Главы из шестой (второй рукописной) редакции романа "Мастер и Маргарита", Открытия продолжаются ... Опции

[ержан урманбаев]

Начинаю публиковать главы из шестой редакции.

Глава XIII
ЯВЛЕНИЕ ГЕРОЯ

…. – Я – мастер, - сурово ответил гость и вынул из кармана засаленную чёрную шапочку. Он надел её и показался Ивану и в профиль, и в фас, чтобы доказать, что он – мастер, - Она своими руками сшила её мне, - таинственно добавил он.
- А как ваша фамилия?
- У меня нет больше фамилии, - мрачно ответил странный гость, - я отказался от неё, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней!
Иван умолк, а гость шёпотом повёл рассказ.
История его оказалась действительно не совсем обыкновенной. Историк по образованию, он лет пять тому назад работал в одном из музеев

(позже эта цифра сократится до двух лет, вероятно, автор не захотел прямо связывать эту дату с датой возврата А.М.Горького из эмиграции, которая приходится на 1932-ой год, потому что работать над «Кратким курсом ВКП(б)» он станет только в 1934-ом году, как и получается в романе; да и трудно прожить такой долгий срок на 100 000 рублей в СССР без постоянной работы),

а кроме того, занимался переводами. Жил одиноко, не имея родных нигде и почти не имея знакомых. И представьте, однажды выиграл сто тысяч рублей.
- Можете вообразить моё изумление! – рассказывал гость. – Я эту облигацию, которую мне дали в музее. Засунул в корзину с бельём и совершенно про неё забыл. И тут, вообразите, как-то пью чай утром и машинально гляжу в газету. Вижу – колонка каких-то цифр. Думаю о своём, но один номер меня беспокоит. А у меня, надо вам сказать, была зрительная память. Начинаю думать: а ведь я где-то видел цифру «13», жирную и чёрную, слева видел, а справа цифры цветные и на розоватом фоне. Мучился, мучился и вспомнил! В корзину – и, знаете ли, я был совершенно потрясён.
Выиграв сто тысяч, загадочный гость Ивана поступил так: купил на пять тысяч книг и из своей комнаты на Мясницкой переехал в переулок Пречистенки, в две комнаты в подвале маленького домика в садике. Музей бросил и начал писать роман о Понтии Пилате.
- Ах, это был золотой век, - блестя глазами, шептал рассказчик. – Маленькие оконца выходили в садик, и зимою я видел редко, редко чьи-нибудь чёрные ноги, слышал сухой хруст снега. В печке у меня вечно пылал огонь. Но наступила весна, и сквозь мутные стёкла увидел я сперва голые, а затем зеленеющие кусты сирени. И тогда весною случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получение ста тысяч рублей. А сто тысяч, как хотите, колоссальная сумма денег!
- Это верно, - согласился внимательный Иван.
- Я шёл по Тверской тогда весною. Люблю, когда город летит мимо. И он мимо меня летел, я же думал о Понтии Пилате и о том, что через несколько дней я допишу последние слова и слова эти будут непременно – «шестой прокуратор Иудеи Понтий Пилат».
Но тут я увидел её, и поразила меня не столько даже её красота, сколько то, что у неё были тревожные, одинокие глаза. Она несла в руках отвратительные жёлтые цветы. Они необыкновенно ярко выделялись на чёрном её пальто. Она несла жёлтые цветы.. Она повернула с Тверской в переулок и тут же обернулась. Представьте себе, что шли по Тверской сотни, тысячи людей, я вам ручаюсь, что она видела меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как-то болезненно.
И я повернул за нею в переулок и пошёл по её следам, повинуясь. Она несла свой жёлтый знак так, как будто это был тяжёлый груз.
Мы прошли по кривому скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, она по другой. Я мучился, не зная, как с нею заговорить, и тревожился, что она уйдёт, и я никогда её больше не увижу.
И тогда заговорила она.
- Нравятся ли вам эти цветы?
Отчётливо помню, как прозвучал её низкий голос, и мне даже показалось, что эхо ударило в переулке и отразилось от грязных жёлтых стен.
Я быстро перешёл на её сторону и, подходя к ней, ответил:
- Нет.
Она поглядела на меня удивлённо, а я вгляделся в неё и вдруг понял, что никто в жизни мне так не нравился и никогда не понравится, как эта женщина.
- Вы вообще не любите цветов? – спросила она и поглядела на меня, как мне показалось, враждебно.
Я шёл с нею, стараясь идти в ногу, чувствовал себя крайне стеснённым.
- Нет, я люблю цветы, только не такие, - сказал я и прочистил голос.
- А какие?
- Я розы люблю.
Тогда она бросила цветы в канаву. Я настолько растерялся, что было поднял их, но она усмехнулась и оттолкнул их, тогда я понёс их в руках.
Мы вышли из кривого переулка в прямой и широкий, на углу она беспокойно огляделась. Я в недоумении поглядел в её тёмные глаза. Она усмехнулась и сказала так:
- Это опасный переулок. – Видя моё недоумение, пояснила: - Здесь может проехать машина, а в ней человек…
Мы пересекли опасный переулок и вошли в глухой, пустынный. Здесь бодрее застучали её каблуки.
Она мягким, но настойчивым движением вынула у меня из рук цветы, бросила их на мостовую, затем продела свою руку в чёрной перчатке с раструбом в мою, и мы пошли тесно рядом.
Любовь поразила нас, как молния, как нож. Я это знал в тот же день уже, через час, когда мы оказались, не замечая города, у Кремлёвской стены на набережной. Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет.
На другой день мы сговорились встретиться там же, на Москва-реке и встретились. Майское солнце светило приветливо нам.
И скоро, скоро стала эта женщина моею тайною женой.
Она приходила ко мне днём, я начинал её ждать за полчаса до срока. В эти полчаса я мог только курить и переставлять с места на место на столе предметы. Потом я садился к окну и прислушивался, когда стукнет ветхая калитка. Во дворик наш мало кто приходил, но теперь мне казалось, что весь город устремился сюда. Стукнет калитка, стукнет моё сердце, и, вообразите, грязные сапоги в окне. Кто ходил? Почему-то точильщики какие-то, почтальон ненужный мне.
Она входила в калитку один раз, как сами понимаете, а сердце у меня стучало раз десять, я не лгу. А потом, когда приходил её час и стрелка показывала полдень, оно уже и не переставало стучать до тех пор, пока без стука, почти совсем бесшумно, не равнялись с окном туфли с чёрными замшевыми накладками-бинтами, стянутыми стальными пряжками.
Иногда она шалила и, задержавшись у второго оконца, постукивала носком в стекло. Я в ту же секунду оказывался у этого окна, но исчезала туфля, чёрный шёлк, заслонявший свет, исчезал, я шёл ей открывать.
Никто не знал о нашей связи, за это я вам ручаюсь, хотя так и никогда и не бывает. Не знал её муж, не знали знакомые. В стареньком особняке, где мне принадлежал этот подвал, знали, конечно, видели, что приходит ко мне какая-то женщина, но имени её не знали.
- А кто же такая она была? – спросил Иван, заинтересовавшись этой любовной историей.
Гость сделал жест, означавший – «ни за что, никогда не скажу», и продолжил свой рассказ.
Ивану стало известно, что мастер и незнакомка полюбили друг друга так крепко, что не могли уже жить друг без друга. Иван представлял себе уже ясно и две комнаты в подвале особняка, в которых были всегда сумерки из-за сирени и забора. Красную потёртую мебель в первой, бюро, на нём часы, звеневшие каждые полчаса, и книги, книги от крашенного пола до закопчённого потолка, и печку.
Диван в узкой второй и опять-таки книги, коврик возле этого дивана, крохотный письменный стол.
Иван узнал, что гость его и тайная жена уже в первые дни своей связи пришли к заключению, что столкнула их на углу Тверской и переулка сама судьба и что созданы они друг для друга навек.
Иван узнал из рассказа гостя. Как проводили день возлюбленные. Она приходила и надевала фартук, и в той узкой передней, где помещался умывальник, а на деревянном столе керосинка, готовила завтрак, и завтрак этот накрывала в первой комнате на овальном столе. Когда шли майские грозы и мимо подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залить последний приют, влюблённые растапливали печку и завтракали при огневых отблесках, игравших на хрустальных рюмках с красным вином. Кончились грозы, настало душное лето, и в вазе появились долгожданные и обоими любимые розы.
Герой этого рассказа работал как-то лихорадочно над своим романом, и этот роман поглотил и героиню.
- Право, временами я начинал ревновать её к нему, - шептал пришедший с лунного балкона ночной гость Ивану.
Как выяснилось, она, прочитав исписанные листы, стала перечитывать их, сшила из чёрного шёлка вот эту самую шапочку.
Если герой работал днём, она, сидя на карточках у нижних полок или стоя на стуле у верхних в соседней комнате, тряпкой вытирала пыльные корешки книг с таким благоговением, как будто это были священные и бьющиеся сосуды.
Она подталкивала его и гнала, сулила славу и стала называть героя мастером. Она в лихорадке дожидалась конца, последних слов о прокураторе Иудеи, шептала фразы, которые ей особенно понравились, и говорила, что в этом романе её жизнь.
И этот роман был дописан в августе. Героиня сама отнесла его куда-то, говоря, что знает чудную машинистку. Она ездила к ней проверять, как идёт работа.
В конце августа однажды она приехала в таксомоторе, герой услышал нетерпеливое постукивание руки в чёрной перчатке в оконце, вышел во двор. Из таксомотора был выгружен толстенный пакет, перевязанный накрест, в нём оказалось пять экземпляров романа.
Герой долго правил эти экземпляры, и она сидела рядом с резинкой в руках и шёпотом ругала автора за то, что он пачкает страницы, и ножичком выскабливала кляксы. Настал, наконец, день и час покинуть тайный приют и выйти с этим романом в жизнь.
- И я вышел, держа его в руках, и тогда кончилась моя жизнь, - прошептал мастер и поник головой, и качалась долго чёрная шапочка.
Мастер рассказал, что он привёз своё произведение в одну из редакций и сдал его какой-то женщине, и та велела ему прийти за ответом через две недели.
- Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда всё уже кончилось и гибель моя налицо, вспоминаю его с содроганием и ненавистью! – прошептал торжественно мастер и поднял руку.
Действительно, того, кто называл себя мастером. Постигла какая-то катастрофа.
Он рассказал Ивану про свою встречу с редактором. Редактор этот чрезвычайно изумил автора.
- Он смотрел на меня так, как будто у меня флюсом раздуло щёку, как-то косился и даже сконфуженно хихикал. Без нужды листал манускрипт и крякал. Вопросы, которые он мне задавал, показались сумасшедшими. Не говоря ничего по существу романа, он стал спрашивать, кто я таков и откуда взялся, давно ли я пишу и почему обо мне ничего не было слышно раньше, и даже задал совсем идиотский вопрос: как это так мне пришла в голову мысль написать роман на такую тему?
Наконец он мне надоел, и я спросил его напрямик: будет ли печатать роман или не будет?
Тут он как-то засуетился и заявил, что сам решить этот вопрос не может, что с этим произведением должны ознакомиться другие члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и Ариман и литератор Мстислав Лаврович.
Я ушёл и через две недели получил от той самой девицы со скошенными к носу от постоянного вранья глазами …
- Это Лапшённикова, секретарь редакции, - заметил Иван, хорошо знающий тот мир, что так гневно описывал его гость.
- Может быть, - отрезал тот и продолжал: - …да, так вот от этой девицы получил свой роман, уже порядочно засаленный и растрёпанный. Девица сообщила, водя вывороченными глазами мимо меня, что редакция обеспечена материалом уже на два года вперёд и поэтому вопрос о напечатании Понтия Пилата отпадает

