не было…
И тем не менее Александр Максимилианович ехал в Москву очень озабоченный. Ему казалось даже, что поезд идёт слишком медленно.
Дело было в одном. В квартире!
Квартира в Москве! Это серьёзно.
Неизвестно почему, но Киев в последнее время томил Александра Максимилиановича, и мысль о переезде в Москву у него последнее время стала навязчивой.
Его не радовали ни весенние разливы Днепра, когда, затопляя острова на низком берегу, [вода] сливалась с горизонтом. Его не радовал тот вид, что открывался от подножия памятнику Владимиру. Его не веселили солнечные пятна весны, играющие на дорожках Владимирской Горки. Ничего этого он не хотел, он хотел переехать в Москву.
Все видели, конечно, объявление, несколько раз печатавшееся в «Вечерней Москве»: «Киеве меняю чудную отд. квартиру 3 ком., близость Днепра на меньш. площ. Москве».
Это объявление принадлежало перу дяди Берлиоза.
Ничего не выходило. Было только одно предложение из Москвы, и глупое и недобросовестное. В обмен предлагали комнату в Кунцеве, без удобств. Никого не манила близость Днепра, все желали жить в Москве.
Телеграмма потрясла Александра Максимилиановича. Это был момент, который упускать было бы грешно. Такие моменты не повторяются.
Словом, невзирая ни на какие бешеные трудности, нужно было унаследовать квартиру племянника. Вот с этой мыслью, полный ею, пропитанный ею, стиснув в решимости зубы, загадочно щуря левый глаз, Александр Максимилианович несся в Москву в купе мягкого вагона.
Как проворачивать это дело, ему ещё не было ясно вполне и самому. Вероятнее всего, что придётся действовать в зависимости от того, как начнут поворачиваться сами обстоятельства. В сложном черновом плане в голове у Александра Максимилиановича вертелись в хитрейших переплётах… домоуправление… председатель… закон о наследовании… метраж квартиры… московские адреса… исчисление каких-то сумм, коими была исписана записная книжка… Сложно, ох сложно…
Первый этап как будто выяснялся. Нужно было первым долгом остановиться в этой квартире… и прописаться хотя бы временно. Это важно…
Итак, Александр Максимилианович вышел из поезда. Тут пришлось провернуть этап, который помещался перед первым, так сказать, предэтап. Он был прост и дёшев: за гривенник Радужный приобрёл газету.
Да трагедия была налицо. Миолит на последней странице с прискорбием извещал о том, что вынос тела покойного М.А.Берлиоза состоится ровно в три часа.
Радужный глянул на часы. Был час дня. Он заспешил к автобусу.
Через двадцать минут он входил в дверь, на которой было написано: «Правление». В узкой комнате, где на стене висел старый плакат, изображающий в нескольких картинках откачивание утопающего, за деревянным столом в полном одиночестве сидел средних лет небритый человек с встревоженными глазами.
- Могу ли я видеть председателя правления? – вежливо осведомился экономист, снимая шляпу и ставя чемодан на порожний стул. Этот простенький вопрос почему-то до того расстроил сидящего, что он побледнел.
Кося в тревоге глазами, он пробормотал, что председатель… да… его нету.
- Он на квартире у себя? – спросил Радужный. – У меня срочнейшее дело.
Из несвязного ответа человека видно стало, что председатель… он… нету его на квартире.
- А когда он будет?
Человек ничего не сказал на это и с тоской поглядел в окно.
- Ага… - сказал умный радужный и осведомился о секретаре.
Странный человек за столом даже побагровел от напряжения и сказал невнятно, что секретаря тоже нету… когда он придёт, неизвестно… что секретарь болен.
- Ага, - сказал радужный серьёзно, - но кто же есть в правлении?
- Я, - слабым голосом отозвался человек.
- Так, - внушительно сказал Радужный, - видите ли, товарищ, я являюсь ближайшим и единственным наследником покойного Берлиоза, моего племянника, скончавшегося, согласно телеграмме от позавчерашнего числа, и обязан в срочном порядке согласно закону принять наследство, заключающееся в нашей квартире № 50…
- Не в курсе я, товарищ… - тоскливо отозвался человек и молящее поглядел на Радужного, у которого уже была в руке телеграмма.
- Но позвольте, - звучным голосом сказал Радужный, - вы член правления и обязаны…
Тут скрипнула дверь, и вошёл какой-то гражданин. При виде его опять-таки побледнел сидящий за столом.
- Член правления Пятнажко? – интимно и дружески спросил у сидящего вошедший.
- Я, - чуть слышно ответил сидящий.
- Тут надо будет вам зайти расписаться на минутку в милицию, - сказал пришедший ласково, - дело быстрое…
