Главы из шестой (второй рукописной) редакции романа "Мастер и Маргарита", Открытия продолжаются ... Опции

[ержан урманбаев]

Начинаю публиковать главы из шестой редакции.

Глава XIII
ЯВЛЕНИЕ ГЕРОЯ

…. – Я – мастер, - сурово ответил гость и вынул из кармана засаленную чёрную шапочку. Он надел её и показался Ивану и в профиль, и в фас, чтобы доказать, что он – мастер, - Она своими руками сшила её мне, - таинственно добавил он.
- А как ваша фамилия?
- У меня нет больше фамилии, - мрачно ответил странный гость, - я отказался от неё, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней!
Иван умолк, а гость шёпотом повёл рассказ.
История его оказалась действительно не совсем обыкновенной. Историк по образованию, он лет пять тому назад работал в одном из музеев

(позже эта цифра сократится до двух лет, вероятно, автор не захотел прямо связывать эту дату с датой возврата А.М.Горького из эмиграции, которая приходится на 1932-ой год, потому что работать над «Кратким курсом ВКП(б)» он станет только в 1934-ом году, как и получается в романе; да и трудно прожить такой долгий срок на 100 000 рублей в СССР без постоянной работы),

а кроме того, занимался переводами. Жил одиноко, не имея родных нигде и почти не имея знакомых. И представьте, однажды выиграл сто тысяч рублей.
- Можете вообразить моё изумление! – рассказывал гость. – Я эту облигацию, которую мне дали в музее. Засунул в корзину с бельём и совершенно про неё забыл. И тут, вообразите, как-то пью чай утром и машинально гляжу в газету. Вижу – колонка каких-то цифр. Думаю о своём, но один номер меня беспокоит. А у меня, надо вам сказать, была зрительная память. Начинаю думать: а ведь я где-то видел цифру «13», жирную и чёрную, слева видел, а справа цифры цветные и на розоватом фоне. Мучился, мучился и вспомнил! В корзину – и, знаете ли, я был совершенно потрясён.
Выиграв сто тысяч, загадочный гость Ивана поступил так: купил на пять тысяч книг и из своей комнаты на Мясницкой переехал в переулок Пречистенки, в две комнаты в подвале маленького домика в садике. Музей бросил и начал писать роман о Понтии Пилате.
- Ах, это был золотой век, - блестя глазами, шептал рассказчик. – Маленькие оконца выходили в садик, и зимою я видел редко, редко чьи-нибудь чёрные ноги, слышал сухой хруст снега. В печке у меня вечно пылал огонь. Но наступила весна, и сквозь мутные стёкла увидел я сперва голые, а затем зеленеющие кусты сирени. И тогда весною случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получение ста тысяч рублей. А сто тысяч, как хотите, колоссальная сумма денег!
- Это верно, - согласился внимательный Иван.
- Я шёл по Тверской тогда весною. Люблю, когда город летит мимо. И он мимо меня летел, я же думал о Понтии Пилате и о том, что через несколько дней я допишу последние слова и слова эти будут непременно – «шестой прокуратор Иудеи Понтий Пилат».
Но тут я увидел её, и поразила меня не столько даже её красота, сколько то, что у неё были тревожные, одинокие глаза. Она несла в руках отвратительные жёлтые цветы. Они необыкновенно ярко выделялись на чёрном её пальто. Она несла жёлтые цветы.. Она повернула с Тверской в переулок и тут же обернулась. Представьте себе, что шли по Тверской сотни, тысячи людей, я вам ручаюсь, что она видела меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как-то болезненно.
И я повернул за нею в переулок и пошёл по её следам, повинуясь. Она несла свой жёлтый знак так, как будто это был тяжёлый груз.
Мы прошли по кривому скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, она по другой. Я мучился, не зная, как с нею заговорить, и тревожился, что она уйдёт, и я никогда её больше не увижу.
И тогда заговорила она.
- Нравятся ли вам эти цветы?
Отчётливо помню, как прозвучал её низкий голос, и мне даже показалось, что эхо ударило в переулке и отразилось от грязных жёлтых стен.
Я быстро перешёл на её сторону и, подходя к ней, ответил:
- Нет.
Она поглядела на меня удивлённо, а я вгляделся в неё и вдруг понял, что никто в жизни мне так не нравился и никогда не понравится, как эта женщина.
- Вы вообще не любите цветов? – спросила она и поглядела на меня, как мне показалось, враждебно.
Я шёл с нею, стараясь идти в ногу, чувствовал себя крайне стеснённым.
- Нет, я люблю цветы, только не такие, - сказал я и прочистил голос.
- А какие?
- Я розы люблю.
Тогда она бросила цветы в канаву. Я настолько растерялся, что было поднял их, но она усмехнулась и оттолкнул их, тогда я понёс их в руках.
Мы вышли из кривого переулка в прямой и широкий, на углу она беспокойно огляделась. Я в недоумении поглядел в её тёмные глаза. Она усмехнулась и сказала так:
- Это опасный переулок. – Видя моё недоумение, пояснила: - Здесь может проехать машина, а в ней человек…
Мы пересекли опасный переулок и вошли в глухой, пустынный. Здесь бодрее застучали её каблуки.
Она мягким, но настойчивым движением вынула у меня из рук цветы, бросила их на мостовую, затем продела свою руку в чёрной перчатке с раструбом в мою, и мы пошли тесно рядом.
Любовь поразила нас, как молния, как нож. Я это знал в тот же день уже, через час, когда мы оказались, не замечая города, у Кремлёвской стены на набережной. Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет.
На другой день мы сговорились встретиться там же, на Москва-реке и встретились. Майское солнце светило приветливо нам.
И скоро, скоро стала эта женщина моею тайною женой.
Она приходила ко мне днём, я начинал её ждать за полчаса до срока. В эти полчаса я мог только курить и переставлять с места на место на столе предметы. Потом я садился к окну и прислушивался, когда стукнет ветхая калитка. Во дворик наш мало кто приходил, но теперь мне казалось, что весь город устремился сюда. Стукнет калитка, стукнет моё сердце, и, вообразите, грязные сапоги в окне. Кто ходил? Почему-то точильщики какие-то, почтальон ненужный мне.
Она входила в калитку один раз, как сами понимаете, а сердце у меня стучало раз десять, я не лгу. А потом, когда приходил её час и стрелка показывала полдень, оно уже и не переставало стучать до тех пор, пока без стука, почти совсем бесшумно, не равнялись с окном туфли с чёрными замшевыми накладками-бинтами, стянутыми стальными пряжками.
Иногда она шалила и, задержавшись у второго оконца, постукивала носком в стекло. Я в ту же секунду оказывался у этого окна, но исчезала туфля, чёрный шёлк, заслонявший свет, исчезал, я шёл ей открывать.
Никто не знал о нашей связи, за это я вам ручаюсь, хотя так и никогда и не бывает. Не знал её муж, не знали знакомые. В стареньком особняке, где мне принадлежал этот подвал, знали, конечно, видели, что приходит ко мне какая-то женщина, но имени её не знали.
- А кто же такая она была? – спросил Иван, заинтересовавшись этой любовной историей.
Гость сделал жест, означавший – «ни за что, никогда не скажу», и продолжил свой рассказ.
Ивану стало известно, что мастер и незнакомка полюбили друг друга так крепко, что не могли уже жить друг без друга. Иван представлял себе уже ясно и две комнаты в подвале особняка, в которых были всегда сумерки из-за сирени и забора. Красную потёртую мебель в первой, бюро, на нём часы, звеневшие каждые полчаса, и книги, книги от крашенного пола до закопчённого потолка, и печку.
Диван в узкой второй и опять-таки книги, коврик возле этого дивана, крохотный письменный стол.
Иван узнал, что гость его и тайная жена уже в первые дни своей связи пришли к заключению, что столкнула их на углу Тверской и переулка сама судьба и что созданы они друг для друга навек.
Иван узнал из рассказа гостя. Как проводили день возлюбленные. Она приходила и надевала фартук, и в той узкой передней, где помещался умывальник, а на деревянном столе керосинка, готовила завтрак, и завтрак этот накрывала в первой комнате на овальном столе. Когда шли майские грозы и мимо подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залить последний приют, влюблённые растапливали печку и завтракали при огневых отблесках, игравших на хрустальных рюмках с красным вином. Кончились грозы, настало душное лето, и в вазе появились долгожданные и обоими любимые розы.
Герой этого рассказа работал как-то лихорадочно над своим романом, и этот роман поглотил и героиню.
- Право, временами я начинал ревновать её к нему, - шептал пришедший с лунного балкона ночной гость Ивану.
Как выяснилось, она, прочитав исписанные листы, стала перечитывать их, сшила из чёрного шёлка вот эту самую шапочку.
Если герой работал днём, она, сидя на карточках у нижних полок или стоя на стуле у верхних в соседней комнате, тряпкой вытирала пыльные корешки книг с таким благоговением, как будто это были священные и бьющиеся сосуды.
Она подталкивала его и гнала, сулила славу и стала называть героя мастером. Она в лихорадке дожидалась конца, последних слов о прокураторе Иудеи, шептала фразы, которые ей особенно понравились, и говорила, что в этом романе её жизнь.
И этот роман был дописан в августе. Героиня сама отнесла его куда-то, говоря, что знает чудную машинистку. Она ездила к ней проверять, как идёт работа.
В конце августа однажды она приехала в таксомоторе, герой услышал нетерпеливое постукивание руки в чёрной перчатке в оконце, вышел во двор. Из таксомотора был выгружен толстенный пакет, перевязанный накрест, в нём оказалось пять экземпляров романа.
Герой долго правил эти экземпляры, и она сидела рядом с резинкой в руках и шёпотом ругала автора за то, что он пачкает страницы, и ножичком выскабливала кляксы. Настал, наконец, день и час покинуть тайный приют и выйти с этим романом в жизнь.
- И я вышел, держа его в руках, и тогда кончилась моя жизнь, - прошептал мастер и поник головой, и качалась долго чёрная шапочка.
Мастер рассказал, что он привёз своё произведение в одну из редакций и сдал его какой-то женщине, и та велела ему прийти за ответом через две недели.
- Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда всё уже кончилось и гибель моя налицо, вспоминаю его с содроганием и ненавистью! – прошептал торжественно мастер и поднял руку.
Действительно, того, кто называл себя мастером. Постигла какая-то катастрофа.
Он рассказал Ивану про свою встречу с редактором. Редактор этот чрезвычайно изумил автора.
- Он смотрел на меня так, как будто у меня флюсом раздуло щёку, как-то косился и даже сконфуженно хихикал. Без нужды листал манускрипт и крякал. Вопросы, которые он мне задавал, показались сумасшедшими. Не говоря ничего по существу романа, он стал спрашивать, кто я таков и откуда взялся, давно ли я пишу и почему обо мне ничего не было слышно раньше, и даже задал совсем идиотский вопрос: как это так мне пришла в голову мысль написать роман на такую тему?
Наконец он мне надоел, и я спросил его напрямик: будет ли печатать роман или не будет?
Тут он как-то засуетился и заявил, что сам решить этот вопрос не может, что с этим произведением должны ознакомиться другие члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и Ариман и литератор Мстислав Лаврович.
Я ушёл и через две недели получил от той самой девицы со скошенными к носу от постоянного вранья глазами …
- Это Лапшённикова, секретарь редакции, - заметил Иван, хорошо знающий тот мир, что так гневно описывал его гость.
- Может быть, - отрезал тот и продолжал: - …да, так вот от этой девицы получил свой роман, уже порядочно засаленный и растрёпанный. Девица сообщила, водя вывороченными глазами мимо меня, что редакция обеспечена материалом уже на два года вперёд и поэтому вопрос о напечатании Понтия Пилата отпадает