(нет смысла брать на читку роман мастера при такой загрузке издательства и редакции, как и нет никакого резона оправдываться в отказе членам редакционной коллегии).

И мой роман вернулся туда, откуда вышел. Я помню осыпавшиеся красные лепестки розы на титульном листе и полные раздражения глаза моей жены

(в романе автор поправит свою неточность и напишет «подруги», но выражение глаз он наоборот ещё дополнительно выделит).

Далее, как услышал Иван, произошло нечто внезапное и страшное. Однажды герой развернул газету и увидел в ней статью критика Аримана, которая называлась «Вылазка врага» и где Ариман предупреждал всех и каждого, что он, то есть наш герой, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа.
- А, помню, помню! – вскричал Иван. – Но я забыл, как ваша фамилия?
- Оставим, повторяю, мою фамилию, её нет больше, - ответил гость, - дело не в ней. Через день в другой газете за подписью Мстислава Лавровича обнаружилась другая статья, где автор её предлагал ударить, и крепко ударить, по пилатчине и тому богомазу, который вздумал её протащить (опять это проклятое слово!) в печать.
Остолбенев от этого неслыханного слова «пилатчина», я развернул третью газету. Здесь было две статьи: одна Латунского, а другая подписанная буквами «М.З.»
Уверяю вас, что произведения Аримана и Лавровича могли считаться шуткою по сравнению с написанным Латунским. Достаточно вам сказать, что называлась статья Латунского «Воинствующий старообрядец». Я так увлёкся чтением статей о себе, что не заметил, как она (дверь я забыл закрыть) предстала предо мной с мокрым зонтиком в руках и с мокрыми же газетами. Глаза её источали огонь, руки дрожали и были холодны. Сперва она бросилась меня целовать, затем хриплым голосом и, стуча рукою по столу, сказала, что она отравит Латунского!
Иван как-то сконфуженно покряхтел, но ничего не сказал.
- Настали безрадостные осенние дни, - продолжал гость, - чудовищная неудача с этим романом как бы выкинула у меня часть души. По существу говоря, мне больше нечего было делать, и жил я от свидания к свиданию.
И вот в это время случилось что-то со мною. Чёрт знает что, в чём Стравинский, наверное, давно уж разобрался. Именно, нашла на меня тоска и появились какие-то предчувствия. Статьи, заметьте, не прекращались. Клянусь вам, что они смешили меня. Я твёрдо знал, что в них нет правды, и в особенности это отличало статьи Мстислава Лавровича (а он писал о Пилате и обо мне ещё два раза). Что-то удивительное фальшивое, неуверенное чувствовалось буквально в каждом слове его статей, несмотря на то, что слова все были какие-то пугающие, звонкие, крепкие и на место поставленные. Так вот, я, повторяю, смеялся, меня не пугал ни Мстислав, ни Латунский. А между тем, подумайте, снизу, где-то под этим, подымалась во мне тоска. Мне казалось, в особенности когда я засыпал, что какой-то очень гибкий и холодный спрут своими щупальцами подбирается непосредственно и прямо к моему сердцу

(в романе этот абзац автор составит более конкретно).