Пятнажко встал, почему-то расстегнул толстовку, потом её застегнул, и через несколько секунд Радужный оказался один в пустом помещении правления.
«Эх, какое осложнение…» - думал Радужный, пересекая асфальтовый двор и спеша в квартиру № 50.
Как известно, посланные следствием из Варьете сообщили, что в квартире № 50 никого нет., но, увы, здесь чистое недоразумение (и, надо думать, не без коровьёвского участия). В квартире был кое-кто, и Радужный убедился в этом, и очень быстро.
Дверь открыли на звонок его с исключительной быстротой, и дядя вошёл в знакомую ему переднюю. Удивило его несколько то обстоятельство, что неизвестно было, кто ему открыл.
В полутёмной передней никого не было, кроме громаднейшего чёрного кота, сидящего на стуле. Зрачки этого кота то вспыхивали, то погасали.
Александр Максимилианович оглянулся, покашлял, потопал ногами. Тогда дверь кабинета открылась и в переднюю вышел Коровьёв. Александр Максимилианович поклонился и сказал:
- Моя фамилия радужный… Я…
Но он не успел договорить, как Коровьёв выхватил из кармана грязный платок, приложил его к носу и заплакал.
- Я получил теле…
- Как же, как же! – заныл Коровьёв. – Я как только глянул на вас, догадался, что это вы! – Тут он затрясся от слёз и начал вскрикивать: Горе-то, а? Ведь это что же такое делается? А?
- Трамваем задавило? – шепотом спросил Александр Максимилианович, потрясённый рыданиями неизвестного ему человека в пенсне.
- Начисто! – крикнул Коровьёв, и слёзы ручьями побежали у него из-под пенсне. – Начисто! Я был свидетелем. Верите ли – раз! Голова – прочь! Потом правая нога – хрусть, пополам! Левая – хрусть, пополам! Вот до чего эти трамваи доводят!
Тут Коровьёв, видимо, не будучи уже в силах сдерживать себя, уткнулся носом в стену рядом с зеркалом и стал содрогаться в рыданиях.
Дядя Берлиоза был искренно поражён поведением неизвестного. «Вот, говорят, не бывает в наш век сердечных людей…» - подумал он, чувствуя, что у него самого начинают чесаться глаза. Однако в то же время неприятное облачко набежало на его душу, и тут же мелькнула змейкой мысль о том, что не прописался ли этот сердечный человек в квартире покойника, ибо и такие примеры бывали.
- Простите, вы были другом моего покойного Миши? – спросил он, утирая рукавом один сухой глаз, а другим изучая потрясаемого печалью.
Но Коровьёв до того разрыдался, что ничего нельзя было понять, кроме повторяющихся слов «хрусть и пополам!».
Но наконец Коровьёв отлепился от стенки и вымолвил:
- Нет, не могу больше! Пойду приму эфирно-валериановых капель! – и, повернув к Радужному совершенно заплаканное лицо, добавил:
- Вот они, трамваи-то!..
- Я извиняюсь, вы дали мне телеграмму? – спросил Александр Максимилианович, мучительно думая о том, кто бы мог быть этот удивительный человек.
- Он! – ответил Коровьёв и указал пальцем на кота.
Радужный вытаращил глаза, полагая, что ослышался.
- Не в силах, нет мочи, - шмыгал носом, продолжал Коровьёв, - как вспомню: колесо по ноге… колесо пудов десять… хрусть… Пойду лягу в постель, забудусь сном!
И тут исчез из передней.
А Александр Максимилианович, вытаращив глаза, смотрел на кота. Тот шевельнулся, спрыгнул со стула, стал на задние лапы, подбоченился, раскрыл пасть и сказал:
- Ну, я дал телеграмму. Дальше что?
У Александра Максимилиановича закружилась голова, руки и ноги отнялись, он уронил чемодан и сел на стул напротив кота.
- Я, кажется, русским языком спрашиваю, - сурово сказал кот, - дальше что?
Но Радужный не дал никакого ответа.
- Удостоверение личности! – рявкнул кот и протянул пухлую лапу.
Ничего не соображая, ничего не видя, кроме двух искорок, горящих в кошачьих глазах, Радужный, как финский ножик, выхватил из кармана удостоверение со службы.
Кот снял с подзеркального стола очки в роговой оправе, надел их на морду, отчего сделался ещё внушительнее, и вынул из прыгающей руки Радужного паспорт.
«Упаду в обморок или нет?» - подумал Радужный.
Издалека донеслись всхлипывания Коровьёва, в переднюю проник запах эфира, валерианки и ещё какой-то тошной мерзости.
- Каким отделением выдан документ? – спросил кот, всматриваясь в страницу.
Ответа не последовало.
- 412-м, - сам себе сказал кот, водя лапой по паспорту, который он держал кверху ногами, - ну, да, конечно! Мне это отделение известно! Кому попало выдают! Я б не выдал, нипочём не выдал!
Кот рассердился и швырнул паспорт на пол.