(нет смысла брать на читку роман мастера при такой загрузке издательства и редакции, как и нет никакого резона оправдываться в отказе членам редакционной коллегии).

И мой роман вернулся туда, откуда вышел. Я помню осыпавшиеся красные лепестки розы на титульном листе и полные раздражения глаза моей жены

(в романе автор поправит свою неточность и напишет «подруги», но выражение глаз он наоборот ещё дополнительно выделит).

Далее, как услышал Иван, произошло нечто внезапное и страшное. Однажды герой развернул газету и увидел в ней статью критика Аримана, которая называлась «Вылазка врага» и где Ариман предупреждал всех и каждого, что он, то есть наш герой, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа.
- А, помню, помню! – вскричал Иван. – Но я забыл, как ваша фамилия?
- Оставим, повторяю, мою фамилию, её нет больше, - ответил гость, - дело не в ней. Через день в другой газете за подписью Мстислава Лавровича обнаружилась другая статья, где автор её предлагал ударить, и крепко ударить, по пилатчине и тому богомазу, который вздумал её протащить (опять это проклятое слово!) в печать.
Остолбенев от этого неслыханного слова «пилатчина», я развернул третью газету. Здесь было две статьи: одна Латунского, а другая подписанная буквами «М.З.»
Уверяю вас, что произведения Аримана и Лавровича могли считаться шуткою по сравнению с написанным Латунским. Достаточно вам сказать, что называлась статья Латунского «Воинствующий старообрядец». Я так увлёкся чтением статей о себе, что не заметил, как она (дверь я забыл закрыть) предстала предо мной с мокрым зонтиком в руках и с мокрыми же газетами. Глаза её источали огонь, руки дрожали и были холодны. Сперва она бросилась меня целовать, затем хриплым голосом и, стуча рукою по столу, сказала, что она отравит Латунского!
Иван как-то сконфуженно покряхтел, но ничего не сказал.
- Настали безрадостные осенние дни, - продолжал гость, - чудовищная неудача с этим романом как бы выкинула у меня часть души. По существу говоря, мне больше нечего было делать, и жил я от свидания к свиданию.
И вот в это время случилось что-то со мною. Чёрт знает что, в чём Стравинский, наверное, давно уж разобрался. Именно, нашла на меня тоска и появились какие-то предчувствия. Статьи, заметьте, не прекращались. Клянусь вам, что они смешили меня. Я твёрдо знал, что в них нет правды, и в особенности это отличало статьи Мстислава Лавровича (а он писал о Пилате и обо мне ещё два раза). Что-то удивительное фальшивое, неуверенное чувствовалось буквально в каждом слове его статей, несмотря на то, что слова все были какие-то пугающие, звонкие, крепкие и на место поставленные. Так вот, я, повторяю, смеялся, меня не пугал ни Мстислав, ни Латунский. А между тем, подумайте, снизу, где-то под этим, подымалась во мне тоска. Мне казалось, в особенности когда я засыпал, что какой-то очень гибкий и холодный спрут своими щупальцами подбирается непосредственно и прямо к моему сердцу

(в романе этот абзац автор составит более конкретно).

Моя возлюбленная изменилась. Она похудела и побледнела и настаивала на том, чтобы я, бросив всё, уехал бы на месяц на юг. Она была настойчива, и я, чтобы не спорить, совершил следующее – вынул из сберегательной кассы последнее, что оставалось от ста тысяч, - увы – девять тысяч рублей. Я отдал их ей на сохранение, до моего отъезда, сказав, что боюсь воров. Она настаивала на том, чтобы я послезавтра же взял бы билеты на юг, и я обещал ей это, хотя что-то в моей душе упорно подсказывало мне, что ни на какой юг и никогда я не уеду.
В ту ночь я долго не мог заснуть и вдруг, тараща глаза в темноту, понял, что я заболел боязнью. Не подумайте, что боязнью Мстислава, Латунского, нет, нет. Сквернейшая штука приключилась со мною. Я стал бояться оставаться один в комнате. Я зажёг свет. Передо мною оказались привычные предметы, но легче мне от этого не стало. Симптомы атаковали меня со всех сторон, опять померещился спрут. Малодушие моё усиливалось, явилась дикая мысль уйти куда-нибудь из дому. Но часы прозвенели четыре, идти было некуда. Я попробовал снять книгу с полки. Книга вызвала во мне отвращение. Тогда я понял, что дело моё плохо. Чтобы проверить себя, я отодвинул занавеску и глянул в оконце. Там была чёрная тьма, и ужас во мне возник от мысли, что она сейчас начнёт вливаться в моё убежище. Я тихо вскрикнул, задёрнул занавеску, зажёг все огни и затопил печку. Когда загудело пламя и застучала дверца, мне как будто стало легче. Я открыл шкаф в передней, достал бутылку белого, её любимого вина, и стал пить его стакан за стаканом. Мне полегчало, не оттого, что притупились страшные мысли, а оттого, что они пришли вразброд. Тогда я, понимая, конечно, что этого быть не может, пытался вызвать её. Я знал, что это она – единственное существо в мире – может помочь мне. Я сидел, съёжившись на полу у печки, жар обжтгал мне лицо и руки, и шептал:
- Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди, приди!
Но никто не шёл. Гудело в печке, и в оконца нахлёстывал дождь.
Тогда случилось последнее. Я вынул из ящиков стола тяжёлые списки романа и черновые тетради и начал их жечь. Это не так-то просто сделать. Исписанная бумага горит неохотно. Ломая изредка ногти, я разодрал тетради, вкладывал их между поленьями, ставил стоймя, кочергой трепал листы. Ломкий пепел по временам одолевал меня, душил пламя, но я боролся с ним, и роман погибал. Покончив с тетрадями, я принялся за машинные экземпляры

(в романе автор вычеркнет запись о машинописных экземплярах).

Я отгрёб гору пепла в глубь печки и, разняв толстые манускрипты, стал погружать их в пасть. Знакомые слова мелькали предо мною, желтизна неудержимо поднималась снизу вверх, но слова всё-таки виднелись на ней. Они пропадали лишь тогда, когда бумага чернела, и кочергой я яростно добивал мои мысли. Мне стало как бы легче.
В это время в окно тихо постучались, как будто кто-то царапался. Сердце моё прыгнуло, и я, погрузив последние слои в огонь, пошёл отворять.
Кирпичные ступеньки вели из подвала к двери наверх, пахнуло сыростью. У двери я с тревожным сердцем спросил тихо:
- Кто там?
И голос, её голос, ответил мне:
- Это я.
Не помня себя, не помня как, я совладал с цепью и ключом.
Она лишь только шагнула внутрь, припала ко мне вся мокрая, с мокрыми щеками, развившимися волосами, дрожащая.
Я мог произнести только слова:
- Ты… ты, - и голос мой прервался, и мы вбежали в переднюю. Она освободилась от пальто и подошла к огню. Она тихо вскрикнула и голыми руками выбросила из печи последнее, что там оставалось, пачку, которая занялась снизу. Дым наполнил комнату мгновенно. Я ногами затоптал огонь, а она повалилась на диван и заплакала неудержимо и судорожно. Отдельные слова прорывались сквозь горький плач:
- Я чувствовала… знала… Я бежала… я знала, что беда… Опоздала… он уехал, его вызвали телеграммой…

(беда в том, что она не смогла встретиться с кем-то, кто бы мог повлиять на продвижение романа; в романе этой уточняющей фразы уже не будет)

и я прибежала… я прибежала!
Тут она отняла руки и, глядя на меня страшными глазами, спросила:
- Зачем ты это сделал? Как ты смел погубить его?
Я помолчал, глядя на валявшиеся обожжённые листы, и ответил:
- Я всё возненавидел и боюсь… Я даже тебя звал. Мне страшно.
Слова мои произвели необыкновенное действие. Она поднялась, утихла и спросила, и в голосе её был ужас:
- Боже, ты нездоров? Ты нездоров… Но я спасу тебя, я тебя спасу… Что же это такое? Боже!
Я не хотел её пугать, но я обессилел и в малодушии признался ей во всём, рассказал, как обвил меня чёрный спрут, сказал, что я знаю, что случится несчастье, что романа своего я больше не видеть не мог, он мучил меня.
- Ужасно! Ужасно! – бормотала она, глядя на меня, и я видел её вспухшее от дыму и плача глаза, я чувствовал, как холодные руки гладят мне лоб. – Но ничего. О, нет! Ты восстановишь его! Я тебя вылечу, не дам тебе сдаться, ты его запишешь вновь!