Моя возлюбленная изменилась. Она похудела и побледнела и настаивала на том, чтобы я, бросив всё, уехал бы на месяц на юг. Она была настойчива, и я, чтобы не спорить, совершил следующее – вынул из сберегательной кассы последнее, что оставалось от ста тысяч, - увы – девять тысяч рублей. Я отдал их ей на сохранение, до моего отъезда, сказав, что боюсь воров. Она настаивала на том, чтобы я послезавтра же взял бы билеты на юг, и я обещал ей это, хотя что-то в моей душе упорно подсказывало мне, что ни на какой юг и никогда я не уеду.
В ту ночь я долго не мог заснуть и вдруг, тараща глаза в темноту, понял, что я заболел боязнью. Не подумайте, что боязнью Мстислава, Латунского, нет, нет. Сквернейшая штука приключилась со мною. Я стал бояться оставаться один в комнате. Я зажёг свет. Передо мною оказались привычные предметы, но легче мне от этого не стало. Симптомы атаковали меня со всех сторон, опять померещился спрут. Малодушие моё усиливалось, явилась дикая мысль уйти куда-нибудь из дому. Но часы прозвенели четыре, идти было некуда. Я попробовал снять книгу с полки. Книга вызвала во мне отвращение. Тогда я понял, что дело моё плохо. Чтобы проверить себя, я отодвинул занавеску и глянул в оконце. Там была чёрная тьма, и ужас во мне возник от мысли, что она сейчас начнёт вливаться в моё убежище. Я тихо вскрикнул, задёрнул занавеску, зажёг все огни и затопил печку. Когда загудело пламя и застучала дверца, мне как будто стало легче. Я открыл шкаф в передней, достал бутылку белого, её любимого вина, и стал пить его стакан за стаканом. Мне полегчало, не оттого, что притупились страшные мысли, а оттого, что они пришли вразброд. Тогда я, понимая, конечно, что этого быть не может, пытался вызвать её. Я знал, что это она – единственное существо в мире – может помочь мне. Я сидел, съёжившись на полу у печки, жар обжтгал мне лицо и руки, и шептал:
- Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди, приди!
Но никто не шёл. Гудело в печке, и в оконца нахлёстывал дождь.
Тогда случилось последнее. Я вынул из ящиков стола тяжёлые списки романа и черновые тетради и начал их жечь. Это не так-то просто сделать. Исписанная бумага горит неохотно. Ломая изредка ногти, я разодрал тетради, вкладывал их между поленьями, ставил стоймя, кочергой трепал листы. Ломкий пепел по временам одолевал меня, душил пламя, но я боролся с ним, и роман погибал. Покончив с тетрадями, я принялся за машинные экземпляры

(в романе автор вычеркнет запись о машинописных экземплярах).

Я отгрёб гору пепла в глубь печки и, разняв толстые манускрипты, стал погружать их в пасть. Знакомые слова мелькали предо мною, желтизна неудержимо поднималась снизу вверх, но слова всё-таки виднелись на ней. Они пропадали лишь тогда, когда бумага чернела, и кочергой я яростно добивал мои мысли. Мне стало как бы легче.
В это время в окно тихо постучались, как будто кто-то царапался. Сердце моё прыгнуло, и я, погрузив последние слои в огонь, пошёл отворять.
Кирпичные ступеньки вели из подвала к двери наверх, пахнуло сыростью. У двери я с тревожным сердцем спросил тихо:
- Кто там?
И голос, её голос, ответил мне:
- Это я.
Не помня себя, не помня как, я совладал с цепью и ключом.
Она лишь только шагнула внутрь, припала ко мне вся мокрая, с мокрыми щеками, развившимися волосами, дрожащая.
Я мог произнести только слова:
- Ты… ты, - и голос мой прервался, и мы вбежали в переднюю. Она освободилась от пальто и подошла к огню. Она тихо вскрикнула и голыми руками выбросила из печи последнее, что там оставалось, пачку, которая занялась снизу. Дым наполнил комнату мгновенно. Я ногами затоптал огонь, а она повалилась на диван и заплакала неудержимо и судорожно. Отдельные слова прорывались сквозь горький плач:
- Я чувствовала… знала… Я бежала… я знала, что беда… Опоздала… он уехал, его вызвали телеграммой…

(беда в том, что она не смогла встретиться с кем-то, кто бы мог повлиять на продвижение романа; в романе этой уточняющей фразы уже не будет)

и я прибежала… я прибежала!
Тут она отняла руки и, глядя на меня страшными глазами, спросила:
- Зачем ты это сделал? Как ты смел погубить его?
Я помолчал, глядя на валявшиеся обожжённые листы, и ответил:
- Я всё возненавидел и боюсь… Я даже тебя звал. Мне страшно.
Слова мои произвели необыкновенное действие. Она поднялась, утихла и спросила, и в голосе её был ужас:
- Боже, ты нездоров? Ты нездоров… Но я спасу тебя, я тебя спасу… Что же это такое? Боже!
Я не хотел её пугать, но я обессилел и в малодушии признался ей во всём, рассказал, как обвил меня чёрный спрут, сказал, что я знаю, что случится несчастье, что романа своего я больше не видеть не мог, он мучил меня.
- Ужасно! Ужасно! – бормотала она, глядя на меня, и я видел её вспухшее от дыму и плача глаза, я чувствовал, как холодные руки гладят мне лоб. – Но ничего. О, нет! Ты восстановишь его! Я тебя вылечу, не дам тебе сдаться, ты его запишешь вновь!

(то есть мастер перепишет роман в соответствии с требованиями цензуры; этого выражения в романе автор уже не оставит)

Проклятая! Зачем я не оставила у себя один экземпляр!
Она скалилась от ярости, что-то ещё бормотала. Затем, сжав губы, она принялась собирать и расправлять обгоревшие листы. Она сложила их аккуратно, завернула в бумагу, перевязала лентой. Все её действия показывали, что она полна решимости, что она овладела собой. Выпив вина, она стала торопливо собираться. Это было мучительно для неё, она хотела остаться у меня, но сделать этого не могла. Она солгала прислуге, что смертельно заболела её близкая приятельница, и умчалась, изумив дворника

(все эти сентиментальные романтические подробности автор в романе использовать не станет).

- Как приходится платить за ложь, - говорила она, - и я больше не хочу лгать. Я приду к тебе и останусь навсегда у тебя. Но, быть может, ты не хочешь этого?
- Ты никогда не придёшь ко мне, - тихо сказал я, - и первый, кто этого не допустит, буду я. У меня плохие предчувствия, со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибла вместе со мною.
- Клянусь, клянусь тебе, что так не будет, - с великою верою произнесла она, - брось, умоляю, печальные мысли. Пей вино! Ещё пей. Постарайся уснуть, через несколько дней я приду к тебе навсегда

(в романе она обещает вернуться утром, чтобы погибнуть вместе с мастером).

Дай мне только разорвать цепь, мне жаль другого человека. Он ничего дурного не сделал мне.
И, наконец, мы расстались, и расстались, как я и предчувствовал, навсегда

(автор в романе вычистит патетику из речи мастера, потому что они ещё встретятся).

Последнее, что я помню в жизни, - это полосу света из моей передней и в этой полосе света развившуюся прядь из-под шапочки и её глаза, молящие, убитые глаза несчастного человека

(отчаянный взгляд сломленного горем человека в романе автор сменит на решительный, который более подходит
состоянию Маргариты, бросающейся в отчаянии на встречу с цензорами сама лично, тем самым, раскрывая свои истинные чувства в отношении мастера).