- Ваше присутствие на похоронах отменяется! – заговорил кот официальным голосом. – Потрудитесь уехать к месту жительства! – И рявкнул в дверь: - Азазелло!
На его зов в переднюю выскочил маленький, хромой, в чёрном трико, с ножом, засунутым за кожаный пояс. Радужный почувствовал, что ему не хватает воздуху, поднялся со стула, попятился, держась за сердце.
- Азазелло, проводи! – приказал кот и вышел из передней.
- Радужный, - тихо прогнусил вошедший, - всё понятно?
Радужный кивнул головой.
- Поезжай немедленно в Киев, - добавил вошедший всё так же тихо, сиди там тише воды ниже травы и ни о каких квартирах в Москве не мечтай. Понятно?
Этот маленький, доводящий до смертного страха Радужного своими клыками, ножом, кривым глазом, доходил Радужному только до плеча, но действовал энергично, складно, организованно.
Прежде всего он поднял паспорт и подал его Александру Максимилиановичу, и тот принял его мёртвой рукой. Затем именуемый Азазелло поднял чемодан одной рукой, другой распахнул дверь и, взяв под руку дядю Берлиоза, вывел его на площадку, а там отпустил.
Радужный прислонился к стене. Азазелло без всякого ключа открыл чемодан, вынул из него громадную жареную курицу без одной ноги, завёрнутую в промаслившуюся газету, и положил её на площадку. Вытащил затем две пары белья, бритвенный ремень, какую-то книжку и футляр и всё это сбросил в пролёт лестницы. Туда же полетел и опустевший чемодан. Слышно было, как он грохнулся внизу и, судя по звуку, от него отлетела крышка.
Затем рыжий разбойник ухватил за ногу курицу и ударил ею по шее Александра Максимилиановича так, что туловище курицы отлетело, а нога осталась в руках у Азазелло. Какой-то свет блеснул у Александра Максимилиановича в глазах, и он полетел вниз по лестнице, держа в руке паспорт.
Долетев до поворота, выбил ногою стекло в форточке, сел на ступеньки. Мимо него пропрыгала безногая курица и провалилась в пролёт. Азазелло же в миг обглодал ногу и кость засунул в кармашек, вернулся в квартиру и с грохотом закрылся.
А снизу донеслись осторожные шажки. Пробежав ещё пролёт, Радужный сел на деревянный диванчик на площадке и перевёл дух.
Какой-то малюсенький пожилой человечек с печальным лицом, в твёрдой соломенной шляпе, поднимаясь вверх, остановился возле сидящего Радужного.
- Позвольте вас спросить, гражданин, - с грустью осведомился встречный, - где квартира № 50?
- Выше, - ответил Радужный.
- Покорнейше вас благодарю, гражданин, - так же грустно ответил человечек и пошёл вверх, а Радужный поднялся и пошёл вниз.
Он спускался и бормотал:
- Ну, всё понятно! Вот так штука! Хорошо, что не случился разрыв сердца!
Возникает вопрос: быть может, Александр Максимилианович шёл в милицию жаловаться на разбойников, учинивших над ним дикое насилие среди бела дня? Нет, ни в коем случае, это можно сказать уверенно. Войти в отделение милиции и сказать, что вот, мол, сейчас кот в очках читал мой паспорт, а потом человек в трико с ножом… Бог знает что такое!
Радужный всё больше приходя в себя, оказался уж внизу возле каморки под лестницей. Стекло в двери каморки было выбито. Тут Радужный увидел, что паспорт у него в руке, бережно спрятал его, а кстати проверил, на месте ли бумажник. Всё оказалось в порядке. «И то хорошо», - подумал Александр Максимилианович. Он оглянулся, поискал выброшенные вещи. Их не было и следа. Радужный удивился, насколько мало это его огорчило. И тут его поманила интересная и соблазнительная мысль: проверить на этом человечке ещё раз проклятую квартиру. В самом деле: раз он осведомляется о том, где она находится, значит, шёл в неё впервые. И стало быть, он сейчас направлялся прямо в лапы к той компании, которая засела в квартире. Что-то подсказывало Радужному, что человечек очень скоро выйдет из этой квартиры. До поезда времени было много, ни на какие похороны никакого племянника Александр Максимилианович не пошёл бы ни за что. Экономист оглянулся и вошёл в каморку, решив ждать человечка. В это время наверху стукнула дверь. «Он вошёл», - с замиранием сердца подумал Радужный. Однако он довольно долго ждал выхода. Человечек чего-то засел в квартире. «Но всё-таки подожду ещё», - подумал упорный киевлянин. В каморке было прохладно, пахло мышами и сапогами, силы возвращались к Александру Максимилиановичу, сидящему на каком-то обрубке.
Позиция была удобная, да, впрочем, лестница была всё время пустынной. Один только молодой человек прошёл на улицу, напевая что-то.