(то есть мастер перепишет роман в соответствии с требованиями цензуры; этого выражения в романе автор уже не оставит)

Проклятая! Зачем я не оставила у себя один экземпляр!
Она скалилась от ярости, что-то ещё бормотала. Затем, сжав губы, она принялась собирать и расправлять обгоревшие листы. Она сложила их аккуратно, завернула в бумагу, перевязала лентой. Все её действия показывали, что она полна решимости, что она овладела собой. Выпив вина, она стала торопливо собираться. Это было мучительно для неё, она хотела остаться у меня, но сделать этого не могла. Она солгала прислуге, что смертельно заболела её близкая приятельница, и умчалась, изумив дворника

(все эти сентиментальные романтические подробности автор в романе использовать не станет).

- Как приходится платить за ложь, - говорила она, - и я больше не хочу лгать. Я приду к тебе и останусь навсегда у тебя. Но, быть может, ты не хочешь этого?
- Ты никогда не придёшь ко мне, - тихо сказал я, - и первый, кто этого не допустит, буду я. У меня плохие предчувствия, со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибла вместе со мною.
- Клянусь, клянусь тебе, что так не будет, - с великою верою произнесла она, - брось, умоляю, печальные мысли. Пей вино! Ещё пей. Постарайся уснуть, через несколько дней я приду к тебе навсегда

(в романе она обещает вернуться утром, чтобы погибнуть вместе с мастером).

Дай мне только разорвать цепь, мне жаль другого человека. Он ничего дурного не сделал мне.
И, наконец, мы расстались, и расстались, как я и предчувствовал, навсегда

(автор в романе вычистит патетику из речи мастера, потому что они ещё встретятся).

Последнее, что я помню в жизни, - это полосу света из моей передней и в этой полосе света развившуюся прядь из-под шапочки и её глаза, молящие, убитые глаза несчастного человека

(отчаянный взгляд сломленного горем человека в романе автор сменит на решительный, который более подходит
состоянию Маргариты, бросающейся в отчаянии на встречу с цензорами сама лично, тем самым, раскрывая свои истинные чувства в отношении мастера).

Потом помню чёрный силуэт, уходящий в непогоду с белым свёртком.
На пороге во тьме я задержал её, говоря:
- Погоди, я пойду проводить тебя. Но я боюсь идти назад один…
- Ни за что! – это были её последние слова в жизни.
- Т-сс! – вдруг сам себя прервал больной и поднял палец. – Беспокойная ночка сегодня. Слышите?
Глухо послышался голос Прасковьи Васильевны в коридоре, и гость Ивана, согнувшись, скрылся на балконе за решёткой.
Иван слышал, как прокатились мягкие колёсики по коридору, слабенько кто-то не то вскрикнул, не то всхлипнул…
Гость отсутствовал некоторое время, а вернувшись, сообщил, что ещё одна комната получила жильца. Привезли кого-то, который вскрикивает и уверяет, что у него оторвали голову.
Оба собеседника помолчали в тревоге, но, успокоившись, вернулись к прерванному.
- Дальше! – попросил Иван.
Гость раскрыл было рот, но ночка была действительно беспокойная, неясно из коридора слышались два голоса, и гость поэтому начал говорить Ивану на ухо так тихо, что ни одного слова из того, что он рассказал, не стало известно никому, кроме поэта. Но рассказывал больной что-то, что очень взволновало его. Судороги то и дело проходили по его лицу, в них была то ярость, то ужас, то возникало что-то просто болезненное, а в глазах плавал и метался страх. Рассказчик указывал рукой куда-то в сторону балкона, и балкон этот уже был тёмен, луна ушла с него.
Лишь тогда, когда перестали доноситься какие-нибудь звуки извне, гость отодвинулся от Ивана и заговорил погромче:
- Я стоял в том же самом пальто, но с оторванными пуговицами, и жался от холода, вернее не столько от холода, сколько со страху, который стал теперь моим вечным спутником. Сугробы возвышались за моею спиной под забором, из-под калитки, неплотно прикрытой, наметало снег. А впереди меня были слабенько освещённые мои оконца: я припал к стене, прислушался – там играл патефон. Это всё, что я расслышал, но разглядеть ничего не мог, и так и не удалось мне узнать, кто живёт в моих комнатах и что сталось с моими книгами, бьют ли часы, гудит ли в печке огонь.
Я вышел за калитку, метель играла в переулке вовсю. Меня испугала собака, я перебежал от неё на другую сторону. Холод доводил меня до исступления. Идти мне было некуда, и проще всего было бы броситься под трамвай, покончив всю эту гнусную историю, благо их, совершенно заледеневших, сколько угодно проходило по улице, в которую выходил мой переулок. Я видел издали эти наполненные светом ящики и слышал их омерзительный скрежет на морозе. Но, дорогой мой сосед, вся штука заключалась в том, что страх пронизывал меня до последней клеточки тела. Я боялся приближаться к трамваю. Да, хуже моей болезни в этом здании нет, уверяю вас!
- Но вы же могли дать знать ей, - растерянно сказал Иван, - ведь она, я полагаю, сохранила ваши деньги?
- Не сомневаюсь в этом, - сухо ответил гость, - но вы, очевидно, не понимаете меня? Или, вернее, я утратил бывшую у меня некогда способность описывать что-нибудь. Мне, впрочем, не жаль этой способности, она мне больше не нужна. Перед моей женой предстал бы человек, заросший громадной бородой, в дырявых валенках, в разорванном пальто, с мутными глазами, вздрагивающий и отшатывающийся от людей. Душевнобольной.
- Вы шутите, мой друг!
- Нет, оскалившись, воскликнул больной, - на это я не способен. Я был несчастный, трясущийся от душевного недуга и от физического холода человек, но сделать её несчастной… нет! На это я не способен!
Иван умолк. Новый Иван в нём сочувствовал гостю, сострадал ему.
А тот кивал в душевной муке воспоминаний головой и говорил с жаром и со слезами:
- Нет… Я верю, я знаю, что вспоминала она меня всякий день и страдала… Бедная женщина! Но она страдала бы гораздо больше, если бы я появился перед нею такой, как я был! Впрочем, теперь она, я полагаю, забыла меня. Да, конечно…
- Но вы бы выздоровели… - робко сказал Иван.
- Я неизлечим, - глухо ответил гость, - я не верю Стравинскому только в одном: когда он говорит, что вернёт меня к жизни. Он гуманен и просто утешает меня. Не отрицаю, впрочем, что мне теперь гораздо лучше.
Тут глаза гостя вспыхнули, и слёзы исчезли, он вспомнил что-то, что вызвало его гнев.
- Нет, - забывшись, почти полным голосом вскричал он, - нет! Жизнь вытолкнула меня, ну так я и не вернусь в неё. Я уж повисну, повисну… - Он забормотал что-то несвязное, встревожив Ивана. Но потом поуспокоился и продолжал свой горький рассказ.
- Да-с… так вот, летящие ящики, ночь, мороз и… куда? Я знал, что эта клиника уже открылась, и через весь город пешком пошёл… Безумие. За городом я, наверно, замёрз бы… Но меня спасла случайность, как любят думать… Что-то сломалось в грузовике, я подошёл, и шофёр, к моему удивлению, сжалился надо мною… Машина шла сюда. Меня привезли… Я отделался тем, что отморозил пальцы на ноге и на руке, но это вылечили.
И вот я пятый месяц здесь… И знаете, нахожу, что здесь очень и очень неплохо. Не надо задаваться большими планами. Право! Я хотел объехать весь земной шар под руку с нею… Ну что ж, это не суждено… Я вижу только незначительный кусок этого шара… Это далеко не самое лучшее, что есть на нём, но для одного человека хватит… Решётка, лето идёт, на ней завьётся плющ, как обещает Прасковья Васильевна. Кража ключей расширила мои возможности. По ночам луна… ах… она уходит… Свежеет, ночь валится через полночь… Пора… До свидания!
- Скажите мне, что было дальше, дальше, - попросил Иван, - про Га-Ноцри…
- Нет, - опять оскалившись, отозвался гость уже у решётки, - никогда. Он, ваш знакомый на Патриарших, сделал бы это лучше меня. Я ненавижу свой роман! Спасибо за беседу.
И раньше, чем Иван опомнился, с тихим звоном закрылась решётка, и гость исчез.

[ержан урманбаев]

Глава XXIV
ИЗВЛЕЧЕНИЕ МАСТЕРА

Всё в комнате оказалось, как и было до бала. Воланд в сорочке сидел на кровати, но Гелла не растирала ему ногу, а ставила на стол, рядом с глобусом, поднос с закуской и графином. Коровьёв, сняв надоевший фрак, сидел на стуле, плотоядно потирая руки. Кот помещался на соседнем стуле. Галстук его, превратившийся в серую тряпку, съехал за ухо, но Бегемот с ним расставаться не желал.
Абадонны не было, но был Азазелло. Сидящие встречали Маргариту приветливо, заулыбались ей, а Воланд указал ей место рядом с собою на кровати…
- Вас замучили затейники?
- Нет, нет, бал был превосходный, - ответила живо Маргарита.
- Ноблесс оближ, - сказал кот и налил Маргарите прозрачной жидкости в лафитный стакан.
- Это водка? – спросила Маргарита.
Кот даже подпрыгнул на стуле от обиды.
- Помилуйте, королева, - прохрипел он, - разве я позволил бы себе налить даме водки? Это чистый спирт!
Маргарита захохотала и оттолкнула стакан от себя.
- Пейте смело! – сказал Воланд.
Маргарита взяла стакан.
- Нет, погодите, - заметил Воланд и сквозь свой стакан поглядел на Маргариту…

(довольно скабрезный жест развлекающегося, праздного человека, который в романе автор вычеркнет)

- Потрясающе! Очарованы, влюблены, раздавлены! – орал Коровьёв.
- Гелла, садись! – приказал Воланд. – Эта ночь предпраздничная у нас