Потом помню чёрный силуэт, уходящий в непогоду с белым свёртком.
На пороге во тьме я задержал её, говоря:
- Погоди, я пойду проводить тебя. Но я боюсь идти назад один…
- Ни за что! – это были её последние слова в жизни.
- Т-сс! – вдруг сам себя прервал больной и поднял палец. – Беспокойная ночка сегодня. Слышите?
Глухо послышался голос Прасковьи Васильевны в коридоре, и гость Ивана, согнувшись, скрылся на балконе за решёткой.
Иван слышал, как прокатились мягкие колёсики по коридору, слабенько кто-то не то вскрикнул, не то всхлипнул…
Гость отсутствовал некоторое время, а вернувшись, сообщил, что ещё одна комната получила жильца. Привезли кого-то, который вскрикивает и уверяет, что у него оторвали голову.
Оба собеседника помолчали в тревоге, но, успокоившись, вернулись к прерванному.
- Дальше! – попросил Иван.
Гость раскрыл было рот, но ночка была действительно беспокойная, неясно из коридора слышались два голоса, и гость поэтому начал говорить Ивану на ухо так тихо, что ни одного слова из того, что он рассказал, не стало известно никому, кроме поэта. Но рассказывал больной что-то, что очень взволновало его. Судороги то и дело проходили по его лицу, в них была то ярость, то ужас, то возникало что-то просто болезненное, а в глазах плавал и метался страх. Рассказчик указывал рукой куда-то в сторону балкона, и балкон этот уже был тёмен, луна ушла с него.
Лишь тогда, когда перестали доноситься какие-нибудь звуки извне, гость отодвинулся от Ивана и заговорил погромче:
- Я стоял в том же самом пальто, но с оторванными пуговицами, и жался от холода, вернее не столько от холода, сколько со страху, который стал теперь моим вечным спутником. Сугробы возвышались за моею спиной под забором, из-под калитки, неплотно прикрытой, наметало снег. А впереди меня были слабенько освещённые мои оконца: я припал к стене, прислушался – там играл патефон. Это всё, что я расслышал, но разглядеть ничего не мог, и так и не удалось мне узнать, кто живёт в моих комнатах и что сталось с моими книгами, бьют ли часы, гудит ли в печке огонь.
Я вышел за калитку, метель играла в переулке вовсю. Меня испугала собака, я перебежал от неё на другую сторону. Холод доводил меня до исступления. Идти мне было некуда, и проще всего было бы броситься под трамвай, покончив всю эту гнусную историю, благо их, совершенно заледеневших, сколько угодно проходило по улице, в которую выходил мой переулок. Я видел издали эти наполненные светом ящики и слышал их омерзительный скрежет на морозе. Но, дорогой мой сосед, вся штука заключалась в том, что страх пронизывал меня до последней клеточки тела. Я боялся приближаться к трамваю. Да, хуже моей болезни в этом здании нет, уверяю вас!
- Но вы же могли дать знать ей, - растерянно сказал Иван, - ведь она, я полагаю, сохранила ваши деньги?
- Не сомневаюсь в этом, - сухо ответил гость, - но вы, очевидно, не понимаете меня? Или, вернее, я утратил бывшую у меня некогда способность описывать что-нибудь. Мне, впрочем, не жаль этой способности, она мне больше не нужна. Перед моей женой предстал бы человек, заросший громадной бородой, в дырявых валенках, в разорванном пальто, с мутными глазами, вздрагивающий и отшатывающийся от людей. Душевнобольной.
- Вы шутите, мой друг!
- Нет, оскалившись, воскликнул больной, - на это я не способен. Я был несчастный, трясущийся от душевного недуга и от физического холода человек, но сделать её несчастной… нет! На это я не способен!
Иван умолк. Новый Иван в нём сочувствовал гостю, сострадал ему.
А тот кивал в душевной муке воспоминаний головой и говорил с жаром и со слезами:
- Нет… Я верю, я знаю, что вспоминала она меня всякий день и страдала… Бедная женщина! Но она страдала бы гораздо больше, если бы я появился перед нею такой, как я был! Впрочем, теперь она, я полагаю, забыла меня. Да, конечно…
- Но вы бы выздоровели… - робко сказал Иван.
- Я неизлечим, - глухо ответил гость, - я не верю Стравинскому только в одном: когда он говорит, что вернёт меня к жизни. Он гуманен и просто утешает меня. Не отрицаю, впрочем, что мне теперь гораздо лучше.
Тут глаза гостя вспыхнули, и слёзы исчезли, он вспомнил что-то, что вызвало его гнев.
- Нет, - забывшись, почти полным голосом вскричал он, - нет! Жизнь вытолкнула меня, ну так я и не вернусь в неё. Я уж повисну, повисну… - Он забормотал что-то несвязное, встревожив Ивана. Но потом поуспокоился и продолжал свой горький рассказ.
- Да-с… так вот, летящие ящики, ночь, мороз и… куда? Я знал, что эта клиника уже открылась, и через весь город пешком пошёл… Безумие. За городом я, наверно, замёрз бы… Но меня спасла случайность, как любят думать… Что-то сломалось в грузовике, я подошёл, и шофёр, к моему удивлению, сжалился надо мною… Машина шла сюда. Меня привезли… Я отделался тем, что отморозил пальцы на ноге и на руке, но это вылечили.
И вот я пятый месяц здесь… И знаете, нахожу, что здесь очень и очень неплохо. Не надо задаваться большими планами. Право! Я хотел объехать весь земной шар под руку с нею… Ну что ж, это не суждено… Я вижу только незначительный кусок этого шара… Это далеко не самое лучшее, что есть на нём, но для одного человека хватит… Решётка, лето идёт, на ней завьётся плющ, как обещает Прасковья Васильевна. Кража ключей расширила мои возможности. По ночам луна… ах… она уходит… Свежеет, ночь валится через полночь… Пора… До свидания!
- Скажите мне, что было дальше, дальше, - попросил Иван, - про Га-Ноцри…
- Нет, - опять оскалившись, отозвался гость уже у решётки, - никогда. Он, ваш знакомый на Патриарших, сделал бы это лучше меня. Я ненавижу свой роман! Спасибо за беседу.
И раньше, чем Иван опомнился, с тихим звоном закрылась решётка, и гость исчез.

[ержан урманбаев]

Глава XXII
ПРИ СВЕЧАХ

Ровное гудение машины убаюкивало Маргариту, лунный свет приятно согревал. Закрыв глаза, она отдала лицо ветру и думала с какой-то грустью о покинутом ею неизвестном островке на далёкой реке. Она прекрасно догадывалась, куда именно в гости её везут, и это волновало её. Ей хотелось вернуться на этот обрыв над рекой.
Долго ей мечтать не пришлось. Грач отлично знал своё дело, и метрополевская машина была хороша. Внезапно Маргарита открыла глаза и увидела, что под нею пылает электрическим светом Москва.
Однако шофёр не повёз её в город, а поступил иначе. На лету он отвинтил правое переднее колесо, а затем снизился на каком-то кладбище в районе Дорогомилова. Высадив покорную и ни о чём не спрашивающую Маргариту вместе с её щёткой на каменистой дорожке, грач почтительно раскланялся

(это церемониальное для средневековья действие автор в романе сменит на советское и армейское «козырнул»),

сел на колесо верхом и улетел.
Маргарита оглянулась, и тотчас от одного из надгробных памятников отделилась чёрная фигура. Азазелло нетрудно было узнать, хотя он был закутан в чёрный плащ и чёрная же шляпа его была надвинута на самые брови. Выдавал его в лунном свете его поразительный клык.
Безмолвно Азазелло указал Маргарите на щётку, сам сел верхом на длиннейшую рапиру. Они взвились и, никем не замеченные, через несколько секунд высаживались у ворот дома № 302-бис на Садовой улице.
Когда проходили подворотню, Маргарита увидела томящегося в ней человека в кепке. Толстовке и высоких сапогах. Услыхав шаги, человек беспокойно дёрнулся, но ничего не увидел, а Азазелло покосился на него из-под шляпы почему-то иронически.
Второго, до удивительности похожего на первого, человека встретили у подъезда во дворе. И опять повторилась та же сцена. Шаги, человек беспокойно обернулся, нахмурился, когда дверь открылась и закрылась за входящими.
Третий, точная копия второго, а стало быть, и первого, дежурил на скамейке, украшавшей площадку третьего этажа. Он курил, и Маргарита невольно кашлянула, пройдя мимо него. Третий тот час поднялся, как будто его кольнули, на цыпочках подошёл к перилам, глянул вниз.
Сердце Маргариты учащённо забилось, когда она и спутник её оказались перед скромною дверью с дощечкой «Квартира № 50». Теперь, конечно, Маргарита понимала, что никакой пошлый вечерок с радиолой, играющей фокстроты и блюзы, ей не угрожает

(это настолько очевидно, что автор сам откажется от такого глупого объяснения).