Наконец послышался высоко звук отпираемой двери, Радужный замер за дверью каморки. Да, шажки. «Идёт вниз». Другая дверь пониже этажом открылась. Шажки стихли. Женский голос… голос человечка… да, его голос… Сказал что-то вроде «оставь ты меня, Христа ради…».
Женский смех. Шаги. Вниз, вниз; вот мелькнула и её спина, она вышла, эта женщина, с клеёнчатой сумкой. А шажки теперь вверх… «Странно, назад возвращается…» Да… Опять вверху открыли дверь. «Ну что ж, подождём ещё».
На этот раз пришлось ждать недолго. Дверь. Шажки. Шажки стихли. Крик. Мяуканье кошки. Шажки быстрые, дробные, вниз, вниз.
В разбитом стекле круглый глаз дяди Берлиоза. Он дождался! Мимо каморки, крестясь и что-то бормоча, пролетел как пуля печальный человечек без шляпы с совершенно безумным лицом, исцарапанной лысиной и в мокрых штанах. Он рвал некоторое время дверь, не соображая, куда она открывается, к себе или от себя, наконец, совладал с нею и вылетел на солнце, во двор.
Не думая больше ни о покойном племяннике, ни о квартире, Радужный выглянул, вышел во двор… Через несколько минут он уже был в автобусе, уносившем его к Киевскому вокзалу.
С маленьким же человечком, пока экономист сидел под лестницей, приключилось вот что. Человечек этот назывался Андрей Фокич Соков и был буфетчиком в Варьете.
Пока шло следствие в Варьете, Андрей Фокич держался в сторонке от происходящего, и замечено было только одно, что он стал ещё грустнее, чем был всегда, и, кроме того, что узнавал у курьера Карпова, где остановился приезжий маг.
Итак, расставшись с экономистом, буфетчик добрался до пятого этажа и позвонил в квартиру № 50.
Ему открыли немедленно, но буфетчик вздрогнул и попятился и не сразу вошёл. Это было понятно. Ему открыла девица, на которой ничего не было, кроме кокетливого фартучка и белой наколки на голове. На ногах, впрочем, были золотые туфельки. Сложением девица отличалась безукоризненным, и её мало портил багровый шрам на шее.
- Ну, что ж, входите, раз звоните! – сказала девица, уставив на буфетчика зелёные распутные глаза.
Буфетчик заморгал, охнул и шагнул в переднюю, сняв шляпу.
Тут зазвенел в передней телефон. Бесстыжая горничная, поставив одну ногу на стул, сняла трубку и сказала в неё: «Алло?»
Буфетчик, не зная, куда девать глаза, переминался с ноги на ногу, думал: «Ай да заграничная горничная! Тьфу ты, пакость какая!»
Он стал глядеть по сторонам. Вся большая полутёмная передняя, как разглядел смущённый буфетчик, была загромождена необычными предметами и одеянием. Так, на спинку стула был наброшен траурный плащ, подбитый огненного цвета материей, на подзеркальном столике лежала длинная шпага с поблескивающей золотою рукоятью. Три шпаги с рукоятями серебряными стояли в углу. На оленьих рогах висели береты с орлиными перьями.
- Да, - говорила девица в телефон, - как? Барон Майгель? Слушаю… Да… господин маг сегодня выступать не будет… Да, он будет рад вас видеть… Да, будут гости… Фрак… Впрочем, если угодно, пиджак… к двенадцати…
Повесив трубку, она обратилась к буфетчику:
- Вам что угодно?
- Мне необходимо видеть, - робко сказал Андрей Фокич, - господина артиста.
Девица подняла бровь.
- Как? Так-таки его самого?
- Его, - ответил буфетчик.
- Спрошу, - сказала, колеблясь, девица и, приоткрыв дверь в кабинет Берлиоза, спросила:
- Рыцарь, тут явился маленький человек, который говорит, что ему нужен мессир…
- А пусть войдёт, - раздался из кабинета разбитый голос Коровьёва.
- Пожалуйста, в гостиную, - сказала девица так, как будто была одета, и приоткрыла дверь, а сама покинула переднюю.
Войдя в гостиную без вести пропавшей Де-Фужерэ, буфетчик даже про дело своё забыл, до того его поразило убранство комнаты.
Сквозь цветные стёкла итальянских окон лился мягкий, вечерний, похожий на церковный свет. В старинном громадном камине пылали дрова. Перед камином на тигровой шкуре сидел, щурясь на огонь, чёрный котище. В стороне стоял стол, покрытый церковной парчой и уставленный бутылками, большей частью пузатыми, заплесневевшими и пыльными. Между бутылок [поблескивало блюдо и по тому], как оно поблескивало, видно было, что оно пожалуй, чистого золота. У камина маленький рыжий с ножом за поясом на длинной стальной шпаге жарил куски баранины, и сок капал на огонь, в дымоход уходил дым. Пахло бараниной, какими-то крепчайшими духами и ладаном, отчего у буфетчика мелькнула мысль о том, что уж не служили ли по Берлиозу церковную панихиду, каковую мысль он тут же отогнал, как заведомо нелепую.
Неприятнейшим образом поражённый церковным покровом на обеденном столе