(очевидный намёк на то, что 1 мая ещё впереди, утром, но в романе М.А.Булгаков сочтёт такой явный переход к реальности слишком нарочитым, и тогда «предпраздничная ночь» обратится в романе «праздничную ночь полнолуния»),

- пояснил он Маргарите, - и мы держим себя попросту.
- Вотр сантэ! – вскричал Коровьёв, обращаясь к Маргарите.
Маргарита глотнула, думая, что тут же ей и будет конец от спирта. Но ничего этого не произошло. Живительное тепло потекло по её животу, что-то стукнуло в затылок, она почувствовала волчий голод. Тут же перед ней оказалось золотое блюдце, и после первой же ложки икры тепло разлилось и по ногам, и по рукам.
Бегемот отрезал кусок ананаса, посолил его, поперчил, съел и после этого так залихватски тяпнул вторую стопку спирта, что все ахнули.
Маргарита ела жадно, и всё казалось необыкновенно вкусным, да и в самом деле было необыкновенно вкусно.
После второй стопки огни в канделябрах загорелись как будто поярче, в камине прибавилось пламени. Никакого опьянения Маргарита не чувствовала. Только сила и бодрость вливались в неё, и постепенно затихал голод. Ей не хотелось спать, а мысли были не связанные между собою, но приятные. Кроме всего прочего, смешил кот.
Кусая белыми зубами мясо, Маргарита упивалась текущим из него соком и в то же время смотрела, как Бегемот намазывал горчицей устрицу и посыпал её сахаром.
- Ты ещё винограду положи, - говорила ему Гелла, - и сверху сам сядь.
- Попрошу меня не учить, - огрызался Бегемот, - сиживал за столом, сиживал!
-Ах, как приятно ужинать вот этак, при огоньке камелька, запросто, - дребезжал Коровьёв, - в интимном кругу…
- Нет, Фагот, - возражал кот, - в бальном буфете имеется своя прелесть и размах!
- Никакой прелести в этом нет, - сказал Воланд, - и менее всего её в этих тиграх, рёв которых едва не довёл меня до мигрени.
- Слушаю, мессир, - сказал дерзкий кот, - если вы находите, что нет размаха, и я немедленно буду держаться того же мнения.
- Ты у меня смотри, - ответил на это Воланд.
- Я пошутил, - смиренно сказал кот, - что касается тигров, я велю их зажарить.
- Тигров нельзя есть! – заметила Гелла.
- Нельзя-с? Тогда прошу послушать, - оживился кот, и переселившись к камину с рюмочкой ликёра, жмурясь от удовольствия, рассказал, как однажды оказался в пустыне, где один-одинёшенек скитался девятнадцать дней и питался мясом убитого им тигра. Все с интересом слушаои занимательное описание пустыни, а когда Бегемот кончил повесть, все хором вскричали : «Враньё!»
- Интересно то, что враньё это от первого до последнего слова, - сказал Воланд.
- История рассудит нас, - ответил кот, но не очень уверенно

(комментарии автор в романе вычеркнет, как лишнее разъяснение очевидной истины, по сей день нет настоящего суда над делами коммунистических вождей Советского Союза).

- А скажите, - обратилась Маргарита к Азазелло, - вы его застрелили? Этого барона?
- Натурально, - ответил Азазелло.
- Я так взволновалась… Так неожиданно…
- Как же не взволноваться, - взвыл Коровьёв, - у меня у самого поджилки затряслись. Бух! Раз! Барон набок!
- Со мною едва истерика не сделалась, - подтвердил и кот, облизывая ложку с икрой.
- Вот что непонятно, - заговорила Маргарита оживлённо, и золотые искры от золота и хрусталя прыгали у неё в глазах, - неужели снаружи не слышно было ни грохота музыки, ни голосов?
- Мёртвая тишина, - ответил Коровьёв.
- Ах, как это интересно всё, - продолжала Маргарита. – Дело в том, что этот человек на лестнице… и другой у подъезда… Я думаю, что он…
- Агент! Агент! – вскричал Коровьёв. – Дорогая Маргарита Николаевна, вы подтверждаете мои подозрения! Агент. Я сам принял было его за рассеянного приват-доцента или влюблённого, томящегося на лестнице, но нет, но нет. Что-то сосало моё сердце! Ах! Он – агент. И тот у подъезда тоже! И ещё хуже, в подворотне – тоже!
- Интересно, а если вас придут арестовывать? – спросила Маргарита, обращая к Воланду глаза.
- Непременно придут, непременно! – вскричал Коровьёв. – Чует сердце. Что придут! В своё время, конечно, но придут!
- Ну что же в этом интересного, - отозвался Воланд и сам налил Маргарите играющее иглами вино в чашу

(эту фразу автор из романа вычеркнет, потому что ему незачем дополнительно подчёркивать, что арестами заведует Воланд, это очевидно; а также ни к чему нарочито демонстрировать то, что он тоже принимает активное участие в совращении Маргариты, наливая ей в дополнение к водке ещё и шампанское, это выглядит слишком броско и нарочито для советского читателя и имеет мало шансов оставаться незаметным достаточно долго).

- Вы, наверное, хорошо стреляете? – кокетливо спросила у Азазелло Маргарита

(в романе комментария здесь не будет, да разве может юная девушка, а не прожженная временем опытная чекистка, кокетничать, говоря об убийстве).

- Подходяще, - ответил Азазелло.
- А на сколько шагов? – спросила Маргарита.
- Во что, смотря по тому, - резонно ответил Азазелло, - одно дело попасть молотком в стекло критику Латунскому и совсем другое – ему же в сердце.
- В сердце! – сказала Маргарита.
- В сердце я попадаю на сколько угодно шагов и по выбору в любое предсердие его или в желудочек, - ответил Азазелло, исподлобья глядя на Маргариту.
- Да ведь… они же закрыты!
- Дорогая, - дребезжал Коровьёв, - в том-то и штука, что закрыты! В этом вся соль! А в открытый предмет…
Он вынул из стола семёрку пик. Маргарита ногтем наметила угловое верхнее очко. Азазелло отвернулся. Гелла спрятала карту под подушку, крикнула: «Готово!»
Азазелло, не оборачиваясь, вынул из кармана фрачных брюк чёрный револьвер, положил его на плечо дулом к кровати и выстрелил. Из-под прострелянной подушки вытащили семёрку. Намеченное очко было прострелено.
- Не желала бы я встретиться с вами, когда у вас в руках револьвер!
- Королева драгоценная, - завыл Коровьёв, - я никому не рекомендую встретиться с ним, даже если у него и нету револьвера в руках! Даю слово чести бывшего регента и запевалы! От всей [души] не поздравляю того, кто встретится!
- Берусь перекрыть рекорд с семёркой, - заявил кот.
Азазелло прорычал что-то. Кот потребовал два револьвера. Азазелло вынул и второй револьвер. Наметили два очка на семёрке. Кот отвернулся, выставил два дула. Выстрелил из обоих револьверов. Послышался вопль Геллы, а с камина упала убитая наповал сова, и каминные часы остановились. Гелла, у которой одна рука была окровавлена, тут же вцепилась в шерсть коту, а он ей в ответ в волосы, и они покатились клубком по полу.
- Оттащите от меня эту чертовку! – завыл кот.
Дерущихся разняли, Коровьёв подул на прострелянный палец Геллы, и тот зажил.
- Я не могу стрелять, когда под руку говорят! – кричал кот и старался приладить на место выдранный у него из спины порядочный клок шерсти.
- Держу пари, - тихо сказал Воланд Маргарите, - что проделал он эту штуку нарочно. Он очень порядочно стреляет.
Геллу с котом помирили, и в знак этого примирения они поцеловались. Достали карту, проверили. Ни одного очка не было затронуто.
- Этого не может быть! – утверждал кот.
Ужин, такой же весёлый, пошёл дальше. Свечи оплывали в канделябрах, по комнате волнами ходило тепло от камина. Маргарита наелась, и чувство блаженства охватило её. Она смотрела, как сине-серые кольца от сигары Азазелло уплывали в камин и как кот ловил их на конец шпаги. Ей никуда не хотелось уходить, но было, по её расчётам, поздно, судя по всему, часов около шести утра. Воспользовавшись паузой, Маргарита обратилась к Воланду и робко сказала:
- Пожалуй, мне пора …
- Куда же вы спешите? – спросил Воланд, и Маргарита потупилась, не будучи в силах вынести блеска глаза.
Остальные промолчали и сделали вид, что увлечены дымными кольцами.
- Да. Пора, - смущаясь, повторила Маргарита и обернулась, как будто ища накидку или плащ. Её нагота вдруг стала стеснять её.
Воланд молча снял с кровати свой вытертый засаленный халат, а Коровьёв закутал Маргариту

(в романе автор сменит слишком тёплое «закутал» на более холодное «набросил на плечи»).

- Благодарю вас, мессир, - чуть слышно сказала Маргарита, и чёрная тоска вдруг охватила её. Она почувствовала себя обманутой. Никакой награды, по-видимому, ей никто не собирался предлагать, никто её и не удерживал. А между тем, ей ясно представилось, что идти ей некуда. Попросить, как советовал Азазелло? «Ни за что», - сказала она себе и вслух добавила:
- Всего хорошего, - а сама подумала: «Только бы выбраться, а там уж я дойду до реки и утоплюсь».
Мысль о том, что она придёт домой и навсегда останется наедине со своим сном, показалась ей нелепой, больной, нестерпимой

(этот абзац, откровенно определяющий её существование в обычной жизни, автор в романе уберёт, как излишне обличительный).

- Сядьте! – повелительно сказал Воланд

(автор для усиления в романе вставит в комментариях к возгласу Воланда слово «вдруг»).

Маргарита села.
- Что-нибудь хотите сказать на прощание? – спросил Воланд.
- Нет, ничего, мессир, - голос Маргариты прозвучал гордо, - впрочем, если я нужна ещё, то я готова исполнить всё, что надобно.
Чувство полной опустошённости и скуки охватило её. «Фу, как мерзко всё»

(это очевидно обличительное предложение автор из романа уберёт, чтобы лишить читателей прямой оценки проведённого вечера от имени Маргариты).

