Прогулки с Барковым или путешествие с дилетантом, «Мастер и Маргарита»: альтернативное прочтение Опции

[tsa]

Глава XIII. От Феси и Берлиоза до Мастера

«Некий пенсионер был чрезвычайно удручен видом из его окон соседней женской бани с мелькающими наглыми телами обнаженных женщин. По его требованию явилась авторитетная комиссия, но никакого безобразия не обнаружила.
– Никого не видно, – удивились члены комиссии.
– Да вы на шкаф залезьте, и просуньте голову в форточку – ответствовал оскорбленный пенсионер, – тогда все хорошо и увидите!»
Анекдот советских времен

То ли роковой инфернальный номер сказался на качестве данной главы, то ли к моменту ее написания маниакальные фантазии Баркова истощились и дошли до естественного предела, трудно сказать. Но в строгом соответствии с криптографическими бреднями Баркова, на роль Мастера может претендовать кто угодно, только не Горький. Например, неплохое совпадение ключевых признаков имеет Владимир Ильич Ленин.

III.XIII.1. М. О. Чудакова высказала предположение, что роль, аналогичную роли Мастера, в первой редакции мог играть ученый-энциклопедист Феся, которому была посвящена специальная глава. Проверить достоверность этой гипотезы сейчас также практически невозможно. Б. В. Соколов
«…Практически невозможно» – с этим категорическим утверждением едва ли можно согласиться: у нас есть текст романа, теперь уже открыты тексты ранних редакций; создание любого произведения имеет свою логику и последовательность. Ведь если в ранних редакциях в сценах на шабаше Маргарита показана как законченная шлюха, то даже единогласным голосованием всех мэтров филологии этот "идеал вечной, непреходящей любви" в "славную плеяду русских женщин, изображенных Пушкиным, Тургеневым, Толстым" уже никак не втиснешь. Поэтому "невозможно" следует понимать с оговоркой – в рамках "официальной" версии, отождествляющей Мастера с создавшим этот образ автором.

В ранних редакциях в «сценах шабаша» Маргарита показана не привычной Баркову шлюхой, а самой обыкновенной ведьмой. Именно обыкновенной, поскольку Маргарита поздних редакций ведьма необыкновенная. Собственно по внутренней сути, в мистическом смысле, она и не ведьма вовсе, а обычная женщина, но под воздействием крема Азазелло отринувшая нормы повседневной морали и приобретшая несвойственную ей в обычной жизни «жестокость и буйность»[1]. Таких женщин в повседневной жизни мы часто называем ведьмами, но это не более чем эпитет, характеризующий исключительно черты их характера, а не природное естество, как таковое.

Создание любого произведения действительно имеет свою логику и последовательность, и именно эта логика и показывает, что от редакции к редакции Булгаков постоянно возвышал образ своей героини, так же, как и образ Воланда и его свиты. Как я уже отмечал (см. тезис I.IV.13), в начальных редакциях Маргарита навсегда оставалась вечной ведьмой, не только привычно скалящей зубы, но, после отравления, еще и с радостью срывавшей с себя одежду и запрыгивающей на уже привычную метлу. В еще более ранней редакции, когда главный герой еще именовался Поэтом, его даже забрать предлагали без Маргариты. За 12 лет работы над романом образ Маргариты кардинально эволюционировал от вульгарной, постоянно скалящей зубы ведьмы, до верной подруги и спутницы Мастера. Поэтому первые фривольные описания бала Сатаны несовместимы с окончательной редакцией, так как противоречат новой художественной концепции романа и новому, более возвышенному и одухотворенному образу Маргариты. Следовательно, нет никаких оснований использовать ранние черновые наброски при анализе окончательно сложившегося у автора художественного образа героини.

Привлекая к анализу романа его ранние редакции, нужно понимать, что в данном случае мы имеем дело не с постепенным развитием изначально выбранного сюжета, а с его кристаллизацией в процессе разработки автором параллельных художественных миров. Хотя действующие лица разных редакций носят одни и те же имена – Маргарита и Воланд – это принципиально разные образы из разных сюжетов. С аналогичными героями других редакций их объединяет только имя.

III.XIII.2. Допустим, что гипотезу М. О. Чудаковой проверить действительно невозможно. Тогда зачем тому же Б.В. Соколову выдвигать встречную ("Философские науки", декабрь 1987 г.) – о том, что прототипом Феси явился Флоренский? Выходит, автор заранее уверен, что его собственная гипотеза тоже обречена на недоказуемость – ведь в противном случае решение по ней автоматически внесло бы ясность и в существо гипотезы М. О. Чудаковой? Но тогда зачем вообще выдвигать заведомо неподтверждаемые гипотезы? Снова "15 + 15 = 29"?..

Даже в физике разрабатываются гипотезы обреченные на недоказуемость. Смысл любой новой гипотезы заключается, прежде всего, в том, чтобы дать более удовлетворительное, чем существующие гипотезы объяснение, а будет ли это объяснение на сто процентов истинно одному богу ведомо. Пока нет лучших гипотез, приходится принимать на вооружение те, что имеются в наличии. И непонятно, каким образом подтверждение гипотезы Соколова может внести ясность в гипотезу Чудаковой? Гипотеза Чудаковой относится к роли героя в романе, а гипотеза Соколова – к его возможному прототипу. Если даже будет доказано, что прототипом Феси был Флоренский, это никак не прояснит вопрос, играл ли он «роль, аналогичную роли Мастера, в первой редакции».
______________________________________________________
[1] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 696.

[tsa]

III.XIII.3. Нет, уважаемый читатель, давайте все-таки примерим высказанную М. О. Чудаковой мысль к предлагаемой концепции прочтения романа. Ведь критерием достоверности любой концепции является объяснение с ее помощью необъясненных до этого фактов. А в булгаковедении с этим как раз не густо. Гипотез много, но ни "триады" Бориса Вадимовича, ни его же "монада" ничего нового к постижению замысла Булгакова не прибавили.

М. О. Чудаковой не только описана первая, в значительной части уничтоженная редакция, но и реконструирована часть уничтоженного текста, благодаря чему наши возможности не так уж безнадежны…

Прежде чем использовать реконструкции Чудаковой, не худо было бы оценить их достоверность. Вот аргументированное мнение об этих реконструкциях известного текстолога булгаковеда Лидии Яновской:

«А все-таки – можно ли прочесть разорванную тетрадь?
<…> полностью восстановить утраченный текст, представить его таким, каким он был до полууничтожения его автором, – нет, разумеется. Это не только нельзя сделать – этого нельзя делать.
Попытка дописать за автора строку – возможна, сложна, требует аргументации.
Попытка дописать за автора одну за другою сотни строк, попытка дописать за автора одну за другою сотни страниц – бестактна и недопустима; она предполагает, что писать художественную прозу так же просто, как буриме: достаточно иметь начала строк…
Тем не менее такая попытка была сделана М. О. Чудаковой в середине 70-х годов, вызвала сенсационный восторг журналистов (несколько однообразный и уже поэтому казавшийся заданным восторг) и, как ни странно (может быть, под напором журналистского восторга), была почтительно принята булгаковедами.
М. О. Чудакова утверждала, что опубликованные ею многие страницы первой редакции романа – только часть реконструкции, что всего восстановлено ею «около трехсот страниц текста». И удалось это будто бы благодаря «довольно большой предсказуемости булгаковского текста», а также тому, что «в арсенале речевых его средств особое место принадлежит излюбленным словам и оборотам речи» и «для описания близких по типу ситуаций у него неизменно привлекаются повторяющиеся слова».
Но дело в том, что необыкновенная простота булгаковской прозы, достигшая совершенства в 30-е годы, простота «Театрального романа» и «Мастера и Маргариты» – это простота чуда, простота гармонии, родственная пушкинской простоте. «Предсказуемость» ее – кажущаяся. И дальнейший опыт текстологической работы самой М. О. Чудаковой, правда, не с прозой 30-х, а с прозой 20-х годов, подтвердил это.
Имею в виду первую публикацию повести «Собачье сердце» в журнале «Знамя» (1987, № 6), снабженную пометой: Подготовка текста М. Чудаковой.
За основу публикации, как известно, тогда был взят не авторский, а случайный, «бродячий» текст «Собачьего сердца», и уже затем М.О. Чудакова вносила в него поправки, исходя из своего представления о «предсказуемости» текстов Булгакова. Гипноз имени текстолога, уже прославившегося к этому времени «реконструкцией» тетрадей «Мастера и Маргариты», был таков, что редакция не стала сверять текст с оригиналом. (Хотя сделать это было проще простого: заместитель главного редактора журнала «Знамя» В. Я. Лакшин как раз в ту пору снимал в отделе рукописей свой телефильм о Булгакове).
Увы, при всем знании «неизменно повторяющихся слов» и «излюбленных оборотов речи» Михаила Булгакова, Чудакова не заметила, что предложенный ею текст (разошедшийся затем по стране многомиллионными тиражами переизданий) – не вполне авторский; что фамилия персонажа – «Чугункин» – превращена в «Чугунова» отнюдь не автором, а бог весть кем; что у Булгакова кот не «забрался по трубе», а «взодрался по трубе»; что у Булгакова речь идет не о «песьей шкуре», а о «песьей шубе»; что лампа у Булгакова не под «шелковым», а под «вишневым абажуром» (и откуда взялся «шелковый»? во всех трех редакциях повести – «вишневый»); что у автора нет: «Зина и Дарья Петровна, открыв дверь…» – у автора: «Зина и Дарья Петровна, открыв рты, в отчаянии смотрели на дверь»; и когда доктор Борменталь хватает Шарикова за шиворот, то полотно на сорочке у того треснуло не «спереди», как перепечатывали все издания, ссылаясь на журнал «Знамя» и «подготовку текста М. Чудаковой», а наоборот – «сзади»; спереди же «с горла отскочила пуговка…»
Короче, готовя «Собачье сердце» для двухтомника прозы Булгакова (Киев, «Днипро», 1989) и сравнивая опубликованный в журнале «Знамя» текст с оригиналом, я собственноручно сняла не менее тысячи (прописью: одной тысячи) искажений в этой маленькой повести…
(Стоит напомнить, что бедствия «Собачьего сердца» на этом не закончились: в Собрании сочинений Булгакова («Художественная литература», 1989, т. 2) уже после того как я имела честь сообщить в печати, какая именно редакция повести является третьей и окончательной, текст повести все-таки дали по второй редакции, назвав ее без какой бы то ни было аргументации третьей, и потеряли таким образом последнюю авторскую правку.)
В отличие от «Собачьего сердца», «реконструкцию» первой тетради «романа о дьяволе» сверить с оригиналом нельзя. Но и при беглом сравнении «восстановленных» страниц с уцелевшими обрывками подлинника видны явные огрехи.
Недописанное название одной из глав – «Марш фюнеб…» – М. О. Чудакова расшифровала так: «Марш фюнебров» («Записки отдела рукописей», с. 69). Но в романе никаких «фюнебров» нет. Глава, конечно, называется «Марш фюнебр» (фр.: march funebre – похоронный марш). [3].
Или следующие строки, «восстановленные» в «Записках отдела рукописей» (с. 67).
«– Ага-а… – про…» Это Берлиоз реагирует на рассказ Воланда о Пилате.
М. О. Чудакова – не только дописав начатое «про…», но и добавив по своей инициативе слово «значительно» – читает так: «…про [тянул значительно] Берлиоз».
Но в тетради «про…» оборвано не после буквы о, а чуть дальше: после о видно начало следующей буквы – петелька внизу строки, с какой Булгаков мог начать м, л, даже я. То есть никак не «протянул». Может быть, «промычал»?
В этом же отрывке Пилат, резко двинув рукой, задел чашу с вином и «расхлопал… вдребезги».
Что «расхлопал» Пилат? М. О. Чудакова прочитывает: «расхлопал[ось]» вино. Хотя, вероятнее, глагол «расхлопал» относится не к вину, а к сосуду, содержащему вино: «расхлопал…» – чашу? Ср. в «Белой гвардии»: «У нас он начал с того, что всю посуду расхлопал. Синий сервиз. Только две тарелки осталось».
В той же строке, далее: «расхлопал… вдребезги и руки…» – М. О. Чудакова читает так: «вдребезги, и руки [Пилата обагрились?]» – правда, на этот раз помечая вставку сомневающимся вопросительным знаком.
Но после слова «руки» я вижу в тексте неполностью уцелевшую букву, более всего похожую на з в булгаковском написании. Может быть, залил?.. забрызгал?.. запятнал?.. Во всяком случае, ни слова «Пилат», ни слова «обагрились» здесь нет.
Еще более сомнительна «реконструкция» этих нескольких строк в целом. В подлиннике они выглядят так:

Впервые в жизн…
я видел как надме…
Пилат не сумел сде…
жать себя.
Резко двинул рукой,
нул чашу с ордин…
при этом расхлопал…
вдребезги и руки…
- Ага-а… – про…
Берлиоз, с величай…
интересом слушая
рассказ.