(это предложение, как чрезмерно обличительное для происхождения скатерти на столе Воланда, автор в романе использовать не станет),

религиозный ……. И тут услышал тяжёлый бас:
- Ну-с, чем я вам могу быть полезен?
И тотчас буфетчик обнаружил хозяина квартиры.
Тот раскинулся на каком-то необъятном диване, низком, с разбросанными подушками. Как показалось буфетчику, на артисте было только чёрное бельё и чёрные же востроносые туфли.
- Да, так чем же я могу вам быть полезен? – повторил артист.
- Я, - растерянно

(в романе автор уточнит слово и напишет «горько», что более соответствует состоянию персонажа)

заговорил буфетчик, - являюсь заведующим буфетом театра Варьете…
Артист вытянул вперёд руку, на пальцах которой сверкали камни, как бы заграждая уста буфетчику, и заговорил с большим жаром:
- Нет, нет, нет! Ни слова больше! Ни в коем случае и никогда! В рот ничего не возьму в ващем буфете! Я, почтеннейший, проходил мимо вашего буфета и до сих пор забыть не могу ни вашей осетрины, ни брынзы. Драгоценный мой! Брынза не бывает зелёного цвета. Она – белая! Да, а чай? Ведь это же помои! Я своими глазами видел, как какая-то неопрятная девушка подливала из ведра в ваш громадный самовар сырую воду, а чай, между тем, продолжали разливать. Нет, милейший, так невозможно!
- Я извиняюсь, - заговорил буфетчик, ошеломлённый этим внезапным нападением, - я не по этому делу, и осетрина здесь ни при чём…
- То есть как ни при чём, если она испорченная!
- Осетрину прислали второй свежести, - сообщил буфетчик.
- Голубчик! Это вздор!
- Чего вздор?
- Второй свежести – вот что вздор. Это всё равно, что безобразная красавица или трусливый храбрец

(эти сравнения автор из романа вычеркнет, возможно, посчитав их чрезмерно вычурными в устах Воланда).