- Вы совершенно правы! – гулко и грозно сказал Воланд. – Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего и ни у кого. Сами предложат! Сами!

(эта сцена в романе будет дописана для того, чтобы яснее выразить мысль, присущую тиранам, когда они сами решают без просьб и мольбы, кого им награждать, а кого наказывать)

Потом он смягчил голос и продолжал:
- Мне хотелось испытать вас. Итак, Марго, чего вы хотите за то, что сегодня вы были у меня хозяйкой? Что вы хотите за то, что сегодня вы были у меня хозяйкой? Что вы хотите за то, что были нагой? Чего стоит ваше истерзанное поцелуями колено? Во что цените созерцание моих клиентов и друзей? Говорите! Теперь уж без стеснений: предложил я!
Сердце замерло у Маргариты, она тяжело вздохнула.
- Вот шар, - Воланд указал на глобус, - в пределах его. А? Ну, смелее! Будите свою фантазию. Одно присутствие при сцене с этим отпетым негодяем, бароном, стоит того, чтобы человека наградили как следует. Да-с?

(даже последнее обращение автор выправит точнее, написав понукание «Ну-с?» вместо интеллигентного услужливого предложения «Да-с?»)

Дух перехватило у Маргариты, и она уже хотела выговорить заветные, давно хранимые в душе слова, как вдруг остановилась, даже раскрыла рот, изменилась в лице.
Откуда-то перед мысленными глазами её выплыло пьяное лицо Фриды и её взор умученного вконец человека

(это чересчур эмоциональное предложение автор в романе перепишет заново, чтобы не вызывать сомнительную и обличительную для задуманного образа жалость читателя).

Маргарита замялась и сказала, спотыкаясь:
- Так я, стало быть, могу попросить об одной вещи?..
- Потребовать, потребовать, многоуважаемая Маргарита Николаевна, - ответил Воланд, понимающе улыбаясь, - потребовать одной вещи!
Да, никак слово «вещь» не переходило во множительное число! А лицо Фриды назойливо колыхалось перед глазами в сигарном дыму

(в романе автор изменит акцентирование внимания читателей на исполнение лишь одного прошения по воле Воланда, как бы перенося единственность просьбы на тактичность самой Маргариты, известной своей королевской гордостью).

Маргарита заговорила:
- Я хочу, чтобы Фриде перестали подавать тот платок, которым она удушила своего ребёнка, - и вздохнула.
Кот послал Коровьёву неодобрительный взгляд, но, очевидно, помня накрученное ухо, не промолвил ни слова.
- Гм, - сказал Воланд и усмехнулся, - ввиду того, что возможность получения вами взятки от этой Фриды совершенно, конечно, исключена, остаётся обзавестись тряпками и заткнуть все щели в моей спальне!
- Вы о чём говорите, мессир? – изумилась Маргарита.
- Совершенно с вами согласен, мессир, - не выдержал кот, - именно тряпками! – Он с раздражением запустил лапу в торт и стал выковыривать из него апельсинные корки.
- О милосердии говорю, - объяснил Воланд, не спуская с Маргариты огненного глаза, - иногда совершенно неожиданно и коварно оно пролезает в самые узкие щели. Вот я и говорю о тряпках!
- И я об этом же говорю! – сурово сказал кот и отклонился на всякий случай от Маргариты, прикрыв вымазанными в розовом креме лапами свои острые уши.
- Пошёл вон! – сказал ему Воланд.
- Я ещё кофе не пил, - ответил кот, - как же я уйду? Неужели, мессир, в предпраздничную ночь гостей за столом у нас разделят на два сорта? Одни – первой, а другие, как выражался этот печальный негодяй-буфетчик. Второй свежести?
- Молчи! – сказал Воланд и обратился к Маргарите с вежливой улыбкой: - Позвольте спросить, вы, надо полагать, человек исключительной доброты? Высокоморальный человек?
- Нет! – с силой Ответила Маргарита. – И так как я всё-таки не настолько глупа, чтобы, разговаривая с вами, прибегать ко лжи, скажу вам со всею откровенностью: я прошу у вас об этом потому, что, если Фриду не простят, я не буду иметь покоя всю жизнь. Я понимаю, что всех спасти нельзя, но я подала ей твёрдую надежду. Так уж вышло. И я стану обманщицей.
- Ага, - сказал Воланд, - понимаю.
А кот, закрывшись лапой, что-то стал шептать Коровьёву.
- Так вы сделаете? – спросила неуверенно Маргарита.
- Ни в коем случае, - ответил Воланд.
Маргарита побледнела и отшатнулась

(этот диалог в романе зазвучит по-другому – с гораздо меньшим эмоциональным обоснованием для уменьшения обличительности, чтобы труднее было догадаться о истинном содержании эпизода).

- Я ни за что не сделаю, - продолжал Воланд, - а вы, если вам угодно, можете сделать сами. Пожалуйста.
- Но по-моему исполнится?
Азазелло вытаращил иронически кривой глаз на Маргариту, покрутил рыжей головой и тихо фыркнул.
- Да делайте же! Вот мучение, - воскликнул Воланд и повернул глобус, бок которого стал наливаться огнём

(попутно Воланд участвует в развязывании нового конфликта на земном шаре, столь явный намёк автор в романе смягчит).

- Фрида! – крикнул пронзительно кот

(в романе кричит Маргарита, понятно, что коту кричать нет смысла, ведь ему от прощения Фриды не холодно, не жарко, а перед Воландом демонстрировать милосердие глупо).

Дверь распахнулась, и растрёпанная, нагая, без всяких признаков хмеля женщина с иступлёнными глазами вбежала в комнату и простёрла руки к Маргарите. Та сказала:
- Прощают тебя. Платок больше подавать не будут.
Фрида испустила вопль, упала на пол и простёрлась крестом перед Маргаритой. Воланд досадливо махнул рукой, и Фрида исчезла.
- Прощайте, благодарю вас, - твёрдо сказала Маргарита и поднялась, запахнув халат

(в романе жест с запахиванием халата автор вычеркнет, как обличительный).

- По улице в таком виде идти нельзя. Сейчас дадим вам машину, - сказал Воланд сухо и добавил: - Поступок ваш обличает в вас патологически непрактичного человека. Пользоваться этим мы считаем неудобным, поэтому Фрида не в счёт. Говорите, что вы хотите?
- Драгоценное сокровище, Маргарита Николаевна! – задребезжал Коровьёв. – На сей раз советую вам быть поблагоразумнее! А то фортуна может ускользнуть!
- Верните мне моего любовника, - сказала Маргарита и вдруг заплакала.
- Маргарита Николаевна! – запищал Коровьёв в отчаянии.
- Нет, не могу! – возмущённо отозвался кот и выпил объёмистую рюмку коньяку

(подчёркнутого отрицательного отношения кота Бегемота и Коровьёва к выбору желания Маргариты в романе автор вычеркнет).

Занавеска на окне отодвинулась, и далеко на высоте открылась полная луна

(это свидетельство автора о ночи полнолуния явно указывает на определённую дату, но мне пока не удалось точно расшифровать этот день, можно предположить, что он имеет отношение к 18 июня 1936-го года, когда умер А.М.Горький, но полнолуние в этот день было в обозримом пространстве лишь в 1932-ом году; быть может, М.А.Булгаков считал гибельным для А.М.Горького сам его возврат в СССР, который состоялся окончательно в 1932-ом году?).

От подоконника на пол упал зеленоватый платок ночного света. Сидящие, на лицах которых играл живой свет свечей. Повернули головы к лунному косому столбу. В нём появился ночной Иванушкин гость, называющий себя мастером.
Он был в своём больничном одеянии, в халате, туфлях и чёрной шапочке. Небритое лицо его дёргало гримасой, он пугливо косился на огни свечей.
Маргарита узнала его, всплеснула руками, подбежала и обняла. Она целовала его в лоб, в губы, прижималась к колючей щеке, и слёзы бежали по её лицу.
Она произносила только одно слово:
- Ты… ты…
Мастер отстранил её наконец и сказал глухо:
- Не плачь, Марго. Я тяжко болен.
Он ухватился за подоконник рукою, оскалился, всматриваясь в сидящих, и сказал:
- Мне страшно, Марго. У меня галлюцинация.
Маргарита подтащила его к стулу, усадила и, гладя плечи, шею, лицо, зашептала:
- Ничего, ничего не бойся. Я с тобою. Не бойся ничего.
Коровьёв ловко и незаметно подпихнул к Маргарите второй стул, и она опустилась на него, обняла пришедшего за шею, голову положила на плечо и так затихла, а мастер опустил голову и стал смотреть в землю больными, угрюмыми глазами

(в романе в этом эпизоде Маргарита по воле автора чудесным образом прикроет свою наготу чёрным шелковым плащом, таким образом М.А.Булгаков незаметно вносит в текст реалистичные детали в якобы мистический сюжет).

Наступило молчание, и первый прервал его Воланд.
- Да, хорошо отделали человека, - проговорил он сквозь зубы и приказал Коровьёву: - Дай-ка, рыцарь, ему выпить.
Через секунду Маргарита дрожащим голосом просила мастера:
- Выпей, выпей… Нет, нет. Не бойся. Тебе помогут, за это я ручаюсь… Сразу, сразу пей!
Больной взял стакан и выпил содержимое. Рука его дрогнула, и пустой стакан разбился у его ног.
- К счастью! К счастью, милейшая Маргарита Николаевна! К счастью, - зашептал трескучий Коровьёв.
Маргарита с ложечки кормила мастера икрой

(этой сентиментальной и жалостливой фразы в романе не будет).

Лицо его менялось по мере того, как он ел, порозовели скулы, и взор стал не так дик и беспокоен.
- Но это ты, Марго? – спросил он.
- Я! Я! – ответила Маргарита.
- Ещё, - строго сказал Воланд.
Коровьёв подал Воланду стакан, и Воланд бросил в него щепотку какого-то чёрного порошка

(этого абстрактного мистического порошка в романе нет, очевидно, что автору незачем добавлять в роман какую-то дополнительную загадку).