Здесь более половины листа оторвано по вертикали, и тем не менее текст, как видит читатель, прочитывается легко: «в жизни», «надменный», «сдержать»; «ордин…» – вероятнее всего, означает «ординарное вино» (Л. Е. Белозерская рассказывала, что Булгаков очень любил ординарное вино, vin ordinaire; не удивительно, что в первой редакции романа, задолго до «Фалерно» или «Цекубы», его Пилат пил это вино); «с величайшим» и т.д. Для полного понимания отрывка не хватает нескольких слов – двух, трех…
Но М. О. Чудакова, восстанавливая этот текст, вводит не несколько, а много слов: «Впервые в жизни [и в тот… день]» – причем после «тот» еще отточие, означающее, что реконструктору хотелось бы ввести еще какое-нибудь слово, но пока не придумалось, какое.
«…я видел, как надме[нный прокуратор] Пилат…»
«[Вино] при этом расхлопал[ось по полу, чаша разбилась] вдребезги…»
Обилие вводимых слов М. О. Чудакова поясняет тем, что «при реконструкции каждой строчки всегда учитывалось возможное число букв на строке, связанное с особенностями почерка» («Записки отдела рукописей», с. 65). Иначе говоря, слова вставлялись потому, что для них на строке есть место – просто в качестве балласта.
Но ведь почему-то этот текст читается и без введенных реконструктором слов? А что если автор пренебрег «возможным числом букв» и по какой-то причине целый ряд строк не дописал до края страницы? Могло это быть или не могло? А если могло быть, то по какой причине?
По случайности текст этой страницы, вот в таком виде, как я привела его здесь, столбиком, был выписан в моей рабочей тетради еще в 60-е годы. И насильственное удлинение хорошо знакомых строк реконструктором, в распоряжении которого были недоступные мне теперь рукописи, вызывало тягостное недоумение. Пожалуй, жажда разобраться в этой загадке и вызвала ту яростную вспышку исследовательской страсти, которая одна могла пробить такую крепость, как двери отдела рукописей в конце непробиваемых 70-х годов, и я получила то самое, на шесть часов, с 10 до 16, свидание с первыми тетрадями «Мастера и Маргариты».
Лист 33-й, на котором находятся приведенные строки, по-прежнему хранил свою тайну. Разгадка раскрылась дальше – на обороте 62-го листа.
Здесь, на обороте 62-го листа, страница оказалась разграфленной вертикальной чертой. Понимаете? Карандашная черта делит лист по вертикали примерно пополам, и справа оставлено широкое поле – как бы для выписок; выписок, правда, нет, поле оставлено чистым; а слева идет текст… Что это значит? А то, что и лист 33-й был так же разделен пополам и Булгаков писал только на левой его половине.
Подсчитывать «число букв», которые могли бы поместиться на строке, если бы писатель, как добросовестный школьник, дописал каждую строку до конца?.. Подбирать слова, которые мог бы написать, но так никогда и не написал Булгаков?..
Я остановилась лишь на нескольких строках из трехсот страниц «восстановленного» текста. Довольно?»[1]

Думаю и нам довольно, чтобы понять на какие не безнадежные возможности надеется Барков. Я не отрицаю значения проведенной Чудаковой работы. Все-таки она в определенной степени восстановила смысл имеющихся обрывков текста и придала им связный вид. Но настоящая реконструкция этих текстов очевидно еще впереди.
________________________________________________
[1] Яновская Л. Последняя книга или Треугольник Воланда с отступлениями, сокращениями и дополнениями. Прочитывается ли разорванная тетрадь? – http://abursh.sytes.net/rukopisi/yanovsk7a.htm

[tsa]

III.XIII.4. Вот как выглядит в ее описании этот персонаж: "… Биография вундеркинда Феси… Два года учился в Италии, после революции на 10 лет изгнан с кафедры. В этой 11-й главе есть важные указания на время действия романа – десять пореволюционных лет, прошедших до момента появления статьи в "боевой газете".
Понятно, что с биографией Булгакова это описание ничего общего не имеет. Но к приведенному М. О. Чудаковой описанию можно добавить, что в нем просматриваются вехи биографии Горького. Правда, Горький не "два года учился" в Италии, а два раза эмигрировал в эту страну. После революции он действительно был изгнан на десять лет, только не с кафедры, а из страны победившего пролетариата…

Горький никогда не изгонялся из Советской России. В 1921 г. он уехал добровольно, так как его отношения с Советской властью зашли в тупик по причине крайне неприязненных отношений с Зиновьевым, бывшим в то время председателем Петросовета. В 1926 г. Зиновьева отстранили от руководства Петросоветом и Исполкомом Коминтерна и вывели из Политбюро, а в 1927 г. за объединение с Троцким исключили из ЦК и из партии. Возможно это только простое совпадение, но уже в следующем году Горький приезжает на родину. – «В 1928 в связи со своим шестидесятилетним юбилеем Горький возвращается в СССР, где его встречают с бурным энтузиазмом. Горький совершает бесчисленные поездки по стране от Мурманска до Баку, изучает наше социалистическое строительство, выступает с речами на митингах и собраниях, ведет переписку с рабкорами и селькорами, печатает огромное количество статей, наконец принимает на себя редактирование журнала «Наши достижения» и организует журнал для писателей-самоучек «Литературная учеба». Горький состоит членом Комакадемии. В марте 1928 СНК СССР особым актом отметил заслуги Горького в области литературы, а в мае 1929 он был избран членом ЦИК на 5 Съезде Советов СССP»[1]. Где же здесь десятилетний срок изгнания?!! С каких пор 21+10=28? Даже если отнести срок «изгнания» к окончательному переезду Горького в Москву в 1933 году, все равно баланс у Баркова не сходится.

III.XIII.5. Что же касается статьи в "боевой газете", то как раз ко времени написания Булгаковым этой первой редакции подоспел целый ряд "громовых" статей Горького, явившихся своеобразной визой для возвращения на "кафедру". Газеты, в которых они публиковались, действительно были "боевыми" – "Правда" и "Известия".
Примечание. "В последние годы жизни … великий мастер культуры…, поборник пролетарского гуманизма, Горький в момент наибольшего обострения классовой борьбы в нашей стране написал свою громовую статью "Если враг не сдается, его уничтожают". Недаром говорил о Горьком наш великий и мудрый вождь Сталин, что он посвятил свою жизнь и творчество на радость всем трудящимся, на страх врагам рабочего класса" – "Правда", 19 июня 1936 г.

Только в воспаленном криптографией воображении могут совместиться образы безобидного, далекого от реального мира Феси, и пишущего «громовые статьи» Горького. Да и Чудакова никак не имела в виду, что Мастера раньше звали Феся, она предположила только, что это мог быть центральный образ повествования. Но из этого никак не следует, что сам сюжет был хоть в чем-то аналогичен сложившемуся впоследствии сюжету романа о Мастере и Маргарите.
________________________________________________________
[1] Луначарский А. В. Горький // Большая Советская Энциклопедия. В 65 т. Изд. 1-е. Т. 18. – М.: АО «Советская энциклопедия», 1930, ст. 228.

[tsa]

III.XIII.6. Подтверждением этой версии служит и заявление Феси о том, что "русского мужика он ни разу не видел в глаза". Полагаю, что более четкое указание на личность Горького как прототип этого персонажа трудно даже представить – ведь именно это обстоятельство неоднократно отмечалось другими писателями, начиная, пожалуй, с И. А. Бунина.
Как видим, здесь тоже "Черный снег" вместо "Белой гвардии". Но на то и Булгаков… И не следует раньше времени хоронить плодотворную гипотезу – оказывается, ее можно не только доказать, но и в свою очередь использовать в качестве инструмента для раскрытия замысла Булгакова.

«Полагаю, что более четкое указание» на добровольное блокирование интеллекта трудно даже представить. Мы наблюдаем случай уникального полного затмения, только не солнца, а разума. Городской житель Феся действительно русского мужика в глаза не видел. Что же касается Горького, то «немногие писатели имели такую пеструю, необычайную и насыщенную биографию, как Горький. Жадный интерес к жизни позвал его к тысячеверстым «шатаниям» по России. Он обошел Поволжье, Дон, Украину, Крым, Кавказ, познал неисчислимое множество различных впечатлений, необыкновенных приключений»[1].

Отзывы Бунина о Горьком, в силу связывавших их сложных отношений, нельзя признать объективными. Как я уже отмечал, когда-то Бунин входил в круг писателей прозванных Зинаидой Гиппиус «подмаксимками» (см. тезис I.II.12). Именно это возмутительное, нестерпимое для него клеймо и пытался Бунин смыть в своих воспоминаниях, скрывая свою бывшую близость к Горькому до революции и презрев собственные клятвы верности и признательности. – «Позвольте только особенно горячо поцеловать Вас. Вы истинно один из тех очень немногих, о которых думает душа моя, когда я пишу, и поддержкой которых она так дорожит <…> Весь Ваш Ив. Бунин»[2] – писал он Горькому в 1915 году. Но даже в своих поздних воспоминаниях Бунин упрекал Горького не в том, что тот «русского мужика ни разу не видел в глаза», а в том, что «Горький уничтожал мужика и воспевал «Челкашей», на которых марксисты, в своих революционных надеждах и планах, ставили такую крупную ставку»[3].

На самом деле русского мужика Горький знал прекрасно, сталкиваясь с ним не только во время странствий «на ходу», но и во время постоянной жизни в селе. Например, лето 1900 года Горький как обычно провел в селе Мануйловка Полтавской губернии, куда настойчиво звал и Бунина: «Приезжайте-ка сюда! Здесь хорошо, очень хорошо»[4]. О своих мыслях по этому поводу Бунин пишет в письме к А. М. Федорову: «Много пишу, читаю – словом, живу порядочной жизнью, <…> Кроме того, сильно тянет меня к себе Горький, – он в Полтавской губернии, а Полтавскую губернию я чрезвычайно люблю»[5].

В Мануйловке до сих пор есть памятник и дом-музей писателя. По свидетельству местных жителей Горький активно интересовался их жизнью: «Мы подумали: приехал барин, – вспоминали о Горьком мануйловские крестьяне. – Прошло дней десять. Смотрим, у нового жителя не барские привычки. Ходит по селу, с селянами запросто разговаривает. Интересуется жизнью нашей, украинскому языку учится. С молодежью в городки играет…»[6]. Об этом же пишет и Горький Бунину: «Я ничего не делаю, играю в чушки с мужиками и немножко пьянствую с ними. Хорошая компания, ей-богу!»[7]

«Здесь, на Украине, 27 июля 1897 года у писателя родился сын Максим»[8]. «После Украины Горький живет с семьей в селе Каменное около Торжка, в Тверской губернии, у своего друга химика Васильева»[9].