Свежесть бывает только одна – первая. Она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!
- Я извиняюсь… - попробовал опять начать буфетчик, не зная уж, как и отделаться от придиры-гастронома

(очевидно, что трудно назвать Воланда-Сталина «гастрономом», поэтому автор в романе откажется от такой характеристики).

- Извинить не могу, - твёрдо сказал артист.
- Я не по этому делу пришёл, - расстраиваясь, сказал буфетчик.
- Не по этому? – удивился иностранный маг. – А какое ещё дело могло вас привести ко мне? Если память не изменяет мне, из лиц, близких вам по профессии, я знался только с одною маркитанткою, да и то давно-давно. Впрочем, я рад, Азазелло! Табурет господину заведующему буфетом!
Тот, жаривший баранину, повернулся, причём ужаснул буфетчика своими клыками, и ловко подал буфетчику один из тёмных дубовых низеньких табуретов. Других сидений в комнате не было. Буфетчик вымолвил:
- Покорнейше благодарю… - и опустился на скамеечку.
Задняя ножка скамеечки тотчас подломилась, и буфетчик, охнув, пребольно треснулся задом об пол.
Падая, он поддал ногой скамеечку, стоявшую перед ним, и с неё опрокинул себе на брюки полную чашку красного вина.
Артист воскликнул:
- Ах! Не ушиблись ли вы?
Азазелло помог буфетчику подняться, подал другую скамейку. Буфетчик кислым голосом отказался от предложения хозяина снять штаны и просушить их перед огнём и, чувствуя себя невыносимо неудобно в мокром белье и платье, огорчённо считая убыток от испорченных брюк, на другую скамеечку сел с опаской.
- Я люблю сидеть низко, - заговорил артист, - с низкого не так опасно падать. Да, итак, мы остановились на осетрине? Голубчик мой! Свежесть, свежесть и свежесть! Прошу это запомнить! Да вот не угодно ли попробовать… - Тут в багровом свете от камина перед буфетчиком блеснула шпага, и Азазелло выложил на золотую тарелочку шипящий кусок мяса и тут же полил его лимонным соком и подал золотую вилку.
- Прошу без церемонии…
- Покорнейше… я…
- Нет, нет, отведайте!..
Буфетчик из вежливости положил кусок в рот и понял, что жуёт что-то действительно ослепительно вкусное…
- Прошу обратить внимание, каков продукт, а? – сказал гостеприимный артист.
Но здесь буфетчик едва не подавился и не упал вторично. Из соседней комнаты в эту комнату шарахнулись большая тёмная птица, задев крыльями лысину буфетчику. Она села на каминную полку и оказалась совой.
«Господи Боже мой! – подумал нервный, как все буфетчики, Андрей Фокич. – Вот квартирка!»
- Чашу вина, - предлагал маг, - белое, красное? Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня?
- Покорнейше… я не пью…
- Э, вот это напрасно, - неодобрительно заметил хозяин, - мужчина, не пьющий вина… В этом есть что-то неприятное… Так не прикажете ли партию в кости? Или вы любите другие игры? Пикет?

(двузначность слова «пикет», обозначавший одновременно и карточную игру и охранную заставу в армии, вероятно хотел куда-нибудь вставить М.А.Булгаков, но позже отказался, не найдя применения)