Больной выпил поданную ему жидкость и глянул живее и осмысленнее.
- Ну вот, это другое дело, - сказал Воланд, прищурившись, - теперь поговорим. Кто вы такой? – обратился он к пришедшему.
- Я теперь никто, - ответил оживающий больной, и улыбка искривила его рот.
- Откуда вы сейчас?
- Из дома скорби. Я – душевнобольной, - ответил пришелец. Маргарита заплакала и проговорила сквозь слёзы:
- Он – мастер, мастер, верьте мне! Вылечите его!
- Вы знаете, с кем вы сейчас говорите? – спросил Воланд. – У кого находитесь?
- Знаю, - ответил мастер, - соседом моим в сумасшедшем доме был Иван Бездомный. Он рассказал мне о вас.
- Как же, как же. Я имел удовольствие встретиться с этим молодым человеком на Патриарших Прудах, - ответил Воланд, - и вы верите, что это действительно я?
- Верю, - сказал пришелец, - но, конечно, спокойнее мне было бы считать вас плодом галлюцинаций. Извините меня…
- Если спокойнее, то и считайте галлюцинацией, - вежливо ответил Воланд.
- Нет, нет, - испуганно обратилась к мастеру Маргарита, - перед тобою мессир!
- Это неважно, обаятельнейшая Маргарита Николаевна! – встрял в разговор Коровьёв, а кот увязался вслед за ним и заметил горделиво:
- А я действительно похож на галлюцинацию. Обратите внимание на мой профиль… - Кот хотел ещё что-то сказать, но его попросили замолчать, и он, ответив: - Хорошо, хорошо. Готов молчать. Я буду молчаливая галлюцинация! – замолчал.
- Верно ли, что вы написали роман? – спросил Воланд.
- Да.
- О чём?
- Роман о Понтии Пилате.
Воланд откинулся назад и захохотал громовым образом, но так добродушно и просто, что никого не испугал и не удивил. Коровьёв стал вторить Воланду, хихикая, а кот неизвестно зачем зааплодировал. Отхохотавшись, Воланд заговорил, и глаз его сиял весельем.
- О Понтии Пилате? Вы?.. В наши дни? Это потрясающе! И вы не могли найти более подходящей темы? Позвольте-ка посмотреть…
- К сожалению, не могу этого сделать, - ответил мастер, - я сжёг его в печке…
- Этого нельзя сделать, простите не верю, - снисходительно ответил Воланд, - рукописи не горят. – И, обратившись к коту, велел ему: - Бегемот, дай-ка роман сюда!
Тут кот вскочил со стула, и все увидели, что сидел он на толстой пачке рукописей

(уточнение о количестве автор позже выправит, вероятно, он посчитал, что это излишне дезинформирует и без того запутавшихся читателей, потому что по роману известно о наличии пяти копий),

в нескольких экземплярах. Верхний экземпляр кот подал Воланду с поклоном.
Маргарита задрожала, вскрикнула, потом заговорила, волнуясь до слёз:
- Вот он, вот он! О, верь мне, что это не галлюцинация! – и, повернувшись к Воланду: - Всесильный, всесильный повелитель!

(слова лести в устах Маргариты автор в романе напишет менее подобострастно и раболепно)

Воланд проглядел роман с такой быстротой, что казалось, будто вращает страницы струя воздуха из вентилятора. Перелистав манускрипт, Воланд положил его на голые колени и молча, без улыбки, уставился на мастера

(в романе Воланд листать рукопись не станет потому, что содержание её ему хорошо известно, и лицедействовать уже ни к чему).

Но тот впал в тоску и беспокойство, встал со стула, заломил руки и пошёл в лунном луче к луне, вздрагивая, бормоча что-то.
Коровьёв выскочил из-под света свечей и тёмною тенью закрыл больного и зашептал:
- Вы расстроились? Ничего, ничего… До свадьбы заживёт!.. Ещё стаканчик… И я с вами за компанию…

(этот эпизод в романе автор поправит, смягчив акценты, чтобы не заострять наличие физического давления на мастера)

И стаканчик подмигнул – блеснул в лунном свете, и помог стаканчик. Мастера усадили на место, и лицо его теперь стало спокойно.
- Ну, теперь всё ясно, - сказал Воланд и постучал длинным пальцем, с чёрным камнем на нём, по рукописи.
- Совершенно ясно, - подтвердил кот, забыв своё обещание стать молчаливой галлюцинацией, - теперь главная линия этого опуса ясна мне насквозь. Что ты говоришь, Азазелло? – спросил он у молчащего Азазелло.
- Я говорю, - прогнусавил тот, - что тебя хорошо бы утопить.
- Будь милосерден, Азазелло, - смиренно

(в романе автор откажется от столь явного смирения кота Бегемота перед Азазелло, подменив выражение «смиренно сказал» на нейтральное «ответил»)

сказал кот, - и не наводи моего господина на эту мысль. Поверь мне, что я являлся бы тебе каждую ночь в таком же лунном покрывале, как и бедный мастер, и кивал бы тебе, и манил бы тебя за собою. Каково бы тебе было, Азазелло? Не пришлось бы тебе ещё хуже, чем этой глупой Фриде? А?

(последнее уничижительное сравнение участи Фриды с будущим свиты Воланда в романе автор упразднит)

- Молчание, молчание, - сказал Воланд

(конечно, требование о сохранении тайны о судьбах реальных людей в соответствии с правилом советского времени «болтун – это находка для шпиона!», - автор тоже вычеркнет)

и, когда оно наступило, сказал так:
- Ну, Маргарита Николаевна, теперь говорите всё, что вам нужно.
Маргарита поднялась и заговорила твёрдо, и глаза её пылали. Она сгибала пальцы рук, как бы отсчитывая на них всё, чтобы ничего не упустить

(в романе М.А.Булгаков откажется от столь откровенного отсчёта пожеланий к Воланду за внесение цензурных изменений в текст, чтобы не заострять внимание читателя на том, что мастер выправил рукопись так, как того требовал Воланд).

- Опять вернуть его в переулок на Арбате, в подвал, и чтобы загорелась лампа, как было.
Тут мастер засмеялся и сказал:
- Не слушайте её, мессир. Там уже давно живёт другой человек. И вообще нельзя сделать, чтобы всё «как было»!
- Как-нибудь, как-нибудь

(в романе автор исправит сомнительное и безличное «как-нибудь» на известное выражение Сталина «мы попробуем»),

- тихо сказал Воланд и потом крикнул: - Азазелло!

(в романе Воланд здесь кричать не будет, он будет говорить обыкновенно без эмоций)

И Азазелло очутился у плеча Воланда.
- Будь так добр, Азазелло, - попросил его Воланд

(и этой просьбы в романе нет, очевидно, что Азазелло без него знает, что от него требуется хозяину).

Тотчас с потолка обрушился на пол растерянный, близкий к умоисступлению гражданин в одном белье, но почему-то с чемоданом и в кепке. От страху человек трясся и приседал.
- Могарыч? – спросил Азазелло.
- А… Алоизий Могарыч, - дрожа, ответил гражданин.
- Это вы написали, что в романе о Понтии Пилате контрреволюция, и после того, как мастер исчез, заняли его подвал? – спросил Азазелло скороговоркой.
Гражданин посинел и залился слезами раскаяния.
Маргарита вдруг, как кошка, кинулась к гражданину и, завывая и шипя:
- А! Я – ведьма! – вцепилась Алоизию Могарычу в лицо ногтями.
Произошло смятение.
- Что ты делаешь! – кричал мастер страдальчески. – Ты покрываешь себя позором!
- Протестую, это не позор! – орал кот.
Маргариту оттащил Коровьёв.
- Я ванну пристроил, - стуча зубами, нёс исцарапанный Могарыч какую-то околесину, - и побелил… один купорос…
- Владивосток, - сухо сказал Азазелло, подавая Могарычу бумажку с адресом, - Банная, 13, квартира 7. Там ванну пристроишь. Вот билет, плацкарта. Поезд идёт через 2 минуты.
- Пальто? А пальто?! – вскричал Могарыч.
- Пальто и брюки в чемодане, - объяснил расторопный Азазелло, - остальное малой скоростью уже пошло. Вон!

(реалистичные подробности того, как сотрудники Азазелло забрали Алоизия Могарыча прямо из постели и отправили по этапу, в романе отсутствуют, возможно потому, что автор счёл их очевидными)

Могарыча перевернуло кверху ногами и вынесло из спальни. Слышно было, как грохнула дверь, выводящая на лестницу

(тут в романе Могарыч улетит как бы в окно).

Мастер вытаращил глаза, прошептал:
- Однако! Это, пожалуй, почище будет того, что рассказывал Иван… А, простите, это ты… это вы… - сбился он, не зная, как обратиться к коту, на «ты» или на «вы», - вы – тот самый кот, что садились в трамвай?
- Я, - подтвердил кот и добавил: - Приятно слышать, что вы обращаетесь ко мне на «вы». Котам всегда почему-то говорят «ты».
- Мне кажется почему-то, что вы не очень-то кот, - нерешительно ответил мастер.
- Что же ещё, Маргарита Николаевна? – осведомился Воланд у Маргариты.
- Вернуть его роман и… - Маргарита подбежала к Воланду, припала к его коленям и зашептала: - …верните ему рассудок…
- Ну, это само собой, - шепотом ответил Воланд, а вслух сказал: - И всё?
- Всё, - подтвердила Маргарита, розовея от радости.

(этот невнятный диалог Маргариты с Воландом автор в романе вычеркнет, как несущественный и надуманный)

- Позвольте мне сказать, - вступил в беседу мастер, - я должен предупредить, что в лечебнице меня хватятся. Это раз. Кроме того, у меня нет документа. Кроме того, хозяин-застройщик поразится тем, что исчез Могарыч…

(в романе тут не будет упоминаться Могарыч, как жилец, он уже станет по воле автора застройщиком сам)

И… И главное то, что Маргарита безумна не меньше, чем я. Марго! Ты хочешь уйти со мною в подвал?
- И уйду, если ты только меня не прогонишь, - сказала Маргарита.
- Безумие! Безумие, - продолжал мастер, - отговорите её

(понятно, что эти рассуждения выглядят слишком сентиментально, наверное, поэтому автор их в романе вычеркнул).