Из писем Бунина видно, что замыслы своих произведений о крестьянах, в том числе и знаменитой «Деревни» он обсуждал с Горьким и высоко ценил его замечания. – «Вернулся к тому, к чему вы советовали вернуться, – к повести о деревне. <…> Ах, эта самая Русь и ее история! Как это не поговорили мы с Вами вплотную обо всем этом! Горько жалею»[10].

В 1910 году, когда Бунин с женой с 22 апреля по 8 мая гостил у Горького на Капри, «еще до того, как отечественная критика успела определить отношение к «Деревне» как замечательному явлению текущего литературного сезона, Горький высказал Бунину лично свои впечатления по поводу первой части повести. Впечатления эти были более чем благоприятны»[11]. После отъезда Бунина Горький пожелал ему вдогонку в своем письме: «Будьте здоровы, кончайте «Деревню» так же твердо и хорошо, как и начали, и – да будет Вам легко и свободно, дорогой друг!»[12].

Осенью Горький пишет Бунину письмо, в котором дает краткий критический разбор опубликованных частей «Деревни» и повторяет свою высокую оценку: «И множество достоинств вижу в повести этой, волнует она меня – до глубин души»[13]. В ответ Бунин пишет: «Большое Вам спасибо, дорогой, за похвалы. Сильно побуждают они меня на новую, лучшую работу»[14], – и интересуется мнением Горького о конце повести. Ответ Горького не заставил себя ждать: «Конец «Деревни» я прочитал – с волнением и радостью за Вас, с великой радостью, ибо Вы написали первостепенную вещь. Это несомненно для меня: так глубоко, так исторически глубоко деревню никто не брал. <…> Так еще не писали»[15]. В ответ Бунин выражает Горькому искреннюю признательность: «<…> если напишу я после «Деревни» еще что-нибудь путное, то буду я обязан этим Вам, Алексей Максимович. Вы и представить себе не можете, до чего ценны для меня Ваши слова, какой живой водой брызнули Вы на меня!»[16].

Переписка Бунина с Горьким убедительно свидетельствует, что не видевший и не понимавший русского мужика безалаберный и не от мира сего Феся, с которым бы Бунину и в голову не пришло советоваться, не имеет к Горькому ни малейшего отношения.

Горькому действительно не нравился русский мужик и русское крестьянство. Но в своем отрицательном суждении он был вовсе не одинок. Вот, например, мнение о русском крестьянстве Варлама Шаламова, имевшего «счастье», а точнее несчастье близко соприкоснуться с нравами русского крестьянства в 1918 году:

«Одно из самых омерзительных моих воспоминаний – это посещение нашей квартиры крестьянами из ближних да и из дальних деревень. <…>
Навсегда из моей жизни исчезла мебель нашей квартиры именно в 1918 году. Вот тогда я хорошо запомнил, что такое крестьянство – вся его стяжательская душа была обнажена до дна, без всякого стеснения и маскировки»[17].

Биография Горького не имеет ничего общего с биографией Мастера. Если Мастер был образован и знал пять языков, то Горький был самоучкой и языков не знал. У Мастера не было детей, а у Горького были. Мастер был затравлен критиками, Горький – обласкан. Мастер по характеру тяготел к затворничеству, Горький же стремился активно познавать мир: «Хождение мое по Руси, – вспоминает Горький, – было вызвано не стремлением ко бродяжничеству, а желанием видеть – где я живу, что за народ вокруг меня?»[18] И нет числа этим различиям. Но есть среди них важнейший ключ, упущенный Барковым – женщины Мастера и женщины Горького. Если Мастер не помнил свою первую жену и был разлучен со своей возлюбленной, то Горький никогда не разлучался с любимыми, ни одну из них не забывал и заботился о них вплоть до их трудоустройства. Его бывшая гражданская жена Андреева так же не подходит на роль Маргариты, поскольку Маргарита была не гражданской женой, а любовницей Мастера. К тому же с Андреевой Горький расстался за 15 лет до своей смерти, еще при отъезде за границу в 1921 г. Его последней любовью стала Мария Игнатьевна Закревская-Бенкендорф-Будберг:
«Они едут в Италию, которую Алексей Максимович очень любил, в Сорренто, живут там долгое время. Горький, хотя и был уже болен, плодотворно работает: она его вдохновляет, он рядом с ней молодеет, полнится силами, пишет рассказы о любви.
А потом было возвращение в Москву, неотвратимое развитие болезни, все учащающееся кровохарканье, развитие астмы, не позволяющей и шагу ступить без кислородной подушки – все это делает его жизнь мучительной. Но он продолжает любить. Горький ни с кем в жизни своей не жил так долго, как с ней. А она давно охладела к нему. И этого не скрывает.
Она уехала. Она живет с Уэллсом – и тот в ней что-то находит неведомое, но отвечает на все письма Горького. А тот шлет одно за другим... И в этих письмах его – и страсть, и надрыв, и тоска... Знал, понимал, что потерял последнюю женщину в своей жизни. Оттого и боль в тех письмах»[19].Как видим, Горький потерял свою любовь еще до гипотетического отравления. В его жизни не было последнего полета с любимой женщиной, а только тоска и отчаяние…

Если уж следовать криптографическому подходу, на роль Мастера лучше предложить В. И. Ленина. Только с ним совпадают основные ключи – знание языков и отсутствие детей. И только в этом случае действительно полностью раскрывается внутренний смысл булгаковского финала. Действие происходит весной 1917 года, последний полет есть не что иное, как путешествие Ленина с Инессой Арманд из Швейцарии в Швецию через территорию воюющей с Россией Германии в опломбированном вагоне, организованное очевидным прообразом Воланда – видным германо-русским революционером и агентом германского правительства Александром Парвусом (Гельфандом). Созвучие Вол-анд – Гельф-анд говорит само за себя, но еще более явно на личность Парвуса указывает известный диалог Воланда и Берлиоза:
«– Вы – немец? – осведомился Бездомный.
– Я-то?.. – Переспросил профессор и вдруг задумался. – Да, пожалуй, немец… – сказал он.
– Вы по-русски здорово говорите, – заметил Бездомный»[20].

Стоит ли пояснять, что настоящий немец не стал бы задумываться над таким вопросом, а вот германо-русскому революционеру, да еще и агенту германского правительства, как говорится, сам бог велел.

С Воландом-Парвусом Мастер-Ленин поддерживал связь через Я. С. Ганецкого, занимавшегося конкретными вопросами переезда – «в 1917 принимал деятельное участие в организации возвращения Ленина из эмиграции»[21]. Именно через личность Ганецкого в романе раскрывается покрытая мраком загадка вина цекуба. Все исследователи творчества Булгакова умудрились дружно не заметить истинного смысла этого слова, наивно связывая его то с действительно существовавшим в древности вином, то с комиссией ЦеКУБУ. А ведь ларчик открывается очень просто. Достаточно вспомнить, что Булгаков был родом с Украины, и сразу станет ясно, как именно следует читать внешне русское слово «цекуба» в украинском языке – «цэкуба» или точнее «цэ КУБА»!

Несмотря на то, что слово «Куба» официально как бы и существует, и, казалось бы, вызывает ассоциацию только с островом Свободы, в те годы, задолго до знаменитой кубинской революции, оно такого значения не имело. Зато оно было широко распространено в партийной среде 20-30-х годов. Это был оригинальный партийный псевдоним видного советского государственного деятеля Якова Станиславовича Ганецкого[22] названного так товарищами по партии по инициативе и при поддержке В. И. Ленина.

Именно загадочное слово «цекуба», произнесенное с естественным для фамилии Ганецкого украино-польским акцентом, отвечает нам на вопрос, кто перевез влюбленных – «цэ КУБА постарався». Именно этот ключ однозначно указывает на прототип Азазелло. Впрочем, Булгаков для надежности подстраховался и дублирующим ключом, – ведь именно Ганецкий «в 1914 способствовал освобождению В. И. Ленина из австрийской тюрьмы»[23]. Что это, как не извлечение Мастера?!! Как видите, все ясно и понятно без всяких барковских извращений с переходом «КУБУ» в «КУБА». Если бы в результате сталинских репрессий имя видного большевика Азазелло-Ганецкого не было стерто с политической карты мира, то замысел романа давно бы уже был открыт неутомимыми исследователями. К сожалению, план писателя был нарушен в результате непредвиденного им стечения обстоятельств.

Теперь ясен печальный смысл булгаковского финала. Сцена в подвале не что иное, как аллегория. Никакого вина Азазелло-Ганецкий вообще не приносил, это всего лишь упоминание пароля – «Фалерно?» – и отзыв на него – «Це Куба!» Радостным сообщением, что все проблемы, связанные с проездом пломбированного вагона через территорию Германии, удалось разрешить, Азазелло-Ганецкий сражает наповал Мастера-Ленина и Маргариту-Инессу, но только в переносном смысле этих слов. Их счастливый обморок проходит так же быстро, как и мнимое отравление. Разъясняется и преображение героев в последнем полете – обычный грим, в котором любил щеголять великий конспиратор – Ильич, при необходимости ловко прикидывающийся, хоть рабочим Сестрорецкого завода, хоть кочегаром. Кажется только в женское платье, как его соученик по гимназии Керенский, он не переодевался. Обратите внимание, в описании преображения героев в последнем полете, подчеркнуто, что Мастер гримирует свой облик длинной косой – «волосы его белели теперь при луне и сзади собрались в косу, и она летела по ветру»[24]. Можно ли представить более ясное указание на прикрытую этой косой широко известную лысину Ленина? И как обычно у Булгакова присутствует и второй план – за спиной у замыслившего революционный переворот Мастера-Ленина летит коса – распространенный символический образ смерти, угрожающей при этом народам России.

Для интересующихся остальными прототипами могу сообщить, что Иешуа это не кто иной, как сам Лев Толстой, лично возвещающий свое учение, в качестве зеркала русской революции – волнений в Ершалаиме. Именно так охарактеризовал его Ленин в соответствующей работе, аналоге романа Мастера. И эта ленинская работа действительно не завершена, пока не освобожден русский пролетариат. Ясен и прототип Пилата. В его образе выведена РПЦ, предавшая Иешуа-Толстого анафеме. Как видим, Булгаков полагал, что после того, как мумию Ленина заберут из Мавзолея и упокоят по-христиански, РПЦ пойдет на воссоединение с учением Толстого. Что ж, в добрый путь. Философия Толстого и Канта только улучшит христианство.