Маргарита знала, что её ожидает нечто необыкновенное, и силилась это нечто себе представить. Но представить не могла.
Первое, что поразило Маргариту, это та тьма, в которую она попала. Было темно, как в подземелье, так что она невольно уцепилась за плащ Азазелло, опасаясь споткнуться. Издалека, впрочем, маячил огонёк, слабый, похожий на огонёк лампады.
Второе, что удивило её, это что передней обыкновенной московской квартиры конца нет и не чувствуется. Третье, что под ногами у неё ступеньки, покрытые, как чувствовали её босые ноги, очень толстым ковром, и что по этим ступенькам она бесконечно поднимается вверх.
Ещё сбоку мелькнул и уплыл огонь лампады. Азазелло на ходу вынул у Маргариты из рук щётку, и та как будто провалилась. Наконец подъём кончился, и Маргарита ощутила себя находящейся на площадке. Тут приплыла в воздухе лампада в чьей-то невидимой руке, и, как казалось Маргарите, из-за колонны, чёрный, как уголь, вышел некто. Рука поднесла к нему лампаду поближе, и Маргарита увидела тощего высокого мужчину. Те, кому он уже попался на дороге в эти дни, конечно, всмотревшись, даже при слабом и неверном освещении, которое давал язычок пламени в лампаде, узнали бы его. Это был Коровьёв, он же Фагот.
Но, правда, изменился он очень сильно. Не было на нём пенсне, которое давно следовало бы выбросить на помойку, ни клетчатых брючек, ни грязных носков. Усишек куриных не стало. Усы Коровьёва были подстрижены коротко.
Пламя мигало и освещало белую крахмальную грудь и галстук, отразилась внизу в лакированных туфлях, отразилось в широком и тонком стекле монокля, всаженного в правый глаз.
Коровьёв почтительнейше раскланялся и жестом пригласил Маргариту следовать далее.
«Удивительно странный вечер, - думала Маргарита, - электричество, что ли у них потухло? Но самое главное, что поражает, это размеры этого помещения. Каким образом всё это может поместиться в московской квартире? То есть, просто-напросто, не может никак!»
Следуя за Коровьёвым, Маргарита попала в совершенно необъятный зал. Здесь на золоченной тумбе горела одинокая свеча. Коровьёв пригласил жестом Маргариту сесть на диванчик и сам поместился на краю его.
- Разрешите мне представиться вам теперь, - заговорил он, - Коровьёв. Вас, без сомнения, удивляет отсутствие света? Но не думайте, чтобы мы из экономии не зажигали ламп. Просто мессир не любит электрического света. Когда же начнётся бал, свет дадут сразу и недостатка в нём не будет, уверяю вас.
Несколько скрипучий голос Коровьёва действовал успокоительно на Маргариту. А папироса, предложенная Коровьёвым, окончательно утихомирила её нервы, и, осмелев, она сказала:
- Но более всего меня поражает, где всё это помещается? – Она повела рукой, подчёркивая этим необъятность зала.
Коровьёв вежливо усмехнулся, и тени от свечи шевельнулись в складках у носа.
- это самое несложное из всего, - снисходительно сказал он, - тем, кто хорошо изучил пятое измерение, ничего не стоит раздвинуть помещение до желательных пределов.
Профиль Коровьёва осветился, он закурил от свечи, окружаясь дымом, уплывавшем во тьму

(этой детали в романе нет, возможно, автору показалось слишком очевидным и потому разоблачительным курение Коровьёва и окурок в пепельнице в комнате Маргариты Николаевны перед вечерним звонком Азазелло?).

- Я, впрочем, - продолжал Коровьёв, - знал людей, не имевших никакого представления не только о пятом измерении, но даже и о четвёртом и, тем не менее, проделывавших чудеса в смысле расширения помещения. Так, например, один горожанин, как мне рассказывали, получив трёхкомнатную квартиру на Земляном Валу, превратил её в четырёхкомнатную, поселив домработницу в кухне возле газовой плиты

(эта сомнительная для официального признания увеличение числа комнат в романе автор сменит на разделение одной комнаты перегородкой, что являлось самым обыкновенным делом в советских квартирах).

Затем он обменял эту квартиру на две отдельных в разных районах – одну в две, другую в три комнаты. Их стало пять. Трёхкомнатную он обменял на две отдельных по две комнаты и стал обладателем шести комнат, правда, рассеянных в причудливом беспорядке по всей Москве. Он уже собирался сделать последний и самый блестящий вольт, именно: поместить объявление в газете: «Меняю шесть комнат в разных районах Москвы на одну шестикомнатную квартиру, желательно на Земляном валу», как его деятельность прекратилась, и он остался без единой комнаты.
- Ну, это другое дело, - возразила Маргарита

(в романе Маргарита возражать не будет, потому что в СССР махинации с недвижимостью преследовались по уголовному законодательству),

которую болтовня Коровьёва забавляла и успокаивала.
- О! Уверяю вас, то, что проделал этот проныра, сложнее, чем это… - И Коровьёв указал в тёмную даль, где, чёрт знает где, возвышались тёмные колонны

(это проигрышное для Воланда и его свиты сравнение простого человека с государственной машиной, естественно, не выдерживало требований цензуры, поэтому в романе автор его вычеркнет).

Докурили, и Коровьёв поднёс Маргарите пепельницу

(в романе Маргарита не курит ни в одной сцене).

- Итак, позвольте перейти к делу, - заговорил Коровьёв серьёзно, - до начала бала у нас полчаса. Вы, Маргарита Николаевна, женщина весьма умная и, конечно, уже догадались, кто наш хозяин.
Маргарита опять ощутила своё сердце и только молча кивнула головой.
- Ну вот и прекрасно. Так позвольте же вас поставить в курс дела, - продолжал Коровьёв, опуская веки из-под них наблюдая Маргариту, - без всяких недомолвок. Ежегодно Воланд даёт один бал, малых приёмов я не считаю. Этот бал называется весенним балом полнолуния, и на него съезжаются… ну, словом, очень большое количество народу. Хозяин мой холост, и установилась традиция, согласно которой хозяйкой на балу должна быть женщина по имени Маргарита…
Под сердцем Маргариты стало холодно

(позже у Маргариты будет кружиться голова от ложного предчувствия исполнения несбыточных надежд) .

- Мы путешествуем, - продолжал Коровьёв, - но бал должен быть, где бы мы ни находились, а женщина должна быть жительницей местной. В Москве мы обнаружили девяносто шесть Маргарит

(в романе их станет 121, Маргарита будет 122-ой, возможно это как-то связано с количеством народностей официально внесённых в Конституцию СССР на период написания),

и только одна из них, и именно вы, были признаны вполне достойной исполнить роль хозяйки. Я надеюсь, что вы не откажетесь взять на себя это?
- Нет, не откажусь, - твёрдо сказала Маргарита.
Коровьёв просиял, встал, почтительно поклонился, показав как по шнуру ровный пробор, и пригласил Маргариту идти за ним.
- Я представлю вас ему сейчас, - говорил Коровьёв, ведя под руку Маргариту во тьму, - вы позвольте мне… несколько наставлений… - шёпот Коровьёва слышался у самого уха Маргариты, - ничего лишнего в смысле вопросов… вы не сердитесь на меня, Маргарита Николаевна, мы прекрасно знаем, что вы воспитаны… но условия уж очень необычны…

(условия более чем обычные, как и желание мужчин не иметь перед женщиной никаких обязательств, связанных с её любопытством, но в романе это предупреждение автор посчитает лишним)

Голос Коровьёва был мягок и вкрадчив, но в нём слышались не советы, а скорее категорическое приказание, настойчивые внушения…

(в романе столь очевидного распоряжения Маргарите от Коровьёва не будет)

Во тьме сильно пахло лимонами, что-то задело Маргариту по голове, она вздрогнула…
- Не пугайтесь, это листья растений, - шептал ласково Коровьёв и стал продолжать наставления.
На балу будут лица, объём власти которых в своё время, да и теперь ещё, был очень, очень велик… Я говорю о лицах королевской крови, которые будут здесь… но по сравнению с возможностями хозяина бала, в свите которого я имею честь состоять, их возможности, я бы сказал микроскопически малы… Следует учесть масштаб, Маргарита Николаевна… И подчиняться этикету… Повторяю: только ответы на вопросы, и притом абсолютно правдивые.
Глаза Маргариты, привыкающие к тьме, теперь различали смутный переплёт ветвей и широких листьев над собою и вокруг себя… уши Маргариты не проронили ничего из того, что говорил Коровьёв.
А тот шептал и шептал, увлекая Маргариту всё дальше и дальше… «Нет, нет, этого гражданину с Земляного Вала не сделать, - думала Маргарита. – Где же конец?»