- Нет, не будем отговаривать, - покосившись на мастера, ответил Воланд, - это не входило в условие. А вот насчёт чисто технической стороны дела… документ этот и прочее. Азазелло!
Азазелло тотчас вытащил из кармана фрака книжечку

(в романе эту процедуру исполнит Коровьёв; возможно, автор сначала хотел и тут соблюсти точность во времени, так как Л.П.Берия или Азазелло в конце 1930-ых годов был уже наркомом НКВД, а Ф.Э.Дзержинский или Коровьёв давно умер, но позже М.А.Булгаков решил оставить некоторую мистичность в сюжете, чтобы сильнее запутать и переплести между собою следы реальных событий),

вручил её мастеру со словами:
- Документ!
Тот растерянно взял книжечку, а Азазелло стал вынимать из кармана бумаги и даже большие прошнурованные книги.
- Ваша история болезни…
Маргарита подвела мастера к свечам со словами «ты только смотри, смотри…»

(опять сентиментальная несущественная мистифицирующая деталь, естественно, исчезнувшая в романе)

- …прописка в клинике…
- Раз и в камин! – затрещал Коровьёв. – И готово! Ведь раз нет документа – и человека нет? Не правда ли?
Бумаги охватило пламя.
- А это домовая книга, - пояснил Коровьёв, - видите, прописан Могарыч Алоизий… Теперь: эйн, цвей, дрей…

(постоянная присказка, присущая Коровьёву и мелким мошенникам на улице)

Коровьёв дунул на страницу, и прописка Могарыча исчезла.
- Нету Могарыча, - сладко сказал Коровьёв, - что Могарыч? Какой такой Могарыч? Не было никакого Могарыча. Он снился.
Тут прошнурованная книга исчезла.
- Она уже в столе застройщика, - объяснил Коровьёв. – И всё в порядочке.
- Да, - говорил мастер, ошеломлённо вертя головой, - конечно, это глупо, что я заговорил о технике дела…

(незачем в романе мастеру расписываться в собственной глупости даже из вежливости, поэтому этой фразы в романе не будет)

- Больше я не смею беспокоить вас ничем, - начала Маргарита, - позвольте вас покинуть… Который час?
- Полночь, пять минут первого, - ответил Коровьёв.
- Как? – вскричала Маргарита. – Но ведь бал шёл три часа…

(в романе Маргарита просто печально констатирует факт остановленного времени, обращаясь от автора к читателям, а не к Воланду, удивляться и кричать ей незачем и нечему, потому что 30-летняя Маргарита Николаевна попала к Воланду без бала)

- Ничего неизвестно, Маргарита Николаевна!.. Кто, чего, сколько шёл! Ах, до чего всё это условно, ах, как условно! – эти слова, конечно, принадлежали Коровьёву

(в романе ответит сам Воланд вполне определённо и с чувством удовлетворённого тщеславия, обозначив безусловность происходящего, исключив мистику).

Появился портфель, в него погрузили роман, кроме того, Коровьёв вручил Маргарите книжечку сберкассы, сказав:
- Девять тысяч ваши

(в романе десять тысяч),

Маргарита Николаевна. Нам чужого не надо! Мы не заримся на чужое.
- У меня пусть лапы отсохнут, если к чужому прикоснусь, - подтвердил и кот, танцуя на чемодане, чтобы умять в него роман.
- Всё это хорошо, - заметил Воланд, - но, Маргарита Николаевна, куда прикажете девать вашу свиту? Я лично в ней не нуждаюсь.
И тут дверь открылась, и вошли в спальню взволнованная и голая Наташа

(подчёркнутая обнажённость Наташи, в романе автор напишет «нагая», говорит о том, какие функции исполняла Наташа на так называемом балу),

а за нею грустный, не проспавшийся после бала Николай Иванович.
Увидев мастера, Наташа обрадовалась, закивала ему головой, а Маргариту крепко расцеловала
- Вот, Наташенька, - сказала Маргарита, - я буду жить с мастером теперь, а вы поезжайте домой. Вы хотели выйти замуж за инженера или техника. Желаю вам счастья. Вот вам тысяча рублей

(неоткуда взяться у Маргариты Николаевны тысяче рублей, поэтому автор эту демонстрации щедрости в романе исключит).

- Не пойду я ни за какого инженера, Маргарита Николаевна, - ответила Наташа, не принимая денег, - я после такого бала за инженера не пойду. У вас буду работать. Вы уж не гоните.
- Хорошо. Сейчас вместе и поедем

(в романе Наташа просит оставить её ведьмой, то есть на службе у Воланда, в НКВД, а не сопровождать Маргариту в небытие),

- сказала Маргарита Николаевна и попросила Воланда, указывая на Николая Ивановича, - а этого гражданина я прошу отпустить с миром. Он случайно попал в это дело.
- То есть с удовольствием отпущу, - сказал Воланд, - с особенным. Настолько он здесь лишний.
- Я очень прошу выдать мне удостоверение, - заговорил, дико оглядываясь, Николай Иванович, - о том, где я провёл упомянутую ночь.
- На какой предмет? – сурово спросил кот.
- На предмет представления милиции и супруге, - объяснил Николай Иванович.
- Удостоверений мы не даём, - кот насупился, - но для вас сделаем исключение.
И тут появилась пишущая машинка, Гелла села за неё, а кот продиктовал:
- Сим удостоверяется, что предъявитель сего Николай Иванович Филармонов

(в романе у Николая Ивановича фамилия отсутствует)

провёл упомянутую ночь на балу у сатаны, будучи привлечён в качестве перевозочного средства, в скобках – боров, ведьмы Наташи. Подпись – Бегемот.
- А число? – пискнул Николай Иванович.
- Чисел не ставим, с числом бумага станет недействительной, – отозвался кот, подписал бумагу, вынул откуда-то печать, подышал на неё, оттиснул на бумаге слово «уплочено» и вручил её Николаю Ивановичу. И тот немедля исчез, и опять стукнула входная дверь.
В ту же минуту ещё одна голова просунулась в дверь.
- Это ещё кто? – спросил, заслоняясь от свечей, Воланд.
Варенуха всунулся в комнату, стал на колени, вздохнул и тихо сказал:
- Поплавского

(в романе фамилия финдиректора Театра Варьете будет Римский, а Поплавским автор назовёт дядю М.А.Берлиоза, здесь М.А.Булгаков, сохраняя и меняя в черновике обозначения, дополнительно мистифицирует своё произведение, чтобы было больше путаницы в сознании читателей и цензоров)

до смерти я напугал с Геллой… Вампиром быть не могу, отпустите…
- Какой такой вампир? Я его даже не знаю…

(в романе автор уберёт эти два предложения, которые косвенно утверждают, что Воланд знает всех вампиров, то есть Варенуху обрабатывали и вербовали без его ведома)

Какой Поплавский? Что это ещё за чепуха?
- Не извольте беспокоиться, мессир, - сказал Азазелло и обратился к Варенухе:
- Хамить не надо по телефону, ябедничать не надо, слушаться надо, лгать не надо.
Варенуха просветлел лицом и вдруг исчез, и опять-таки стукнула парадная дверь.
Тогда, управившись, наконец, со всеми делами, подняли мастера со стула, где он сидел безучастно, накинули на него плащ. Наташа, тоже уже одетая в плащ, взяла чемодан, стали прощаться, выходить, и вышли в соседнюю тёмную комнату. Но тут раздался голос Воланда:
- Вернитесь ко мне, мастер и Маргарита, а остальные подождите там.
И вот перед Воландом, по-прежнему сидящим на кровати, оказались оба, которых он позвал.
Маргарита стояла, уставив на Воланда блестящие, играющие от радости глаза, а мастер – утомлённый и потрясённый всем виденным и пережитым, с глазами потухшими, но не безумными. И теперь, в шапочке, закутанный в плащ, он казался ещё худее, чем был, и нос его заострённый ещё более как-то заострился на покрытом чёрной щетиной лице.
- Маргарита! – сказал Воланд.
Маргарита шевельнулась.
- Маргарита! – повторил Воланд. – Вы довольны тем, что получили?
- Довольна, и ничего больше не хочу! – ответила Маргарита твёрдо.
Воланд приказал ей:
- Выйдите на минуту и оставьте меня с ним наедине.
Когда Маргарита, тихо ступая туфлями из лепестков

(в романе автор уберёт детали одежды, имеющих отношение к 19-летней Маргарите и непосредственно к балу сатаны),

ушла, Воланд спросил:
- Ну, а вы?
Мастер ответил глухо:
- А мне ничего и не надо больше, кроме неё.
- Позвольте, - возразил Воланд, - так нельзя. А мечтания, вдохновение? Великие планы? Новые работы?
Мастер ответил так:
- Никаких мечтаний у меня нет, как нет и планов. Я ничего не ищу больше от этой жизни, и ничто меня в ней не интересует. Я её презираю. Она права, - он кивнул на Маргариту, - мне нужно уйти в подвал. Мне скучно на улице, они меня сломали, я хочу в подвал.
- А чем же вы будете жить? Ведь вы будете нищенствовать?
- Охотно, - ответил мастер.
- Хорошо. Теперь я вас попрошу выйти, а она пусть войдёт ко мне.
И Маргарита была теперь наедине с Воландом

(откровенная интимность бесед Воланда с каждым из главных персонажей романа, граничащая с донесением секретного сотрудника о продолжении исполнения служебной обязанности в подвале, а также явные намёки на сексуальные услуги, в романе автор изложит иначе, исключив индивидуальные аудиенции).

- Иногда лучший способ погубить человека – это предоставить ему самому выбрать судьбу, - начал Воланд, - вам предоставлялись широкие возможности, Маргарита Николаевна!

(разве это фраза не обличает Маргариту в роли секретного сотрудника НКВД?)

Итак, человека за то, что он сочинил историю Понтия Пилата, вы отправляете в подвал в намерении его там убаюкать?