Но вернемся к главным героям. Вечный покой только снился Мастеру-Ленину и Маргарите-Инессе. Последний полет это одновременно и расцвет и начало конца их трогательной любви. Вместо обещанного Воландом-Парвусом гомункула Мастер-Ленин вылепил ВОСР. Для тех, кто не помнит нашу славную историю, поясняю, это Великая Октябрьская социалистическая революция. В посеянном ею вихре через три года от холеры погибает Маргарита-Инесса. Не отсюда ли этот настойчивый мотив смерти от «фалерно» (холерно) в романе? После смерти Инессы Ленин вынужден вернуться в объятия старой, больной базедовой болезнью с выпученными глазами жены, «<…> этой… ну <…> Вареньке, Манечке… <…> впрочем не помню»[25]. Но мы то помним, читатель, прекрасно помним, что в списке распространенных женских имен, не включающем слишком экзотических вариантов, сразу за именем Мария (уменьшительное Манечка) идет имя Надежда. Именно так и звали жену Ленина – Крупскую. Вот как тонко, красиво и оригинально подает нам нужную информацию великий писатель. Обратите внимание, читатель, все необходимые для индукции сведения изящно помещены в подтекст многоточия вышеприведенных строк. И вот еще малозаметный для булгаковедов штрих к истории любви Мастера и Маргариты – «<…> любовь поразила нас мгновенно<…> когда мы оказались, не замечая города, у Кремлевской стены на набережной»[26]. Ведь все важнейшие события в жизни Маргариты так или иначе связаны с Кремлевской стеной! Это вспышка любви к Мастеру и свидание с Азазелло – «через несколько минут Маргарита Николаевна уже сидела под Кремлевской стеной на одной из скамеек, поместившись так, что ей был виден Манеж»[27]. Эти строки единственное эхо темы Кремля в романе. Можно ли более прозрачно намекнуть на образ великого «кремлевского мечтателя»? А вот как еще более тонко намекает гениальный писатель на печальный конец, ожидающий Маргариту-Инессу в дарованном ей «покое»? – Помнишь ли, читатель, печальную судьбу мандаринов, которые пожрал со шкуркой обжора Бегемот? Анаграмма слова «мандарин» перестановкой всего двух букв и дает нам искомый результат «Арманд Ин.»

Ну согласитесь, читатель, ведь как здорово вплетена в ткань романа и эта судьбоносная метка![28] Да мало ли найдется таких, у кого альтернативное видение светлых булгаковских образов уже на подходе, уже и книга подготовлена к печати и дело за малым – найти издателя, а тут откуда-то взялся этот кандидат технических, а не литературных наук, и испортил всю обедню… И пусть эти массолитные ряды альтернативщиков не умеют не только считать, но и писать, и даже не всегда следуют правилам русской грамматики, но зато пишут, пишут, пишут без конца, пережевывая одни и те же фантазии. А уж как они умеют изгаляться, придираясь к мелочам, как красиво, витиевато разбивают в пух и прах работы своих недругов, не имея за душой ничего, кроме весьма сомнительных сентенций, пользующихся популярностью в наше смутное время, хотя смысла в них не больше, чем в компостной куче, в чем можно легко убедиться, ознакомившись с их многочисленными работами.

Но, к счастью, есть на свете озарения, которые само Провидение посылает нам, чтобы спасти роман Булгакова от неправильных толкований. И Провидение это (в который уже раз!) послало мне вышеизложенные светлые мысли убедительно опровергающие все измышления Баркова, а равно и прочих его последователей.
__________________________________________________
[1]Бурбан В. «Будьте человечнее в эти дни всеобщего озверения». Несвоевременный Максим Горький. К 135-летию со дня рождения // Зеркало недели. – 2003. – № 12 (437) 29 марта – 4 апреля.
[2] Письмо И. А. Бунина к А. М. Горькому от 15.03.1915 // Горьковские чтения. 1958-1959. – М.: Изд-во АН СССР, 1961, с. 77.
[3] Бунин И. Воспоминания // Наш современник. – 1990. – № 11. – С. 181.
[4] Письмо А. М. Горького и Е. П. Пешковой к И. А. Бунину от 05.07.1900 // Горьковские чтения. 1958-1959. – М.: Изд-во АН СССР, 1961, с. 13.
[5] Письмо И. А. Бунина к А. М. Федорову от 1 августа 1900 г. // Бабореко А. К. И. А. Бунин. Материалы для биографии (с 1870 по 1917). Изд. 2-е. – М.: Худож. лит., 1983, с. 79.
[6] Нефедова И. М. Максим Горький. Биография писателя. – Л.: Просвещение, 1979, с. 46.[7] Письмо А. М. Горького к И. А. Бунину, конец июля 1900 г. // Горьковские чтения. 1958-1959. – М.: Изд-во АН СССР, 1961, с. 14.
[8] Нефедова И. М. Максим Горький. Биография писателя. – Л.: Просвещение, 1979, с. 46.[9] Там же, с. 47.[10] Письмо И. А. Бунина к А. М. Горькому от 22.09.1909 // Горьковские чтения. 1958-1959. – М.: Изд-во АН СССР, 1961, с. 44.
[11] Нинов А. М. Горький и Ив. Бунин. История отношений. Проблемы творчества. – Л.: Сов. Писатель, 1984, с. 342.
[12] Письмо А. М. Горького к И. А. Бунину от 8-9.06.1910 // Горьковские чтения. 1958-1959. – М.: Изд-во АН СССР, 1961, с. 46.
13] Письмо А. М. Горького к И. А. Бунину от 27.10.1910 // Там же, с. 50.
[14] Письмо И. А. Бунина А. М. Горькому от 13.11.1910 // Там же, с. 51.
[15] Письмо А. М. Горького к И. А. Бунину от 23.11.1910 // Переписка М. Горького. В 2-х т. Т. 1. – М.: Худож. лит., 1986, с. 434.
[16] Письмо И. А. Бунина А. М. Горькому и М. Ф. Андреевой от 17.12.1910 // Горьковские чтения. 1958-1959. – М.: Изд-во АН СССР, 1961, с. 56.
[17] Шаламов В. Четвертая Вологда // Наше наследие. – 1988. – № 4. – С. 97.[18] Нефедова И. М. Максим Горький. Биография писателя. – Л.: Просвещение, 1979, с. 22.[19] Репин. Л. Последняя женщина Максима Горького // Парламентская газета. 2003. – № 62(1191), 04 апреля.
[20] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 345.
[21] Большая Советская Энциклопедия. В 30 т. Изд. 3-е. Т. 6. – М.: Советская Энциклопедия, 1971, с. 109.
[22] Там же, с. 109.
[23] Там же, с. 109.
[24] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 706.
[25] Там же, с. 468.
[26] Там же, с. 468.
[27] Там же, с. 548.
[28] Не очень внимательным читателям на всякий случай поясняю, что использованные мною здесь слова только калька хвастливых, самовлюбленных слов Баркова.

[tsa]

III.XIII.7. В развитие гипотезы, высказанной М. О. Чудаковой, и которая в случае принятия за основу концепции о Горьком как прототипе Мастера подтверждается, осмелюсь добавить, что можно говорить о Горьком как прообразе не только вундеркинда Феси, но и председателя МАССОЛИТа Берлиоза.

В развитие высказанных ранее критических замечаний, осмелюсь добавить известную фразу – «Маразм крепчал». Никаких подтверждений необходимости «принятия за основу концепции о Горьком как прототипе Мастера» пока что нам не привели, и 21+10 по-прежнему не равно 28.

III.XIII.8. Начнем с ассоциаций, – хотя бы с возникающей при чтении самой первой, описанной М. О. Чудаковой редакции (сцена похорон Берлиоза): шел проливной дождь, и у рабочих похоронной конторы возникло желание – "Сейчас опрокинуть бы по две рюмочки горькой (выделено мною – А.Б.) … и с Берлиозом хоть [на тот свет]".
Понятно, что при чтении такого отрывка ассоциация с именем Основоположника социалистической литературы возникает далеко не так гарантированно, как в примере с Тверской. Но на то эти две редакции и разделяют десяток лет, чтобы Булгаков нашел более прицельный и художественно тонкий вариант. Хотя, впрочем, и в окончательной редакции звуковая ассоциация с именем Горького присутствует: "Горько мне! Горько! Горько!" – завыл Коровьев, как шафер на старинной свадьбе…" (Из сцены в Торгсине).

Очередное «выделение» Баркова только подтверждает болезненное состояние его психики, нарушенное неумеренными альтернативными ассоциациями. Неужели же рабочим и Булгакову нужно было отказаться от общеупотребительного понятия, только чтобы потрафить Баркову? Почему Бунин в своих письмах к Горькому часто употребляет слово «горько» нимало не смущаясь тем, что барковы, копаясь в его письмах, пометят это слово своими «выделениями»? Почему Булгаков в других своих произведениях мог использовать слова «горькая» и «горько», а в «Мастере и Маргарите» должен был отказаться от их употребления? И что же еще мог завыть шафер на свадьбе? И что собственно должен был выть Коровьев, выражая фальшивую, ерническую горечь?

III.XIII.9. Замечу, что приоритет в таком обыгрывании псевдонима Горького принадлежит не Булгакову. В частности, в письме родителям и брату из Италии (август 1925 г.) Николай Эрдман, с которым Булгаков был дружен, писал: "Каждый вечер бываем у Горького. Приходится согласиться с Райх, что в Италии самое интересное – русский Горький, может быть, потому, что у них нету русской горькой". Замечу, что Зинаида Райх – жена Мейерхольда – тоже входила в круг общения Булгакова, где он мог слышать этот каламбур.

Замечу, что Барков демонстрирует редкостное невежество в отношении круга общения Булгакова. Какие отношения могли быть у Булгакова с женой В. Э. Мейерхольда при взаимно неприязненных отношениях с ее мужем? Не лучшее относилась к Мейерхольду и Елена Сергеевна – «Когда ехали обратно, купили номер журнала «Театр и драматургия» в поезде. В передовой – «Мольер» назван «низкопробной фальшивкой». Потом – еще несколько мерзостей, в том числе очень некрасивая выходка Мейерхольда в адрес М.А. А как Мейерхольд просил у М.А. пьесу – каждую, которую М.А. писал»[1].

В переписке Булгакова имя З. Н. Райх не упоминается ни разу. А дневник Елены Сергеевны помимо упоминания Райх и Мейерхольда в числе участников бала у американского посла[2], содержит всего две записи:

«Когда возвращались домой, по Брюсовскому, видим, идет Мейерхольд с Райх. Дмитриев отделился, побежал к ним»;
«Слух о том, что зверски зарезана Зинаида Райх»[3].
__________________________________________________________
[1] Дневник Елены Булгаковой, запись от 12.06.1936 / Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. – М.: Кн. палата, 1990, с. 120.
[2] Там же, запись от 23.04.1935, с. 95.
[3] Там же, записи от 17.01.1938 и 17.07.1939, с. 181, 272.

[tsa]

III.XIII.10. Если у кого-то возникнет сомнение в преднамеренности включения в текст романа именно этой ассоциации, напомню, куда скрылись два гаера, поджегшие Торгсин: "И вдруг – трах,трах! – подхватил Коровьев. – Выстрелы! Обезумев от страха, мы с Бегемотом кинулись бежать на бульвар, преследователи за нами, мы кинулись к Тимирязеву!.."
"… к Тимирязеву!.." – Имеется в виду памятник К.А. Тимирязеву работы С.Д. Меркулова, поставленный в 1922-1923 гг. на Тверском бульваре у Никитских ворот" – так откомментировал Г.А. Лесскис это место в романе. Прямо скажем, информация не проливает свет на содержание романа. Добавлю к приведенному комментарию, что этот памятник стоит неподалеку от дома Рябушинских, где последние годы своей жизни жил Горький (Никитская, она же Качалова, 6; или, если угодно, Спиридоновка, она же Алексея Толстого, 2 – читатели романа помнят, конечно, что и погоня за Воландом велась по "тихой Спиридоновке" мимо этого дома). При этом следует учесть, что в самой первой редакции маршрут похорон Берлиоза на Ново-Девичье кладбище тоже проходил мимо "Тимирязева" и этого дома; это место присутствует и в самой первой редакции, и в самой последней, и в этой детали Булгаков сохраняет последовательность. Уж не затем ли, чтобы и здесь вызвать непосредственную ассоциацию с именем Горького?..
А ведь дом этот вошел в историю отечественной литературы еще и тем, что именно в его гостиной 26 октября 1932 года прозвучал ставший знаменитым сталинский афоризм, сравнивающий писателей с инженерами человеческих душ. Тогда же, во время встречи в горьковском доме Вождя с писателями была высказана четкая установка, разъясняющая суть партийного постановления о "перестройке" творческих организаций: одна из задач предстоящего объединения писателей в новый Союз заключалась в том, чтобы пристальней присматриваться друг к другу, "прочистить" свои ряды. Исключить эту деталь из рассмотрения было бы равносильно отказу от прочтения романа Булгакова в контексте обстановки в стране именно в тот период, когда решалась судьба творчества на десятилетия вперед и когда создавался сам роман. Так что дело здесь вовсе не в дате сооружения памятника выдающемуся ученому…

Памятник великому русскому ученому – естествоиспытателю Клименту Аркадьевичу Тимирязеву, был установлен 4 ноября 1923 г. у площади Никитских ворот на Тверском бульваре. В данном случае Булгаков проливает свет на то, в какую сторону от Дома Грибоедова (Дом Герцена, Тверской бульвар, 25) кинулись Коровьев с Бегемотом. При этом в романе ясно сказано, что они только «кинулись к Тимирязеву», «но чувство долга <…> побороло» их «постыдный страх» и они «вернулись»[1]. И причем же здесь особняк Рябушинского, расположенный за целый квартал от памятника, то есть примерно за 200 метров? У нормального человека памятник Тимирязеву вызывает ассоциацию с Тверским бульваром, на котором он расположен, а не с расположенными на Спиридоновке или Малой Никитской особняками.