(конечно, рядовому маклеру советских времён и агенту по работе с недвижимостью никогда не приватизировать царские палаты и всю Российскую Империю, поэтому автор в романе уберёт это очевидное рассуждение Маргариты)

- Почтительность… - но не бояться… ничего не бояться… Вы сами королевской крови, - чуть слышно свистел Коровьёв…
- Почему королевской крови? – испуганно шепнула Маргарита.
- Если разрешите… потом… это долго, - голос Коровьёва становился всё тише, - тут вопрос переселения душ… В шестнадцатом веке вы были королевой французской…

(в романе автор наделит её кровью прабабушки, которая якобы была французской королевой, что всё же ближе к истине, чем переселение душ)

Воспользуюсь случаем принести вам сожаления о том. Что знаменитая свадьба ваша ознаменовалась столь великим кровопролитием…
Тут Коровьёв прервал сам себя и сказал:
- Королева, мы пришли.
Впереди блеснул свет. Он выходил из широкой щели наполовину открытой тяжёлой окованной двери. Из-за двери слышались голоса.
- Одну минуту прошу обождать, королева, - тихо сказал Коровьёв и ушёл в дверь. От стены отлепилась тотчас тёмная фигура и преградила путь Маргарите. Когда она мелькнула в освещённой полосе, Маргарита разобрала только одно, что это мужчина с белой грудью, то есть тоже во фраке, как и Коровьёв, что он худ, как лезвие ножа, черен, как чёрный гроб, необыкновенно траурен

(Абадонна в романе в качестве личного телохранителя появится позже, здесь его явление слишком бросается в глаза и пока необоснованно).

Отделившийся всмотрелся в Маргариту странными, пустыми глазами, но тотчас отступил почтительно и шепнул глухо:
- Одну минуту! – и слился опять со стеной.
Тотчас вышел Коровьёв и заулыбался в широкой полосе уже настежь открытой двери.
- Мессир извиняется

(совершенно неподобающий для свиты всесильного Воланда жест, естественно, что в романе автор его вычеркнет, оскорбительно для хозяина, когда слуги пытаются оправдать и объяснять его действия),

что примет вас без церемонии в спальне, - медово говорил Коровьёв, и тихо, тихо добавил: - Подождите, пока он заговорит с вами сам… - Затем громко: - Мессир кончает шахматную партию…
Маргарита вошла, неслышно стуча зубами. Её бил озноб.
В небольшой комнате стояла широкая дубовая кровать со смятыми и скомканными грязными простынями и подушками. Перед кроватью, дубовый же на резных ножках, стол с шахматной доской и фигурками. Скамеечка у постели на коврике. В тускло поблескивающем канделябре, в гнёздах его в виде птичьих лап, горели, оплывая, толстые восковые свечи.
Другой канделябр, в котором свечи были вложены в раскрытые пасти золотых змеиных голов, горел на столике под тяжёлой занавеской. Тени играли на стенах, перекрещивались на полу

(в главе 14 «Слава петуху» тени перекрещивались вполне объяснимо, хотя и зашифровано, но тут их пересечение может только внести путаницу ради путаницы, что автору не нужно, поэтому в романе тени в комнате не пересекаются).

В комнате пахло серой и смолой.
Среди присутствующих Маргарита узнала одного знакомого – это был Азазелло, так же как и Коровьёв, уже одетый во фрак и стоящий у спинки кровати. Увидев Маргариту, он поклонился ей, показав в улыбке клыки.
Нагая ведьма, та самая Гелла, что так смущала почтенного буфетчика Варьете, сидела на коврике на полу у кровати, возясь с каким-то месивом в кастрюльке, из которой валил серный пар.
Кроме этих, был ещё в комнате сидящий спиной к Маргарите громаднейший чёрный котище, держащий в правой лапе шахматного коня.
Гелла приподнялась и поклонилась Маргарите. То же сделал и кот. Он шаркнул лапой и уронил коня и полез под кровать его искать.
Замирая от страха всё это Маргарита разглядела в колышущихся тенях кое-как. Взор её притягивала постель, на которой, что было несомненно, сидел Воланд.
Два глаза упёрлись Маргарите в лицо. Правый, с золотой искрой на дне, сверлящий до дна души, и левый, пустой и чёрный, вроде как вход, узкое игольное ухо в царство теней и тьмы.
Лицо Воланда было скошено на сторону, правый угол рта оттянут книзу, брови чёрные, острые, на разной высоте, высокий облысевший лоб изрезан морщинами, параллельными бровям, кожа лица тёмная, как будто сожжённая загаром.
Воланд сидел, раскинувшись на постели, в одной ночной рубашке, грязной и на плече заплатанной. Одну ногу он поджал под себя, другую вытянул. Колено этой тёмной ноги и натирала какой-то дымящейся мазью Гелла.
Ещё разглядела Маргарита на раскрытой безволосой груди тёмного камня искусно вырезанного жука на золотой цепочке и с какими-то письменами на спинке.
Несколько секунд продолжалось молчание. «Он экзаменует меня…»

(в романе «изучает», что больше соответствует происходящему, зачем Воланду проводить экзамен самому)

- подумала Маргарита и усилием воли постаралась сдержать дрожь в ногах.
Наконец Воланд заговорил, улыбнувшись, отчего глаз его как бы вспыхнул.
- Приветствую вас, светлая королева, и прошу меня извинить.
Голос Воланда был так низок, что на некоторых слогах давал оттяжку в хрип.
Он взял с простыни длинную шпагу, погремел ею под кроватью и сказал:
- Вылезай. Партия отменяется… Прибыла дорогая гостья.
- Ни в каком слу… - тревожно свистнул суфлёрски над ухом Коровьёв.
- Ни в коем случае… - сказала Маргарита.
- Мессир! Мессир! – дохнул Коровьёв в ухо.
- Ни в коем случае, мессир! – ясным, но тихим голосом ответила Маргарита и, улыбнувшись, добавила: - Я умоляю вас не прерывать партии. Я полагаю, что шахматные журналы бешеные деньги заплатили бы за то, чтобы её напечатать у себя.
Азазелло тихо, но восторженно крякнул.
Воланд поглядел внимательно на Маргариту и затем сказал как бы про себя:
- Кровь! Кровь всегда скажется…
Он протянул руку, Маргарита подошла. Тогда Воланд наложил ей горячую, как огонь, руку на плечо, дёрнул Маргариту к себе и с размаху посадил на кровать рядом с собой.
- Если вы так очаровательно любезны, - заговорил он, - а я другого ничего и не ожидал, так будем же без церемонии. Простота наш девиз! Простота!

(если простота девиз, то зачем было только что восхищаться учтивостью Маргариты?)

- Великий девиз, мессир, - чувствуя себя просто и спокойно, ничуть не дрожа больше, ответила Маргарита

(возможно, автор посчитал унизительным для Маргариты так грубо льстить Воланду, поэтому этот эпизод из романа он вычеркнул).

- Именно, - подтвердил Воланд и закричал, наклоняясь к краю кровати и шевеля шпагой под нею: - Долго будет продолжаться этот балаган под кроватью? Вылезай, окаянный Ганс!
- Коня не могу найти, - задушенным и фальшивым голосом отозвался из-под кровати кот, - вместо него какая-то лягушка попадается.
- Не воображаешь ли ты, что находишься на ярмарочной площади? - притворяясь суровым, спрашивал Воланд. - Никакой лягушки не было под кроватью! Оставь эти дешевые фокусы для Варьете. Если ты сейчас же не появишься, мы будем считать, что ты сдался.
- Ни за что, мессир! - заорал кот и в ту же секунду вылез из-под кровати, держа коня в лапе.
- Рекомендую вам… - начал было Воланд и сам себя перебил, делая опять-таки вид, что возмущён, - нет, я видеть не могу этого шута горохового!
Стоящий на задних лапах кот, выпачканный в пыли, раскланивался перед Маргаритой.
Все присутствующие заулыбались, а Гелла засмеялась, продолжая растирать колено Воланда

(в романе Гелла не позволит себе такой вольности при исполнении ею важной миссии).

На шее у кота был надет белый фрачный галстук бантиком

(в романе «галстуХ»),

и на груди висел на ремешке перламутровый дамский бинокль. Кроме того, усы кота были вызолочены.
- Ну что это такое! – восклицал Воланд. – Зачем ты позолотил усы и на кой чёрт тебе галстук

(галстуХ),

если на тебе нет штанов?
- Штаны коту не полагаются, мессир, - с большим достоинством отвечал кот, - уж не скажете ли вы, чтобы я надел и сапоги? Но видели ли вы когда-либо кого-нибудь на балу без галстука

(галстуХа)?