- Не играю, - утомлённый уже, отозвался буфетчик.
- Совсем худо! – заключил хозяин. – Что-то недоброе таится в людях, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы с приятелем. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих… Правда, не исключена возможность… И среди лиц сидящих со мною за пиршественным столом, попадались иногда удивительные подлецы… Не знаю, чем вас и занять…
- Я, изволите ли видеть, - уже с отчаянием заговорил буфетчик, чувствуя озноб от мокрых брюк, - по другому делу…
- Я – воплощение внимания, - поощрил его вежливый артист.
- Вчера вы изволили фокусы делать…
Маг изумлённо откинулся на своём ложе.
- Я? – воскликнул он. – Помилуйте! Мне это не к лицу!
Буфетчик совершенно опешил.
- Виноват, - просипел он, - да ведь сеанс чёрной магии…
- Ах, ну да, - вскричал артист, - ну да… Дорогой мой! Я должен открыть вам тайну… Дело в том, что я ведь отнюдь не артист… Просто мне хотелось повидать где-нибудь москвичей в массе, так сказать. Удобнее всего это сделать в театре. Ну, вот моя компания, - он кивнул в сторону кота, - и устроила этот сеанс. Я же лишь сидел и смотрел.
Буфетчик изменился в лице.
- Но это не меняет дела, - продолжал Воланд, что же в связи с этим сеансом привело вас ко мне?
- Изволите ли видеть, - запинаясь, говорил буфетчик, - в числе фокусов показано было, как бумажки слетают с потолка… Ну, все их и нахватали… И вот в вашем отделении заходит ко мне в буфет молодой человек, спрашивает два бутерброда с чайной… Даёт червонец… Я разменял, сдачи восемь с полтиной… Потом другой…
- Тоже молодой человек?
- Нет, этот пожилой… Третий, четвёртый… Я всё даю сдачи. А сегодня стал проверять кассу, глядь, а вместо червонцев резаная газета! На сто девять рублей наказали буфет…
- Ай, яй, яй! – воскликнул хозяин. – Да неужели же они думали, что это настоящие бумажки? Ведь это же фокус! Я не допускаю мысли, чтобы они это сделали сознательно!..
Буфетчик как-то криво улыбнулся, но ничего не сказал.
- Неужели мошенники? – вперяя в буфетчика свой сверкающий глаз, тревожно допытывался хозяин у гостя. – Скажите, среди москвичей есть мошенники? Это мне чрезвычайно интересно!
В ответ буфетчик так горько улыбнулся, что отпали все сомнения6 да, среди москвичей есть мошенники!
- Это низко! – возмутился Воланд. – Я всё понимаю. Вы человек бедный… ведь вы человек бедный?
Буфетчик втянул голову в плечи и поглядел в сторону.
- У вас сколько имеется сбережений?
Вопрос был задан участливым тоном, но всё-таки это вопрос неделикатный, и буфетчик замялся.
- Двести сорок девять тысяч рублей в пяти сберкассах, - отозвался из соседней комнаты треснувший голос, - и дома под полом сто золотых десяток

(в романе автор увеличит число золотых десяток в два раза, возможно посчитав мало привлекательной сумму в советских рублях по сравнению с золотом).

Буфетчик так и замер на своей табуретке.
- Ну, конечно, это не сумма, - снисходительно сказал Воланд своему гостю, - хотя, впрочем, и она, собственно, вам не нужна. Вы когда умрёте?
Тут уже буфетчик возмутился.
- Это никому не известно и никого не касается, - ответил он.
- Ну да, неизвестно, - послышался всё тот же дрянной голос за дверью, - подумаешь, бином Ньютона! Умрёт он через девять месяцев, в феврале будущего года, от рака печени в клинике 1-го МГУ.
Буфетчик стал жёлт лицом, в глазах у него выразился ужас, он повернул голову к двери, потом глянул на кота. Тот, мирно дремавший до сих пор на горячей шкуре, открыл глаза, с любопытством поглядел на буфетчика.
- Гм, девять месяцев, - задумчиво соображал Воланд, - двести сорок девять тысяч… гм… Это выходит 27 тысяч 666 рублей в периоде в месяц?

(в романе символичное число автор не станет называть, позволив дотошным читателям самим вычислять его, да и разве это секрет для Воланда)

Маловато, но при скромной жизни хватит… Да ещё эти десятки…
- Десятки реализовать не удастся, всё тот же голос ввязался, леденя сердце буфетчика… - По смерти Андрея Лукича

(автор как бы ещё путается в инициалах персонажа, в реальности, таким образом М.А.Булгаков дополнительно запутывает среди неточностей своих читателей и цензоров)