III.XIII.11. В подтверждение того, что в первой редакции действительно создавалась ассоциация с именем Горького, свидетельствует и другой приведенный М. О. Чудаковой отрывок, где описывается свара в писательской организации при распределении квартир:
"В проход к эстраде прорвалась женщина. – Я! – закричала женщина, страшно раздирая рот, – я – Караулина, детская писательница! Я! Я! Я! Мать троих детей! Мать! Я! Написала, – пена хлынула у нее изо рта, – тридцать детских пьес! Я! Написала пять колхозных романов! Я шестнадцать лет не покладая рук… И я! Не попала в список".
Полагаю, что выделение Булгаковым слова "Мать" в самостоятельное предложение в комментарии не нуждается… ("Мать" – одно из программных произведений Горького, созданием которого писатель снискал себе славу "пролетарского писателя". Начато на пароходе по пути в США в 1906 году, закончено во время пребывания в Америке.)

Невольно вспоминается знаменитая фраза – «Кто сказал «мать» при новобрачных?!!» С таким буйным воображением Баркову действительно только в КГБ и служить. Неужели же слово «мать» навеки монополизировано Горьким и не может быть использовано другими писателями? А как же великий и могучий русский мат, с которым так же ассоциируется слово «мать» у исконно русского человека, не могущего обычно двух слов связать без упоминания своей прародительницы? На мой взгляд, слово «мать» выделено Булгаковым для вполне естественного акцентирования и в комментариях Баркова действительно не нуждается. Лучше бы он прокомментировал выделение в отдельное предложение местоимения «Я».

III.XIII.12. Дальше – больше: поскольку в первой редакции ассоциация с именем Горького строится вокруг образа Берлиоза, возникает гипотеза, что и в окончательную редакцию Берлиоз вошел как рудимент пра-образа Мастера. Или, другими словами, в этой редакции Горький присутствует в двух ипостасях – как Мастера, так и Берлиоза. Чтобы эта гипотеза не показалась излишне дерзкой, напомню несколько всем известных фактов. Берлиоз – руководитель писательской организации, редактирует литературные журналы; Горький возглавлял Союз Советских Писателей и редактировал примерно полтора десятка журналов, в том числе один "колхозный". Если в первой редакции маршрут похорон Берлиоза проходил от "Тимирязева" (то есть, жилища Горького) через Крымский мост (Горький был еще жив, и Булгаков не мог знать заранее деталей похорон), то в последней…

Горький действительно редактировал множество журналов, что же до Берлиоза, то он был всего лишь «редактор толстого художественного журнала и председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций»[2]. Таким образом, Барков как обычно передергивает факты – Берлиоз редактировал только один журнал, а не множество журналов, как Горький.

В первой редакции маршрут похорон Берлиоза проходил не «от Тимирязева», как утверждает Барков, а мимо Тимирязева, что вполне естественно, так как процессия двигалась по Тверскому бульвару от Дома Грибоедова. Никаких оснований для ассоциации памятника Тимирязеву с Горьким и особняком Рябушинского в данной редакции нет, так как указанный дом был предоставлен в распоряжение Горького только весной 1931 г.
__________________________________________
[1] Там же, с. 334.
[2] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 688.

Сообщение отредактировал tsa - 30.11.2008, 11:41

[tsa]

III.XIII.13. … Давайте вспомним, где, по фабуле окончательной редакции, было выставлено тело Берлиоза – в Колонном зале МАССОЛИТа. Но Колонный Зал, где выставляют тела усопших для прощания, в Советском Союзе только один! И выносят из него на Красную площадь, маршрут похорон проходит не через Крымский мост, а мимо Александровского сада. Того самого, откуда Маргарита и наблюдала эти похороны. Да, эта редакция создавалась уже после смерти Горького, и Булгаков уверенной рукой ввел новые детали. Уверенной, потому что при его жизни единственным руководителем писательской организации, которого хоронили через Колонный зал, был Горький. Сменивший его Ставский вскоре был репрессирован (так пишут; по другим данным, погиб во время Великой отечественной войны), а следующий руководитель пережил Булгакова.

В романе неоднократно упоминается, что «во втором этаже, в круглом зале с колоннами, знаменитый писатель читал отрывки из «Горя от ума» <…> тетке, раскинувшейся на софе» – «зал с колоннадой, где тетка наслаждалась комедией гениального племянника», он же «колонный грибоедовский зал»[1]. Из этого зала и вынесли Берлиоза и повезли сначала по Тверскому бульвару, а потом по Тверской мимо сидящей Маргариты, которая сидит глядя на Манеж и, соответственно, в сторону приближающейся процессии.

Надо сказать, что к смерти Горького Булгаков отнесся совершенно прохладно. Это событие не нашло никакого отражения в его переписке. Семейный дневник Булгаковых так же не содержит ни одной записи, связанной со смертью и похоронами Горького, в то время как, например, похороны Орджоникидзе и взволнованность ими Булгакова упоминаются: «Орджоникидзе умер от разрыва сердца. Это всех потрясло»[2]. «Днем с Сергеем и М. А. пошли в город, думали попасть в Колонный зал»[3].

Охлаждение Булгакова к Горькому было связано с тем, что тот не отвечал на его письма: «5 августа 1933 г. Булгаков писал А. М. Горькому: «Мне хотелось бы повидать Вас. Может быть, Вы были бы добры сообщить, когда это можно сделать? Я звонил Вам на городскую квартиру, но все неудачно – никого нет»[4]. «В письме А. М. Горькому от 1 мая 1934 г. Булгаков просил поддержать его ходатайство о двухмесячной заграничной поездке»[5]. Вполне возможно, что Горькому просто не стали сообщать о письмах Булгакова, но писатель-то об этом не знал, и тяжело переживал молчание Горького:

«Письмо М.А. Горькому было послано второго. Как М.А. и предсказывал, ответа нет»;
«Были 14-го у Пати Попова. Он уговаривал – безуспешно – М.А., чтобы он послал Горькому соболезнование <по поводу смерти сына – С.Ц.>
Нельзя же, правда, – ведь на то письмо ответа не было»[6].
И еще характерная запись – «Ужасны горьковские пьесы. Хотя романы еще хуже»[7].

III.XIII.14. Кстати, еще деталь: помните, волею Булгакова Берлиоза хоронили без головы? Так вот: тело Горького было кремировано в ночь перед похоронами.

Действительно многозначительная деталь, показывающая, что Барков даже не в состоянии провести правильную аналогию. С каких это пор кремация тела стала эквивалентна лишению головы? Смех, да и только. В результате кремации Горький лишился не только головы, но и туловища. Однако есть другая, действительно подходящая аналогия: перед кремацией мозг Горького был извлечен и сохранен для дальнейшего изучения. Действительно получается тело без головы, точнее без мозгов. Но и по этому признаку более подходящий альтернативный прототип – Ленин не уступает Горькому, так как аналогично был извлечен и мозг Ленина и для его изучения был создан специальный институт, в который в дальнейшем поступил и мозг Горького. Единственная несовпадающая у Ленина деталь, это то, что его тело кремировано не было. Но ведь не мог же Булгаков прямо написать, что тело Берлиоза забальзамировали. Так что данное исключение только подтверждает правило.

III.XIII.15. Изложенные выводы были уже сформулированы, глава закончена, как вышел в свет сборник "Неизвестный Булгаков", в который включены части первой и второй полных рукописных редакций романа. Не проверить изложенные выше выводы на этом материале было бы непростительно. Итак:
В первой полной рукописной редакции, которая создавалась до смерти Горького, гроб с телом Берлиоза планировали установить в "круглом зале Массолита"; о Колонном речь еще не шла. А вот во второй полной редакции (1936-1938 гг.), с которой осуществлялась диктовка на машинку, Колонный Зал хотя прямо и не называется, но уже явно подразумевается: обсуждавшие в троллейбусе пропажу головы Берлиоза попутчики Маргариты опаздывали на похороны и вышли в Охотном ряду – совсем рядом с Колонным залом Дома Союзов. В этой редакции даже указывалось направление движения процессии – в крематорий (прямое указание на похороны Горького!) мимо Манежа, то есть, к югу; следовательно, вынос тела осуществлялся из места, где расположен Дом Союзов. И еще штрих: Азазелло, указав Маргарите на одного из литературных чиновников, сообщил ей, что это – "Поплавский, который будет теперь секретарем вместо покойника". Можно ли сомневаться, что имелся в виду секретарь парткома ССП Ставский?.. Как можно видеть, эти, совсем недавно опубликованные редакции, где детали похорон Горького поданы более отчетливо, чем в окончательной редакции, не только подтверждают гипотезу о возможном прототипе Берлиоза, но и иллюстрируют динамику работы Булгакова над этой темой.

Обсуждавшие пропажу головы попутчики Маргариты ехали за цветами, а не в Колонный Зал Дома Союзов – «Поспеем ли за цветами заехать? – беспокоился маленький. – Кремация, ты говоришь, в два?»[8]. Направление движения процессии в последних редакциях – по Тверскому бульвару до Тверской, и далее по Тверской, мимо Манежа на Красную площадь, следовательно, вынос тела осуществлялся из места, где расположен Дом Грибоедова. Сомневаться в аналогии Поплавский-Ставский можно и нужно, ибо одинаковые окончания сами по себе ничего не доказывают – Поплавский, Ставский, Латунский, Вишневский, Драгунский, Богохульский. А особенно нужно сомневаться потому, что Булгаков, видимо почувствовав чрезмерность подобных окончаний, заменил Ставского на Желдыбина.