(то есть Воланд считает, что она хочет продолжить наблюдение за мастером, усыпив его бдительность, а после вовсе его ликвидировать)

Маргарита испугалась

(она подумала, что Воланд предлагает ей убить мастера)

и заговорила горячо:
- Я всё сделала так, как хочет он… Я шепнула ему всё самое соблазнительное… и он отказался…
- Слепая женщина! – Сурово сказал Воланд. – Я прекрасно знаю то, о чём вы шептали ему. Но это не самое соблазнительное

(самым соблазнительным для женщины является любовь, а для всемогущего тирана власть).

Ну, во всяком случае, что сделано, то сделано. Претензий вы ко мне не имеете?
- О, что вы! Что вы?

(знак вопроса тут может означать только то, что Маргарита рассчитывает ещё на что-то; возможно, автор так хотел выделить психологию продажной женщины, но в романе вопроса уже не будет, потому что Маргарита всё-таки в первую очередь символ всей поруганной России)

- Так возьмите же это на память, - и Воланд подал Маргарите два тёмных платиновых кольца – мужское и женское

(в романе Воланд подарит небольшую подкову, усыпанную алмазами).

- Прощайте, - тихо шепнула Маргарита.
- До свидания, - ответил Воланд, и Маргарита вышла

(в романе эпизод последнего диалога Воланда ещё при жизни главных героев романа автор выстроит по-другому).

В передней провожали все, кроме Воланда. На площадку вышли Маргарита, мастер, Наташа с чемоданом и Азазелло

(Наташа в романе не сопровождает Маргариту, когда она с мастером уходят от Воланда).

Маргарита сделала знак Азазелло глазами «там, мол, агент»… Азазелло мрачно усмехнулся и кивнул «ладно, мол»

(в романе прямого указания на подчинение Азазелло странных «агентов» уже не будет).

Шёлковые плащи зашумели, компания тронулась вниз. Тут Азазелло дунул в воздух, и, когда проходили мимо окна на следующей площадке лестницы, Маргарита увидела, что человека в сапогах там нету.
Тут что-то стукнуло по полу, никто не обратил на это внимания, спустились к выходной двери, возле которой опять-таки никого не оказалось. У крыльца стояла тёмная закрытая машина с потушенными фарами. Стали садиться в неё, и тут Наташа горестно вскрикнула:
- Ай! Коробочку потеряла…

(в романе Маргарита сама роняет случайно драгоценность, завёрнутую в салфетку, а тут Воланд подарил ей только кольца без коробочки)

- Подождите минутку, - сказал Азазелло и вышел обратно в парадное.
Дело же было так: за некоторое время до выхода Маргариты из квартиры, находящейся под квартирой Воланда, вышла на лестницу сухонькая женщина с бидоном и сумкой в руках. Это была та самая Аннушка, что пролила в среду постное

(в романе подсолнечное, вероятно, автор отказался упоминать христианский обычай даже рядом с именем этой женщины, чтобы не оскорблять веру людей)

масло. Чем вообще занималась эта женщина, мы не знаем, да и никто, наверное, не знает. Известно о ней было, что видеть её можно было всегда почему-то с бидоном, то на рынке, то в нефтелавке, то под воротами дома, то на лестнице, то в кухне квартиры № 48.
Кроме того, было известно, что, где бы ни появлялась Аннушка, тотчас начинался скандал, а кроме этого ещё, что вставала она удивительно рано, когда многие только ложились, часа в два утра.
А на сей раз что-то подняло её совсем уже ни свет ни заря – в начале первого.
Высунув нос из-за двери, Аннушка затем высунулась и вся целиком, дверь за собою захлопнула и уж собиралась тронуться куда-то, как наверху грохнула дверь, кто-то покатился вниз по лестнице и налетел на Аннушку так, что она ударилась головой об стенку.
- Куда ж тебя чёрт несёт в одних подштанниках? – завизжала Аннушка. Человек в одном белье, с чемоданом в руках и в кепке, с закрытыми глазами ответил ей сонным диким голосом:
- Во Владивосток! – шарахнулся дальше и вдруг вылетел в открытое окно во двор.
Аннушка ахнула, подбежала к окну, легла животом на подоконник и стала глядеть вниз, ожидая увидеть на асфальте двора чемодан и насмерть разбившегося человека.
Но ровно ничего на асфальте, освещённом дворовым фонарём и высоко плавающей луной, не было. Оставалось предположить только одно, что неодетая и спящая личность улетела, как птица, не оставив по себе никакого следа.
Аннушка покрестилась, поахала. К чести её надо сказать, что любознательностью она отличалась очень большой. Свою экскурсию она решила отложить и подождать, не будет ли ещё каких чудес.
Первым долгом она поднялась к двери проклятой квартиры № 50, припала ухом к ней и долго слушала. Несколько минут ничего не было слышно, а затем в квартире за дверями что-то стукнуло. Аннушка кинулась вниз и притаилась возле своей двери.
Сверху сбежал человек в пенсне, как показалось Аннушке, с несколько поросячьим лицом и, подобно предыдущей личности, упорхнул в окно.
Это становилось так занятно, что Аннушка, конечно, забыла про свою основную цель и осталась на лестнице, сама с собою разговаривая, руками размахивая и крестясь.
Третий без портфеля, в толстовке, вылетел через несколько минут. А ещё через некоторое время сверху вышла целая компания. Аннушка ткнула ключ в скважину, нырнула в свою квартиру, но дверь не закрыла плотно, а оставила щель, в которой и замерцал её исступлённый глаз.
Какой-то больной не больной, а страшный, бледный, обросший, в чёрной рясе

(в романе на нём так и останется больничный халат),

что ли? Плохо видно. А его ведёт дамочка, извините, голая, только плащ накинут, и вторая такая же, только с чемоданом, и ещё иностранец без шляпы с белой грудью. Все эти в окно не кидались, а прошли вниз, как люди ходят.
Прошумели их плащи.
«Ай, да квартирка! Ай, да квартирка!» - думала Аннушка, и тут что-то упало, звякнуло. Аннушка выскользнула, как змея, из-за двери, бидон поставила к стенке, пала животом на площадку и стала шарить по полу.
Через несколько мгновений в руках у неё была тяжёлая металлическая коробочка. Аннушка кинулась поближе к окну, к луне.
- Золото! Ах, батюшки, золото!
Коробочка исчезла за пазухой, Аннушка бросилась к бидону, тут же соображая, как лучше сделать, вернуться ли в квартиру, никуда не ходить и… знать ничего не знаю… или идти по своему делу и то же самое – знать ничего не знаю…
Но ни так, ни этак ей сделать не удалось. Лишь только она ухватилась за ручку бидона, перед нею вырос тот самый, с белой грудью, шут его знает как, бесшумно, поднявшийся снизу

(в романе он возникнет настолько внезапно, что она даже сообразить ничего не успеет).

Аннушка искусно сделала каменное лицо, подняла бидон, захлопнула дверь и собиралась тронуться вниз.
- Давай коробочку, - вяло сказал белогрудый, и Аннушке померещился в лестничной полутьме клык.
- Какую такую коробочку? Никакой коробочки я не знаю, - искусно ответила Аннушка.
Белогрудый твёрдыми, как поручни автобуса, и столь же холодными пальцами сжал Аннушкино горло, прекратив совершенно доступ воздуха в её грудь. Бидон упал на пол.
Подержав несколько секунд Аннушку в таком положении, разбойник снял пальцы с её шеи.
Хлебнув воздуху, Аннушку улыбнулись.
- Ах, коробочку? – заговорила она. – Сию минуту. Ваша коробочка? Смотрю, лежит! Я думала, она не ваша.
Получив коробочку, иностранец расшаркался, крепко пожал Аннушкину руку и горячо поблагодарила её в таких выражениях:
- Я вам очень благодарен, мадам. Мне эта коробочка дорога как память, - он говорил с сильнейшим акцентом, - и позвольте мне вручить вам двести рублей, - и он вручил Аннушке пачку бумажек.
Отчаянно улыбаясь, Аннушка вскрикнула:
- Ах, покорнейше благодарю! Мерси!
И тут белогрудый в один мах проскользнул через целый марш вниз, но, прежде чем смыться окончательно, крикнул снизу, но без акцента:
- Ты, старая ведьма, если когда-нибудь ещё поднимешь чужую вещь, в милицию её сдавай, а за пазуху не прячь!
Чувствуя в голове звон и суматоху от всех происшествий на лестнице, Аннушка продолжала выкрикивать: «Ах, мерси! Мерси!» - а Азазелло уж давно не было.
Не было и машины во дворе. Она, светя фарами, летела по Садовому кольцу.
А через час в подвальной квартире в переулке на Арбате, в первой комнате, где всё было по-прежнему, как будто никогда Могарыч и не бывал тут, спал тяжёлым сном называющий себя мастером человек.
В комнатёнке, которую ухитрился выгородить помимо ванной комнаты Могарыч, сидела бессонная Наташа и глядела, не отрываясь, на золотые футляр и коробочку, на золотой перстенёк, который подарил ей повар, восхищённый её красотой, на груду золотых монет, которыми наградили её дамы, бегавшие умываться в ванную во время бала. Искры прыгали в глазах у Наташи, в воображении плавали ослепляющие манерами и костюмами фрачники, стенами стояли молочные розы, музыка ревела в ушах

(в романе Наташа исчезнет раньше, потому что её пристрастие к драгоценностям в СССР не имеет смысла, а музыка и постоянный праздник попутчики совсем другой профессии).

Так и сидела Наташа, так и заснула, и рыжеватые её волосы упали на золотые монеты, а пальцы даже во сне сжимали коробочку и футляр.
Во сне она летела верхом на борове над московскими огнями.
В большой же комнате в это время Маргарита сидела над рукописью романа.
Когда послышалось ровное дыхание заснувшего мастера и Наташа затихла в своей каморке, Маргарита Николаевна открыла чемодан и взялась за экземпляр.
Она перелистала рукопись и нашла то место, которое её мучило полтора года, на котором прервалась её жизнь.
Маргарита пошевелила вспухшими обветренными губами и прошептала:
- Гроза гнула и ломала гранатовые деревья, трепала розовые кусты…