Я не намерен быть в комическом положении и рисковать тем, что меня вытолкают в шею! Каждый украшает себя, чем может. Считайте, что сказанное относится и к биноклю, мессир!
- Но усы?..
- Не понимаю, - сухо возражал кот, - почему, бреясь сегодня, Азазелло и Коровьев могли посыпать себя белой пудрой, и чем она лучше золотой? Я напудрил усы, вот и все! Другой разговор, если б я побрился! Тут я понимаю. Бритый кот - это безобразие, тысячу раз подтверждаю это. Но вообще, - тут голос кота дрогнул, - по тем придиркам, которые применяют ко мне, я вижу, что передо мною стоит серьезная проблема - быть ли мне вообще на балу? Что скажете вы мне на это, мессир? А?
И кот от обиды так раздулся, что, казалось, он лопнет сию секунду.
- Ах, мошенник, мошенник, - качая головой, говорил Воланд, - каждый раз, как партия его в безнадежном положении, он начинает заговаривать зубы, как самый последний шарлатан на мосту, оттягивая момент поражения. Садись и прекрати эту словесную пачкотню!
- Я сяду, - ответил кот, садясь, - но возражу относительно последнего. Речи мои представляют отнюдь не пачкотню, как вы изволите выразиться при даме, а великолепную вереницу прочно упакованных силлогизмов, которые оценили бы по достоинству такие знатоки, как Секст Эмпирик, Марциан Капелла, а то, чего доброго, и сам Аристотель!
- Прекрати словесную окрошку, повторяю

(этой фразы, практически повторяющей предыдущую о невежественной бессодержательности речей кота, в романе не будет, вероятно, автор посчитал избыточным аналогичное первому утверждение),

- сказал Воланд, - шах королю!
- Пожалуйста, пожалуйста, - отозвался кот и стал в бинокль смотреть на доску.
- Итак, - обратился к Маргарите Воланд, - рекомендую вам, госпожа, мою свиту. Этот валяющий дурака с биноклем – кот Бегемот. С Азазелло вы уже знакомы, с Коровьёвым также. Мой первый церемониймейстер. Ну, «Коровьёв» это не что иное, как псевдоним, вы сами понимаете

(расшифровку происхождения фамилии регента в романе автор оставит самим читателям).

Горничную

(в романе «служанка», горничная для Воланда слишком аристократично, вероятно, посчитал автор)

мою Геллу весьма рекомендую. Расторопна, понятлива. Нет такой услуги, которую она не сумела бы оказать…
Красавица Гелла улыбалась, обратив к Маргарите свои зелёные глаза, зачерпывала пригоршней мазь, накладывала на колено.
- Кроме того, - продолжал Воланд, и в комнату неслышно вскользнул тот траурный, что преградил было Маргарите путь в спальню, - Абадонна. Командир моих телохранителей, заместителем его является Азазелло. Глаза его, как видите, в тёмных очках. Приходится ему их надевать потому, что большинство людей не выдерживают его взгляда

(этот бессловесный персонаж в романе не удостоится чести представления в числе свиты, потому что у настоящих профессиональных палачей не бывает имён).

- Я знаком с королевой, - каким-то пустым бескрасочным голосом, как будто простучал, отозвался Абадонна, - правда, при весьма прискорбных обстоятельствах. Я был в Париже в кровавую ночь 1572-го года

(противоречие, возникающее от возможного присутствия Абадонны и Маргариты во время Варфоломеевской ночи 18 августа 1572-го года, нарушает замысел М.А.Булгакова, когда под историческими событиями подразумеваются вполне реальные, а не выдуманные события).

Абадонна устремил чёрные пятна, заменяющие ему глаза, на Маргариту, и той показалось, что в спальне потянуло сыростью.
- Ну вот и всё, - говорил Воланд, морщась, когда Гелла особенно сильно сжимала колено, - общество, как изволите видеть, небольшое, смешанное и бесхитростное. Прошу любить и жаловать…
Он замолчал и стал поворачивать перед собою какой-то диковинный глобус на ножке. Глобус, представляющий точную копию земного шара, сделанную столь искусно, что синие океаны на нём шевелились и шапка на полюсе лежала, как настоящая, ледяная и снежная.
На доске тем временем происходило смятение, и Маргарита с любопытством наблюдала за живыми шахматными фигурками.
Совершенно расстроенный и испуганный король в белой мантии топтался на клетке, в отчаянии вздымая руки. Три белые пешки-ландскнехты с алебардами растерянно глядели на офицера, размахивающего шпагой и указывающего вперёд, где в смежных клетках, белой и чёрной, сидели чёрные всадники Воланда на двух горячих, роющих копытами клетки конях.
Кот отставил от глаз бинокль и тихонько подпихнул своего коня в спину. Тот, одною рукою придерживая зубчатую корону, а другою поднимая полу мантии, в ужасе оглядываясь, перебрался с чёрной на соседнюю белую клетку.
Воланд, не спуская глаз с глобуса, коснулся чёрной шеи одного из коней. Всадник поднял лошадь на дыбы, перескочил через клетку, взмахнул мечом, и белый ландскнехт упал.
- Шах, - сказал Воланд.
Маргарита, увлечённая живыми фигурками, видела, как белый король в отчаянии закрыл лицо руками.
- Дельце плоховато, дорогой Бегемот, - сказал Коровьёв.
- Положение серьёзное, но отнюдь не безнадёжное, - отозвался Бегемот, - больше того: я вполне уверен в победе. Стоит хорошенько проанализировать положение.
Анализ положения он начал проводить довольно странным способом, именно: стал кроить какие-то рожи и подмигивать белому своему королю.
- Ничего не помогает, - ядовито заметил Коровьёв.
- А-й! – вскричал Бегемот. – Попугаи разлетелись, что я и предсказывал!
Действительно, где-то в отдалении послышался шорох и шум крыльев. Коровьёв и Азазелло бросились вон.
- А, чёрт вас возьми с вашими бальными затеями! – буркнул Воланд, не отрываясь от своего глобуса.
Лишь только Коровьёв и Азазелло скрылись, мигание Бегемота приняло усиленные размеры. Король вдруг стащил с себя мантию, бросил её на клетку и убежал с доски и скрылся в толпе убитых фигур. Слон-офицер накинул на себя королевскую мантию и занял место короля.
Коровьёв и Азазелло внрнулись.
- Враки, как и всегда, - бурчал Азазелло.
- Мне послышалось, - сказал кот, - и прошу мне не мешать, я думаю.
- Шах королю! – сказал Воланд.
- Я, вероятно, ослышался, мой мэтр, - сказал кот, глядя в бинокль на переодетого офицера, - шаха королю нет и быть не может.
- Повторяю шах королю!
- Мессир! Молю вас обратить внимание на себя, - сказал в тревоге кот, - вы переутомились: нет шаха королю.
- Король на клетке d2, - сказал Воланд.
- Мессир! Я в ужасе! – завыл кот, изображая ужас на морде. – Вас ли слышу я? Можно подумать, что перед собой я вижу одного из сапожников-гроссмейстеров!
- Что такое? – в недоумении спросил Воланд, обращаясь к доске, где офицер стыдливо отворачивался, прикрывая лицо мантией.
- Ах ты, подлец, - задумчиво сказал Воланд.
- Мессир! Опять обращаюсь к логике, - заговорил кот, прижимая лапы к груди, - если игрок объявляет шах королю, а короля между тем нету и в помине, шах признается недействительным?
- Ты сдаёшься или нет? – вскричал страдальчески Воланд

(в романе Воланд выражается «страшным голосом»).

- Разрешите подумать, - ответил кот, положил локти на стол, уткнул уши в лапы и стал думать. Думал он долго и наконец сказал: - Сдаюсь.
- Убить упрямую сволочь! – шепнул Азазелло.
- Да, сдаюсь, - сказал кот, - но сдаюсь исключительно потому, что не могу играть в атмосфере травли со стороны завистников.
Он встал, и фигурки полезли в ящик.
- Гелла, пора, - сказал Коровьёв

(в романе Геллу выгонит сам Воланд, потому что при всемогущем хозяине права распоряжаться не может ни у кого из его подчинённых).