III.XIII.16. В окончательной редакции Берлиоз является руководителем "московской" писательской организации, однако в первоначальных вариантах наименование его должности опять-таки вызывает прямую ассоциацию с именем Горького: секретарь "Всеобписа" – Всемирного объединения писателей, редактор всех московских толстых журналов. Кстати, о "Всемирном объединении писателей" – ведь оно было на самом деле, только называлось несколько иначе: "Издательство Всемирной Литературы при Комиссариате просвещения", его основателем и первым руководителем был Горький. Я уже не говорю об Институте мировой литературы им. А.М. Горького… А так красочно описанное здание руководимого Берлиозом Массолита на Тверском бульваре, 25 – там сейчас располагается Литинститут с памятником Герцену перед входом. Дом Герцена… Грибоедовский дом… – все это не раз обыгрывалось исследователями творчества Булгакова. Позволю себе добавить маленький штришок: это – Горьковский дом. Потому что в октябре 1932 года в честь сорокалетия литературной деятельности Классика и Основоположника, его имя наряду с Нижним Новгородом, улицей Тверской, парками, фабриками, заводами, пароходами, колхозами, школами, бригадами, было присвоено и Литинституту. Тому самому…

Позволю себе также напомнить маленький штришок. Дом Грибоедова, он же Дом Герцена никогда не имел никакого отношения к созданной Горьким писательской организации (см. тезис II.XI.4), поскольку в нем располагались только учреждения РАПП, МАПП и ВОАПП. С Горьким он связан только тем, что в 1933 году по инициативе М.Горького в нем был основан Литературный институт. Однако к этому моменту Булгаков уже пять лет трудился над своим романом. Берлиоз в первых редакциях редактор всех московских толстых журналов, а Горький в это время «принимает на себя редактирование журнала «Наши достижения» и организует журнал для писателей-самоучек «Литературная учеба»»[9]. Согласитесь, что это выглядит существенно более скромно, чем выдающиеся достижения Берлиоза ранних редакций.
__________________________________________________
[1] Там же, с. 382, 383, 390.
[2] Дневник Елены Булгаковой, запись от 18.02.1937 / Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. – М.: Кн. палата, 1990, с. 130.
[3] Там же, запись от 19.02.1937, с. 131.
[4] Яновская Л. Комментарии к дневнику Елены Булгаковой // Дневник Елены Булгаковой / Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. – М.: Кн. палата, 1990, с. 334.
[5] Там же, с. 345.
[6] Дневник Елены Булгаковой, запись от 13 и 16 мая 1934 г. / Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. – М.: Кн. палата, 1990, с. 58.
[7] Там же, запись от 15 апреля 1937 г., с. 139.
[8] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 548.
[9] Луначарский А. В. Горький // Большая Советская Энциклопедия. В 65 т. Изд. 1-е. Т. 18. – М.: АО «Советская энциклопедия», 1930, ст. 228.

[tsa]

III.XIII.17. Кстати, параллель между образами Берлиоза и Мастера отмечалась и другими авторами. С той лишь разницей, что, отождествляя Мастера с самим Булгаковым, они неизменно приходили к параллели между Берлиозом и Булгаковым. В частности, О.Д. Есипова отмечает, что Берлиоз заявлен в романе как антипод Мастера: "Они симметрично расположены в действии относительно Бездомного, оба его духовные наставники на разных этапах жизни… Берлиоз очень образован – Булгаков подчеркивает это многажды – может забираться в дебри восточных религий, читал Канта и Шиллера… c уважением относится к истории (об особой любви Булгакова к истории свидетельствует П.С. Попов, Мастер – по образованию историк)… Наконец, сравнение имен "редактора" и создавшего его писателя (Михаил Александрович Берлиоз – Михаил Афанасьевич Булгаков…)"
Аналогичное наблюдение сделали О.Б. Кушлина и Ю.М. Смирнов, тоже отметившие совпадение инициалов М. А. Берлиоза и М. А. Булгакова: "Так, одной этой чрезвычайно долго и тщательно выбиравшейся фамилией, именем и отчеством в тугой узел сложных ассоциаций завязаны создатель новой музыки композитор Гектор Берлиоз, преуспевающий чиновник от литературы и сам автор романа Михаил Афанасьевич Булгаков…". Осталось только объяснить, какой толк от такого "узла", который не ведет к каким-то выводам.
… "Тугой узел сложных ассоциаций"… Могу предложить ассоциацию и попроще, следовательно, – понадежней: с композитором Берлиозом общего больше все-таки у Горького, чем у Булгакова. Хотя бы потому, что в числе первых предметов, приобретавшихся им при смене места жительства в эмиграции, обязательно был рояль; что в США и на Капри при нем постоянно находился профессиональный музыкант Н.Е. Буренин, который каждый вечер играл любимого Горьким Грига; наконец, потому, что в молодости Горький пел вторым тенором в театральном хоре – в том самом, куда не был принят Ф.И. Шаляпин! А М. Булгаков – был просто любителем оперы, каких много.

Тугой узел сложных ассоциаций предлагает нам Барков, между тем как есть ассоциации и попроще, следовательно, – понадежней. Прежде всего замечу, что Берлиоз был широко образован, а Горький был самоучкой и совершенно не разбирался в музыке. Характерно, что, вопреки утверждениям Баркова, Горький никакого понятия не имел о музыке Грига до того, как впервые услышал ее в исполнении Буренина. Вот как вспоминает об этом сам Буренин – «Я <…> решил купить ноты Грига, так как сам очень его любил и надеялся, что Григ, которого Горький не знал, должен своей народностью его увлечь. Выбор мой оказался более чем удачным <…> В течение трех месяцев Горький неизменно слушал полюбившегося ему композитора и неоднократно просил повторять одни и те же произведения»[1]. Как видим, не Горький попросил Буренина играть ему своего «любимого Грига», а, наоборот, Буренин сам выбрал эту музыку для игры, и именно в результате этого прослушивания Горький и полюбил музыку Грига.

Таким образом, с точки зрения криптографической логики, с композитором Берлиозом общего больше все-таки не у Горького, а у Ленина, чья любовь к музыке действительно была общеизвестна. Если верить многочисленным мемуарам, Ленин все свободное от занятия революционными делами время только и делал, что слушал свою любимую «Аппассионату». Да и философией Ленин, в отличие от Горького, очень активно интересовался, – достаточно вспомнить хотя бы его «Философские тетради».

Пересказываемые Барковым сплетни о роскошной жизни Горького занимательны, но как всегда свидетельствуют только о его глубоком невежестве, поскольку в ранг профессионального музыканта Барков умудрился возвести члена Боевой технической группы при Петербургском комитете РСДРП, Николая Евгеньевича Буренина[2]. Но профессиональным музыкантом Буренин не был даже по образованию. Свою биографию он описывает следующим образом:
«Окончив петербургское коммерческое училище Купеческого общества, я поступил в Академию художеств, так как обнаруживал способности к рисованию. Другим моим увлечением была музыка. Я с детства обучался игре на фортепиано, затем учился в петербургской музыкальной школе.
Однако ни живопись, ни музыка не стали делом моей жизни. В двадцать шесть лет я с головой окунулся в революционную деятельность <…>»[3].

Люди действительно знающие биографию Буренина, характеризуют его как «человека необычной и яркой судьбы, профессионального революционера, активного работника большевистской партии. <…> музыка и живопись отошли в его жизни на задний план. Он переправлял через Финляндию в Петербург ленинскую «Искру», ведал подпольными типографиями, складами литературы, явочными квартирами. Он выполнял и другие ответственные задания партии»[4]. Одним из таких заданий и было поручение сопровождать Горького в его поездке в Америку, куда сам Горький был направлен для выполнения другого важного партийного задания – собрать деньги в кассу большевиков. – «В то время я находился за границей. В день приезда в Софию, где мне нужно было организовать закупку оружия, я получил телеграмму от Красина с предписанием немедленно найти А. М. Горького и М. Ф. Андрееву и выехать с ними в Америку. Я сразу же отправился в путь»[5], – вспоминает Буренин. Как видим, закупалось оружие, а не рояль в кустах. Нет, без рояля дело тоже не обходилось – «Музыка так тесно вошла в наш обиход, что даже в поездках мы без нее не обходились. Где бы ни были, куда бы ни приезжали, если только там были пианино или рояль, Горький обязательно меня за него засаживал»[6]. Но обратите внимание, не покупался по-барковски, или попросту по-барски, рояль, а «если только там были пианино или рояль». Правда по приезде на Капри Горький действительно «потребовал достать пианино»[7], превращенное в будущем в рояль причудливой фантазией Баркова.

Буренин действительно провел с Горьким на Капри несколько месяцев, но бурная революционная деятельность не позволяла ему по нелепому капризу Баркова постоянно находится при Горьком, особенно во время годичного пребывания в тюрьме… Поэтому тоскующий «А. М. Горький часто писал из Италии своему верному другу, просил Буренина приехать на Капри.
«Дорогой мой, если есть у тебя хотя малейшая возможность ехать сюда, я прошу тебя сделать это… Приказываем: собирай свои манатки и дуй сюда немедля. Здесь будем тебя прокаливать на солнце, мыть в морской воде, кормить сытно и поить вкусно. Очень хочется видеть тебя, и в желании этом нет ничего своекорыстного, кроме глубокой симпатии к тебе, симпатия же – дело чистое… В самом деле, дружище, двигайся сюда, как только получишь возможность, и – это будет очень хорошо… Очень любим тебя, как ты это знаешь»»[8].

«После победы Великого Октября Н. Е. Буренин целиком отдался своему любимому делу – искусству. Он работал в Комиссариате театров и зрелищ, а затем в театральном отделении отдела народного образования Петросовета. В 1921 году Николай Евгеньевич был назначен заместителем торгпреда РСФСР в Финляндии, а затем работал в советском торгпредстве в Германии»[9]. Очевидно, что это слишком далеко от образа жизни профессионального музыканта. Впрочем, если сам Барков представил себя читателям не по главному своему призванию профессионального чекиста – полковника КГБ, а сложной помесью инженера с юристом, то почему бы и Буренина ему не представить не профессиональным революционером, а музыкантом?
_____________________________________________________________________
[1] Буренин Н. Е. С Горьким и Андреевой в Америке // Мария Федоровна Андреева. Переписка. Воспоминания. Статьи. Документы. Воспоминания о М. Ф. Андреевой. – М.: Искусство, 1968, с. 483.
[2] Буренин Н. Е. Памятные годы. Воспоминания. – Л.: Лениздат, 1967, с. 78.
[3] Там же, с. 21.
[4] Полесьев С. Большая жизнь // Буренин Н. Е. Памятные годы. Воспоминания. – Л.: Лениздат, 1967, с. 287, 289.
[5] Буренин Н. Е. Памятные годы. Воспоминания. – Л.: Лениздат, 1967, с. 123.
[6] Там же, с. 154.
[7] Там же, с. 171.
[8] Полесьев С. Большая жизнь // Буренин Н. Е. Памятные годы. Воспоминания. – Л.: Лениздат, 1967, с. 292.
[9] Там же, с. 302.

Сообщение отредактировал tsa - 15.11.2008, 20:26

[tsa]

III.XIII.18. Что касается совпадения инициалов, то над параллелью МАксим – МАстер тоже стоит подумать. Тем более что из нее автоматически вытекает и другая – МАРгарита – МАРия Федоровна Андреева… Но об этой особе – отдельный разговор. Пока же следует отметить, что показанная "многажды" образованность Берлиоза – не более чем откровенная булгаковская ирония по поводу извращения литчиновником в духе грубой антирелигиозной пропаганды исторических фактов, касающихся истоков христианства.
В качестве первичной гипотезы можно, конечно, допустить наличие на страницах романа самоиронии Булгакова; но не в такой же мазохистской форме, чтобы подразумевать хоть малейший намек на параллель между его собственным эго и духовным антиподом. Отрезанная голова которого, к тому же, придает комизм тому, что должно быть трагичным.
Что же касается параллели между историком Берлиозом и историком Булгаковым, то опять-таки приверженцы этой версии не заметили сарказма автора романа. Ведь под всеми разглагольствованиями Берлиоза на исторические темы подвели черту сказанные "ни к селу ни к городу" слова Воланда "Сегодня вечером на Патриарших будет интересная история".

Только с криптографического бодуна можно предположить связь между Берлиозом и Булгаковым на основании таких параллелей. Лучше уж тогда подумать над параллелью БАрков – БАлбес, или АЛЬФред – АЛЬФонс.