дом немедленно сломают, и десятки будут отправлены в госбанк.
Буфетчик сидел, как окаменевший, молчал.
- Да я и не советовал бы вам ложиться в клинику, - продолжал сочувствовать и советовать артист-маг, причём глаз его сиял как золотой, - какой смысл умирать в палате под стоны и хрипы безнадёжно больных? Эфир этот, уколы, страдания… Тошная скука… Не лучше ли устроить пир на эти 27 тысяч и, приняв цианистого калия, переселиться [в мир иной] под звуки струн, окружённым хмельными красавицами и лихими друзьями?
Буфетчик сидел неподвижно и очень постарел… Тёмные кольца окружали его глаза, щёки обвисли. Нижняя челюсть отвалилась.
- Впрочем, мы замечтались! – весело воскликнул хозяин. – К делу, к делу! Вы, конечно, хотите, чтобы вам вернули настоящие деньги?
Буфетчик что-то прохрипел.
- Фагот! – крикнул хозяин. Голос его ударил как колокол, на столе звякнули бутылки. – Ты что же там такое устроил с бумажками?
- Помилуйте, мессир! – обиженно воскликнул Коровьёв, тотчас появляясь в комнате. – За кого вы меня принимаете? Я работал с настоящими деньгами! Будьте столь любезны, - обратился он к буфетчику, - покажите вчерашние деньги

(этот эпизод автор позже сократит, чтобы избавиться от излишней искусственности описываемого действия).

Буфетчик, волнуясь, вытащил из кармана пачку чего-то, завёрнутую в обрывок газеты, развернул и остолбенел: в газете лежали червонцы.
- Настоящие, - умильно сказал Фагот-Коровьёв.
- Настоящие, - просипел буфетчик.
- Гм… - сказал Воланд.
- Гм… - сказал Коровьёв.
Буфетчик виновато улыбнулся, поднялся с табурета.
- А… - заикаясь, проговорил буфетчик, - а они… того… опять…
- Гм… - Артист задумался. – Ну, тогда приходите к нам опять… Милости просим… Рад нашему знакомству.
Коровьёв тут же вцепился в руку буфетчику, стал трясти её и упрашивать буфетчика всем передавать поклоны.
Плохо что-либо соображая, буфетчик тронулся в переднюю.
- Марта, проводи! – крикнул Коровьёв

(позже автор предпочёл многозначному имени «Марта» популярное в начале века среди интеллигенции имя «Гелла»).

«Опять эта рыжая голая…» - буфетчик протиснулся в дверь, пискнул: «До свидания» - и пошёл, как пьяный. Пройдя немного, остановился, сел на ступеньки, вынул пакет, глянул – червонцы были на месте.
Из двери, выходящей на эту площадку, вышла женщина с зелёной сумкой. Увидев человека, сидящего на ступеньке и тупо глядящего на червонцы, улыбнулась, сказала задумчиво:
- Что за дом такой! И этот пьяный. Стекло выбили. – Всмотревшись повнимательнее в буфетчика, она добавила: - Э, да у вас, гражданин, червонцев куры не клюют. Ты бы со мной поделился? А?
- Оставь ты меня, Христа ради, - испугался буфетчик и проворно спрятал деньги. Женщина рассмеялась.
- Да ну тебя к лешему! Я пошутила. – И пошла.
Тут буфетчик поднялся поднял руку, чтоб поправить шляпу, и убедился, что её нет. В смятении он ушёл без неё. Ужасно не хотелось ему возвращаться, но шляпы было жалко. Поколебавшись немного, он всё-таки вернулся.
- Вам что ещё? – спросила его проклятая Марта.
- Я шляпочку забыл, - шепнул буфетчик, тыча себе в лысину.
Марта повернулась, буфетчик мысленно плюнул и закрыл глаза.
Когда он открыл их, Марта подавала ему его шляпу и шпагу с тёмной рукоятью.
- Не мне! – шепнул буфетчик, отпихивая шпагу и быстро надевая шляпу.
- Разве вы без шпаги пришли? – удивилась Марта.
Буфетчик что-то буркнул и быстро пошёл вниз. Голове его было неудобно и слишком тепло в шляпе; он снял её и, подпрыгнув от испуга, тихо вскрикнул:
- О, Госп…
В руках у него был бархатный берет с петушьим пером, потрёпанным и обгрызанным. Буфетчик уронил его и перекрестился. В то же мгновенье берет мяукнул, превратился в чёрного котёнка и, впрыгнув обратно на голову Андрею Фокичу, впился в лысину всеми когтями.
Испустив крик отчаянья, буфетчик кинулся бежать вниз, а котёнок свалился с головы и брызнул обратно вверх по лестнице.
Вырвавшись на воздух, буфетчик рысью прибежал к воротам и навсегда покинул чёртов дом, но что дальше было с ним – никому не известно.