Гелла удалилась.
- Охота - пуще неволи, - говорил Воланд, - нога разболелась, а тут этот бал.
- Позвольте мне, - тихо шепнула Маргарита.
Воланд пристально поглядел на неё и пододвинул к ней колено.
Горячая, как огонь

(в романе автор найдёт более точное слово, чтобы намекнуть на эякуляцию Воланда – лава, которая, как известно, извергается),

жижа обжигала руки, но Маргарита, не морщась, стараясь не причинить боли, ловко массировала колено.
- Близкие

(какие близкие могут быть у Воланда, поэтому автор сменит в романе слово и напишет «приближённые»)

говорят, что это ревматизм, - рассказывал Воланд, - но я сильно подозреваю, что эта боль в колене оставлена мне на память одною очаровательнейшей ведьмой, с которой я близко познакомился в 1571 году в Броккенских горах на Чёртовой кафедре.
- Какая негодяйка! – возмутилась Маргарита

(в романе Маргарита лукаво удивится долголетию Воланда, сделав вид, что поверила ему).

- Вздор! Лет через триста это пройдёт. Мне посоветовали множество лекарств, но я придерживаюсь бабушкиных средств по старинке, не любя современных патентованных лекарств… Кстати: не страдаете ли вы чем-нибудь? Быть может, у вас есть какая-нибудь печаль отравляющая душу, - спрашивал Воланд, глядя на огни свечей, - тоска? Я бы помог вам… Поразительные травы оставила в наследство поганая старуха-бабушка…
- Я никогда не чувствовала себя так хорошо, как у вас, мессир, - тихо отвечала умная Маргарита, - а предчувствие бала меня волнует…
- Кровь, кровь… - тихо сказал Воланд

(в романе Воланд произнесёт более точную фразу, сопровождая её безмятежной радостью от своей безответственности перед Маргаритой).

После молчания он заговорил опять:
- Я вижу, вас интересует мой глобус?
- О, да.
- Очень хорошая вещь. Она заменяет мне радио. Я, откровенно говоря, не люблю последних новостей по радио. Сообщают о них всегда какие-то девушки, говорящие в нос и перевирающие названия мест. Кроме того, каждая третья из них косноязычна, как будто таких нарочно подбирают. Если же к этому прибавить, что они считают обязательным для себя о радостных событиях сообщить мрачным до ужаса тоном, а о печальных, наоборот, игриво, можно считать эти их голоса в помещении по меньшей мере лишними.
А при помощи моего глобуса можно в любой момент знать, что происходит в какой хотите точке земного шара. Вот, например… - Воланд нажал на ножку шара, и тот медленно повернулся, - …видите этот зелёный кусок, квадратный кусок, бок которого моет океан? Глядите… глядите… вот он наливается огнём, как будто светится изнутри. Там началась война. А если вы приблизите глаза и начнёте всматриваться, то увидите и детали.
Маргарита, горя от любопытства, наклонилась к глобусу и увидела, что квадратик земли расширился, расписался многокрасочно и превратился в рельефную карту. Она увидела горы, ленточку реки и какое-то селение возле неё. Маленькие, с горошину, домики взбухали, и один из них разросся до размеров спичечной коробки. Внезапно и беззвучно крыша этого дома взлетела наверх вместе с клубом чёрного дыма, а стенки рухнули, так что от двухэтажной коробочки ничего не осталось, кроме кучечки дымящихся кирпичей. Маргариту заинтересовало поведение какой-то малюсенькой фигурочки в полсантиметра вышиной, которая перед взрывом пронеслась перед домиком, а теперь оказалась горизонтальной и неподвижной. Она сосредоточила свой взор на ней и, когда та разрослась, увидела, как в стереоскопе, маленькую женщину, лежащую на земле, разметав руки, а возле неё, в луже крови, ребёнка, уткнувшегося в землю.
- Вот и всё, - сказал Воланд

(в романе Воланд произносит эти слова, удовлетворённо улыбаясь)

и повернул глобус. – Абадонна только сегодня оттуда. По традиции он лично сам несёт службу при мне во время весеннего бала, а потому и приехал. Но завтра же он опять будет там. Он любит быть там, где война

(в романе Абадонне нет смысла самому физически перемещаться по земле, чтобы принимать участие в военных операциях).

- Не желала бы я быть на той стороне, против которой он, - сказала Маргарита, догадываясь об обязанностях Абадонны на войне. – На чьей он стороне?
- Чем дальше говорю с вами, - любезно отозвался Воланд, - тем более убеждаюсь в том, что вы очень умны. Я успокою вас. Он удивительно беспристрастен и равно сочувствует обеим сражающимся сторонам. Вследствие этого и результат для обеих сторон бывают всегда одинаков.
Воланд вернул глобус в прежнее положение и подтолкнул голову Маргариты к нему. Мгновенно разросся квадратик земли. Вот уж вспыхнула в солнце какая-то дымящаяся жёлтая равнина, и в этом дыму Маргарита разглядела лежащего неподвижно человека в одежде, потерявшей свой цвет от земли и крови. Винтовка лежала шагах в двух от него. Равнина съёжилась, ушла, перед глазами у Маргариты проплыл голубой качающийся океан

(дополнительную опознавательную для войны В Испании информацию автор в романе сочтёт избыточной, поэтому перепишет эпизод, в котором Абадонна впервые предстанет перед Маргаритой).

- Вот и он, лёгок на помине, - весело сказал Воланд, и Маргарита, увидев чёрные пятна, тихо вскрикнув, уткнулась лицом в ногу Воланда.
- Да ну вас! – крикнул тот. – Какая нервность у современных людей! – Воланд с размаху шлёпнул Маргариту по спине. – Ведь видите же, что он в очках! Я же говорю вам… И кроме того, имейте в виду, что не было случая с того времени, как основалась земля

(в романе такой аллегории о земле уже не будет, как явное преувеличение времени существования Абадонны, сравнимое с жизнью самого Воланда),

чтобы Абадонна появился где-нибудь преждевременно или не вовремя. Ну и наконец, я же здесь… Вы у меня в гостях!
- А можно, чтобы он на минутку снял очки?

(в романе автор даже секунды посчитает достаточным временем для убийства)

– спросила Маргарита, прижимаясь к Воланду и вздрагивая, но уже от любопытства.
- А вот этого – нельзя, - очень серьёзно ответил Воланд, - и вообще забыть всё это сразу – и глобус… и очки… Раз! Два! Три! Что хочешь сказать нам, ангел бездны?
- Я напугал, прошу извинить, - глухо сказал Абадонна, - тут, мессир, есть один вопрос. Двое посторонних… девушка, которая хнычет и умоляет, чтобы её оставили при госпоже… и, кроме того, с нею боров…
- Наташа! – радостно воскликнула Маргарита.
- Оставить при госпоже, не может быть и разговоров

(в романе автор не увидит никаких препятствий для Наташи остаться при госпоже).

Борова – на кухню!
- Зарезать? – визгнула Маргарита. – Помилуйте, мессир, - это Николай Иванович!.. Тут недоразумение… Видите ли, она мазнула его…
- Да помилуйте! – воскликнул Воланд. – На кой чёрт и кто его станет резать? Кто возьмёт хоть кусок его в рот! Посидит с поварами и этим, как его, Варенухой

(в романе автор вычеркнет из текста Варенуху, незачем Воланду помнить его фамилию),

только и всего. Не могу же я его пустить на бал, согласитесь!
- Да уж, - добавил Абадонна и, покачав головой, сказал: - Мессир! Полночь через десять минут.
- А! – Воланд обратился к Маргарите: - Ну-с, не теряйте времени. И сами не теряйтесь. Ничего не бойтесь. Коровьёв будет при вас безотлучно. Ничего не пейте, кроме воды, а то разомлеете. Вам будет трудно. Пора!
Маргарита вскочила, и в дверях возник Коровьёв.