III.XIII.19. Кстати, "мировая литература" припасла для нас куда более доказательный, и, главное, официальный образчик увлечения Булгаковым историей, чем все свидетельства его биографа П.С. Попова:
"28 апреля 1933 г.: В письме к А.Н. Тихонову дает отрицательную оценку рукописи М. А. Булгакова [об истории Дулевского фарфорового завода]. Пишет, что необходимо дополнить ее историческим материалом, придать ей социальную значимость и сделать стиль изложения более серьезным".
Вот так подготовленное ИМЛИ им. А.М. Горького АН СССР такое официальное издание, как четырехтомная "Летопись жизни и творчества А.М. Горького", увязывает именно в "историческом" контексте имена Булгакова и корифея соцреализма, хотя никакого отношения к этой "истории" Булгаков не имел.

То, что в Летописи жизни и творчества Горького вместо романа «Жизнь господина де Мольера» Булгакову приписана честь написания истории Дулевского фарфорового завода[1], безусловно забавный исторический ляп. Но особой заслуги ИМЛИ им. Горького в этом нет. Его сотрудники всего лишь свели воедино множество ранее разрозненных сведений из других источников. К сожалению, имя Булгакова в 1960 году было малоизвестно, и на эту столь очевидную сегодня ошибку никто не обратил внимания. А пальма первенства в увязывании имени Булгакова с фарфоровыми изделиями принадлежит известному литературоведу А. Я. Тарараеву, опубликовавшему соответствующий комментарий к письму Горького к А. Н. Тихонову в «Горьковских чтениях» 1953-1957 гг.: «М. А. Булгаков (1891-1940) представил в редакцию «истории фабрик и заводов» рукопись о Дулевском фарфоровом заводе. Работа напечатана не была»[2]. Справедливости ради надо отметить, что Тарараев скоропостижно скончался через месяц после сдачи тома «Горьковских чтений» в набор, и не имел возможности вычитать корректуру, в которую вполне могла вкрасться чисто техническая ошибка.

III.XIII.20. Поскольку других материалов, подтверждающих занятия Булгаковым историей, кроме вышедшего из недр созданного Горьким института явно ошибочного свидетельства, практически нет, не считая фрагментов учебника истории для школы

Ну почему же нет? Мастер и Булгаков действительно сходились в любви к истории: «Его всегда интересовала история. Об этом говорят сюжеты его произведений о Мольере и Пушкине. Сюжеты его оперных либретто «Минин и Пожарский», «Петр Великий», «Черное море». Работая над «Бегом», расстилал перед собою подлинные карты боев в Крыму и Таврии. Даже над «Белой гвардией», таким личным, так мало удаленным во времени от событий романом, работал как историк: безусловно изучая документы эпохи. Его герой – Мастер – историк»[3].
История настолько интересовала Булгакова, что он даже хотел написать учебник по истории СССР:
«Сегодня в газете объявлен конкурс на учебник по истории СССР. М. А. сказал, что он хочет писать учебник – надо приготовить материалы, учебники, атласы»;
«М. А. начал работу над учебником»[4].
_____________________________________________
[1] Летопись жизни и творчества А. М. Горького. Вып. 4, 1930-1936. – М.: Изд-во АН СССР, 1960, с. 291.
[2] Горьковские чтения. 1953-1957. – М.: Изд-во АН СССР, 1959, с. 96.
[3] Яновская Л. Комментарии к дневнику Елены Булгаковой // Дневник Елены Булгаковой / Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. – М.: Кн. палата, 1990, с. 366.
[4] Дневник Елены Булгаковой, записи от 04-05.03.1936 / Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. – М.: Кн. палата, 1990, с. 116.

[tsa]

III.XIII.21. стоит посмотреть, в каких же отношениях с этим предметом находился сам Горький. Вот как, по материалам той же "Летописи", это выглядит:
12 августа 1934 г. Получает письмо от Г.П. Шторма из гор. Горького с информацией о ходе работы над книгой по истории Горьковского края.
10 марта 1935 г. Дает советы Г.П. Шторму по подготовке "Книги по истории Н. Новгорода".
Май-июнь 1935 г. Посылает Я.Б. Гамарнику развернутый отзыв на план "Книги для чтения по истории литературы для красноармейцев и краснофлотцев". Советует включить в эту хрестоматию лучшие образцы русской классической и советской литературы, в том числе "Повесть о Болотникове" Г.П. Шторма ("Сталин одобрил"!)
4 сентября 1935 г. Пишет А.А. Жданову о плохой работе Ленинградской редакции "Истории заводов".
6 сентября 1935 г. в письме к Прамнэку сообщает, что забраковал все рукописи по работе над историей Горьковского края, кроме работ Г.П. Шторма и статьи Спасского о судоходстве.
Активно работал по редактированию "Двух пятилеток". 11 марта 1936 г. – пишет А.А. Жданову, что тот введен в состав главной редакции "Истории гражданской войны".
Январь – март 1936 г. Редактирует статью М. Антокольского "История земли".
Январь – май 1936 г. Редактирует рукопись "Крах германской оккупации на Украине (по документам оккупантов)", подготовленную к печати редакцией "История гражданской войны".
Февраль – март 1936 г. Получает от И.И. Минца запрошенный им материал о Гапоне (9 книг) и три главы 1-го тома "Истории Путиловского завода".
Май 1936 г.(4-6). Беседует с Г.П. Штормом. "Более всего он был озабочен скорейшим созданием значительных книг по истории крестьянства".
Если к этому добавить, что по инициативе Горького созданы "История заводов и фабрик" (он же ее и редактировал), "История деревни", "История молодого человека", возобновлено издание знаменитой серии "Жизнь замечательных людей", то получается, что из всех писателей в нашей стране Горький был наипервейший историк.
Кстати, Г.П. Шторм, работы которого так ценил Горький, был знаком с Булгаковым по совместной работе в ЛИТО; впрочем, о характере занятий Горького можно было узнать не только от него…

Сначала Барков уверяет, что исходивший Россию вдоль и поперек Горький не знал крестьян, и что невозможно представить «более четкое указание на личность Горького», чем фраза «русского мужика он ни разу не видел в глаза». А теперь нас убеждают, что Горький так интересовался крестьянами, что просто жить без них не мог – по его инициативе создана «История деревни», и «более всего он был озабочен скорейшим созданием значительных книг по истории крестьянства». Получается, что из всех булгаковедов-любителей в нашей стране Барков был первейший путаник.

III.XIII.22. Из сопоставления различных редакций романа можно видеть, что в процессе работы над романом Булгаков, не отказываясь от личности Горького как прототипа одного из основных героев, принимал меры к более глубокой зашифровке этого факта. Оно и понятно

Нет, «оно не понятно». Ни один предложенный Барковым шифр не указывает на Горького более чем на Ленина или еще на кого угодно. И собственно говоря, что и зачем шифровалось? Где глубина авторского замысла? И как мог Булгаков надеяться, что если даже среди потомков бравых чекистов и появится такой гений криптографии, как Альфред Барков, то он сумеет правильно интерпретировать все его шифры?

[tsa]

III.XIII.23. имя Горького было лицемерно канонизировано Системой путем возведения до уровня государственного института; поэтому любая критика в его адрес могла стоить не только свободы, но и жизни.
Примечание. О том, что это было действительно так, свидетельствует дневниковая запись К.И. Чуковского, сделанная 2 марта 1932 года, когда обстановка была еще относительно либеральной: "Ионов из "Academia" уходит, равно как и Ежов – за сопротивление Горькому".

Лицемерное утверждение Баркова, что при жизни Горького «любая критика в его адрес могла стоить не только свободы, но и жизни», не отвечает истине. Горький совершенно спокойно воспринимал критику в свой адрес. Характерный пример разговора об этом приводит Чуковский:

«– Он, напротив, любит тех, кто его ругает – сказал Тихонов.
Кольцов засмеялся.
– Верно. Когда Брюсов к-рый травил Г., приехал к нему на Капри и стал его хвалить, Горький даже огорчился: потерял хорошего врага»[1].

Далее, в главе XXI раздела IV, Барков сам же дезавуирует свое утверждение об опасности критики Горького, и приводит примеры резких публичных(!) возражений ему со стороны А. С. Серафимовича (Ответ А.М. Горькому. «Литературная газета», 1 марта 1934 г.) и Ф. Панферова (Открытое письмо А. М. Горькому. «Правда», 18 января 1935 г.). Вот в 1937 г. критика Горького действительно могло стоить жизни, но ведь и самого писателя тогда уже не было в живых.

Работа в КГБ наложила на мышление Баркова неизгладимый отпечаток. Его выводы всегда слишком скоропалительны – «Слышал звон, да не знает, где он», – говорят в таких случаях. Метод работы Баркова – ассоциативное прозревание сути предмета классовым чутьем. Факты ему неинтересны. Зачем вынюхивать премудрость скучных строк, когда все что нужно можно просто высосать из пальца? Мы же посмотрим на факты.

Снятие Ионова явилось результатом разбора в ЦК его нападок на работников издательства «Academia» – А. Н. Тихонова и А. К. Виноградова. Дневниковая запись Чуковского представляет собой запись слов одного из потерпевших: «<…> мы пошли к Виноградову, и он шепотом сообщил мне, что Ионов из «Academia» уходит, снят, равно как и Ежов – за сопротивление Горькому. Виноградов торжествует. Кто будет вместо Ионова, неизвестно»[2].

Пролетарский поэт Ионов И. И. совмещал свое творчество с издательской работой. В 20-е годы он был председателем Правления Петроградского отделения Госиздата, где твердо проводил линию партии. Его считают одним из зачинателей политической цензуры в СССР. Потом он заведовал издательством «Земля и фабрика», а в 1931 перешел на работу в издательство «Academia».

Посмотрим, за что же «лицемерно канонизированный» Горький изгнал храбро сопротивляющегося Ионова: «Ионов обвинял председателя правления Госиздата А. Б. Халатова в том, что «он держит на службе «Академии» двух «контрреволюционеров и белогвардейцев» (имеются в виду Тихонов и Виноградов. – Публ.)» (Арх. Горького, т. 10, кн. 1, стр. 81). В письме Ионову от 23 января 1932 года Горький, отрицая «это серьезное обвинение», активно их защищал (там же, стр. 81 – 82)»[3]. Впоследствии Халатов, как известно, был репрессирован. Не обошла эта участь и самого Ионова, но все это было уже после смерти Горького.

Характеризуя деятельность Ионова на ниве книгоиздания нужно отметить, что «в 1918 году руководимое И. Ионовым издательство Петросовета выпустило с дореволюционных матриц сочинения Достоевского, Герцена, Салтыкова-Щедрина, Чехова, Тургенева… Но потом он стал бороться с изданием зарубежной классики и по его приказу закрылось издательство «Всемирная литература». М. Горькому приходилось то и дело улаживать конфликты Ионова с литераторами, имевшими свое представление о том, что и как надо издавать, – а спорить с Ионовым было не только невозможно, но и опасно: его истерический характер вошел в легенду»[4]. Стоит ли удивляться, что Ионова Горький полагал «ненормальным» и характеризовал его как «человека психически неуравновешенного»[5]. Вот краткая справка о «контрреволюционерах и белогвардейцах», которых Горький спас от р-р-революционного рвения Ионова:

«Тихонов Александр Николаевич (1880 – 1956) – писатель, друг Горького, принимал активное участие во многих его редакционно-издательских начинаниях;
Виноградов Анатолий Корнелиевич (1888 – 1946) – писатель, литературовед, переводчик. Директор Румянцевского музея, после его реорганизации – Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина (1921-1925). Автор историко-биографических книг; <…> романа «Три цвета времени», изданного в 1931 году с предисловием Горького. Редактор изданий классиков иностранной литературы в Гослитиздате, издательстве «Academia», откуда был уволен Ионовым в декабре 1931 года»[6].

Краткую и емкую характеристику Ионова дал К. И. Чуковский в своем дневнике: «Тов. Ионов: маленький, бездарный, молниеносный, как холера, крикливый, грубый»[7]. Правда, справедливости ради, нужно отметить, что на снятие Ионова Чуковский отреагировал значительно более мягкой записью – «Мне Ионова очень жалко. Он сумасброд, но он никогда не был интриганом, он всегда все говорит людям в лицо, он страстно любит книгу, хотя, может быть, и не всегда умеет отличать хорошую от плохой»[8].

В 1932 г. критика Горького «стоила» Ионову всего лишь того, что «в апреле 1932 года Ионов был назначен председателем акционерного общества «Международная книга»»[9]. Не правда ли очень ужасное наказание?

Что касается марксистского критика Ежова И. С., то он, так же как и Ионов, слишком уж рьяно увлекался классовым подходом к литературе. С Горьким они не сошлись, в частности, в оценке Мельникова-Печерского, которого Горький считал «великолепным писателем», а Ежов – реакционером, поскольку, по его мнению, Мельников «идеализировал старообрядческую буржуазию», и его творчество свидетельствовало о «равнодушном отношении к судьбам крестьянства»[10]. Однако Ежов пострадал от Горького не больше, чем Ионов; он также был благополучно трудоустроен на другую работу и еще много лет радовал советских людей своими ценными указаниями по правильному восприятию реакционных литературных произведений прошлого.
_____________________________________________________________
[1] Чуковский К. И. Дневник (1901-1929), запись от 16.09.1928. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 458.
[2] Чуковский К. И. Дневник (1930-1969), запись 02.03.1932. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 50.
[3] Переписка Максима Горького и Иосифа Сталина // Новый мир. – 1998. – № 9. – С. 159.
[4] Илья Ионович Ионов. Неистовый книгоиздатель // Авт.-сост. Дичаров З. Распятые. – СПб.: Русско-Балтийский информационный центр БЛИЦ, 2000. – http://www.belousenko.com/wr_Dicharov_Raspyatye5_Ionov.htm
[5] Переписка Максима Горького и Иосифа Сталина // Новый мир. – 1998. – № 9. – С. 156.
[6] Там же, с. 158-159.
[7] Чуковский К. И. Дневник (1901-1929), запись от 15.10.1918. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 93.
[8] Чуковский К. И. Дневник (1930-1969), запись 02.03.1932. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 50.
[9] Переписка Максима Горького и Иосифа Сталина // Новый мир. – 1998. – № 9. – С. 158.
[10] Ежов И. С. П. И. Мельников (Андрей Печерский) // Мельников П. И. В лесах. – М.: Гослитиздат, 1956, с. 6.

III.XIII.24. Как можно видеть, тема Горького как прообраза персонажей романа присутствовала во всех редакциях. Тот факт, что со временем образ Мастера потеснил образы Феси и Берлиоза, свидетельствует лишь о переработке Булгаковым первичного замысла; сам же замысел остался.

Как можно видеть, навязчивая идея о Горьком в роли Мастера до того овладела Барковым, что он потерял последние крупицы разума, пытаясь подбросить в свой альтернативный костер самую мелкую щепочку сюжета. Какие-либо признаки темы Горького, как прообраза персонажей романа, можно усмотреть только при наличии нездорового воспаленного воображения. Как в том анекдоте: нужно залезть на шкаф и высунуть голову в форточку. Если бы Булгаков действительно описывал Горького, то в черновых редакциях отразилась бы трансформация его отношений с ним. Явное сатирическое описание Горького писатель мог себе позволить не ранее 1934 г., когда окончательно убедился, что ответа от Горького ему уже не дождаться. Но в начале работы над романом отношения были совершенно иные. Именно в это время в 1928-1929 гг. Горький оказал Булгакову неоценимую услугу, добившись в 1929 году возвращения писателю изъятых у него в 1926 году дневников и рукописей.

Сообщение отредактировал tsa - 24.8.2008, 19:09

[tsa]

Глава XIV. «Неожиданная слеза»

«– Начисто, – крикнул Коровьев, и слезы побежали у него из-под пенсне потоками, – начисто! Я был свидетелем. Верите – раз! Голова – прочь! Правая нога – хрусть, пополам! Левая – хрусть, пополам! Вот до чего эти трамваи доводят! – И, будучи, видимо, не в силах сдержать себя, Коровьев клюнул носом в стену рядом с зеркалом и стал содрогаться в рыданиях»

М. А. Булгаков[1]

Как я уже отмечал, Булгаков придал Мастеру многие личные черты (см. тезис I.II.8). Осколки жизни писателя рассыпаны по всей биографии Мастера. Но все эти ключи Барков просто игнорирует, как не укладывающиеся в его примитивную схему. Зато одну единственную неожиданную слезу Мастера он под микроскопом разворачивает в целую главу, даже не замечая, что его собственные рассуждения опровергают его же теории.

III.XIV.1. Я – мастер, – он сделался суров и вынул из кармана халата совершенно засаленную черную шапочку с вышитой на ней желтым шелком буквой "М". Он надел эту шапочку и показался Ивану и в профиль и в фас, чтобы доказать, что он – мастер. Из романа
Многие исследователи производили разбор этого отрывка, всегда – с точки зрения того возвышенного, что содержится, по их мнению, и в самом понятии "мастер", и в черной шапочке с желтой буквой "М". Поскольку все версии базируются на тождестве образа Мастера с создавшим его писателем, то иного мнения об этом отрывке ожидать не приходится.
Вместе с тем, из поля зрения постоянно ускользает позерство того, кто еще до своего появления был иронически назван "героем". "…Сделался суров", "показался и в профиль и в фас" – как-то не убеждает в пользу общепринятой трактовки. В первой полной рукописной редакции романа эти моменты оттенены более выпукло: "Я – мастер, – ответил гость, и стал горделив, и вынул из кармана засаленную шелковую черную шапочку, надел ее, также надел и очки, и показался Ивану и в профиль, и в фас, чтобы доказать, что он действительно мастер".

Сузив свое поле зрения до одной единственной точки, а вернее сказать кочки, Барков совершенно потерял способность к здравым рассуждениям. Упорно навязываемую им мнимую ироничность слова «герой» мы уже разбирали (см. тезисы I.III.2-3). Что же до «позерства» Мастера в психиатрической клинике, то как можно забывать, что Мастер, в отличие от сраженного нервным потрясением Ивана, действительно является душевнобольным и ведет себя вполне адекватно своей болезни. Поведение Мастера было бы странно, если бы Иван пришел к нему домой, но они оба в сумасшедшем доме, и поведение булгаковского героя вполне соответствует его расстроенному душевному миру. В описанном в романе состоянии Мастеру место именно в сумасшедшем доме. Так же «странно» он ведет себя и после извлечения из больницы:
«Небритое лицо его дергалось гримасой, он сумасшедшее-пугливо косился на огни свечей, а лунный поток кипел вокруг него. Мастер отстранил ее от себя и глухо сказал:
– Не плачь, Марго, не терзай меня. Я тяжко болен. – Он ухватился за подоконник рукою, как бы собираясь вскочить на него и бежать, оскалил зубы, всматриваясь в сидящих, и закричал: – Мне страшно, Марго! У меня опять начались галлюцинации»[2].
Чтобы дикий и беспокойный взор Мастера стал живым и осмысленным, Фагот, по указанию Воланда, подает ему несколько стаканов вина, и Мастер превращается в нормального человека, без малейшего следа позерства, горделивости и суровости.
___________________________________________________________________
[1] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 526.
[2] Там же, с. 611.

III.XIV.2. "Горделив"…
Не считая попытки М. А. Золотоносова увязать русскую букву "М" через еврейскую "мем" с тринадцатым номером главы, стало общепринятым, что эта буква символизирует инициал имени Булгакова.

Право же, если бы буква «М» горела на лбу у Баркова, она бы, несомненно, ассоциировалась с каким-то другим словом. Но на шапочке Мастера она вовсе не обязана символизировать некий глубокий философский смысл. Шапочка сшита ему его любимой и совершенно очевидно является первой буквой либо его имени, либо его прозвища. Для иного вывода роман никаких оснований не дает.

Как известно, «черная шапочка Мастера», только сшитая Еленой Сергеевной, была и у Булгакова – «<…> жена сшила ему черную шапочку – как у его героя»[1]. И здесь исследовательницей творчества Булгакова Лидией Яновской подмечено очень важное обстоятельство – только после появления на шапочке Мастера буквы «М» Булгаков стал подписывать адресованные Елене Сергеевне письма и открытки словами «Твой М»:
«И наполняется смыслом подпись под письмами: «Твой М».
Адресованные Елене Сергеевне телеграммы Булгаков подписывает по-разному: «Булгаков», «Михаил», «Любящий Михаил». А письма и открытки все одинаково: «Твой М». Может быть, в этом нет ничего удивительного? «М» – первая буква его имени: Михаил. Он и раньше иногда подписывался так. В письмах к П.С.Попову, например: «Ваш М.Булгаков», «Ваш Михаил» (позже: «Твой Михаил»), просто «Михаил», «Ваш М.Б.» («Твой М.Б») и несколько раз – «Твой М.»
Но здесь, в этих письмах к любимой, в письмах, написанных художником, завершающим свой труд, художником, чьи силы и чья жизнь на исходе, подпись только одна, неизменно, постоянно одна.
Видите ли, «М» – не только его инициал, это инициал его героя, мастера: «– Я – мастер, – он сделался суров и вынул из кармана халата совершенно засаленную черную шапочку с вышитой на ней желтым шелком буквой «М». Он надел эту шапочку и показался Ивану и в профиль и в фас, чтобы доказать, что он – мастер».
Как помнит читатель, слово «мастер» по отношению к герою появилось только к концу второй редакции романа. В третьей редакции он уже сам называет себя так: «Я – мастер». Но еще долго на его шапочке не будет буквы «М».
Ее нет ни в третьей редакции, ни в четвертой. Буква «М» на шапочке мастера впервые появляется сейчас, в эти июньские дни 1938 года, когда Булгаков диктует роман на машинку и последовательно подписывает свои письма к жене так: «Твой М.». Что означает «Твой Михаил» и, может быть, «Твой мастер»…»[2]
_______________________________________________________________________
[1] Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. – М.: Книга, 1988, с. 478.
[2] Яновская Л. Последняя книга или Треугольник Воланда с отступлениями, сокращениями и дополнениями. – http://abursh.sytes.net/rukopisi/main_yanovsk.htm

III.XIV.3. Давайте посмотрим, как относились к этой букве Горький и Булгаков…
"Я никогда не подписывал своих вещей именем Максима – а всегда – М. Горький. Очень может быть, что "М" – скрывает Марходея, Мафусаила или Мракобеса" – так писал Горький в ноябре 1910 года с Капри А.В. Амфитеатрову. Даже если предположить, что Булгаков никогда не был знаком с текстом этого письма, то независимо от этого у любого грамотного человека тридцатых годов буква "М" в контексте литературной деятельности в первую очередь должна была вызвать в сознании ассоциацию с именем Горького.

Булгаков, в отличие от Баркова, в ОГПУ не работал и перлюстрацией чужих писем никогда не занимался. Письма Горького начали публиковаться уже после смерти Булгакова, так что Баркову нет нужды утруждать себя бессмысленными предположениями. Но независимо от этого, «у любого грамотного человека тридцатых годов» ассоциацию с именем Горького могла вызвать только буква «Г», но никак не «М», которая у культурных людей могла вызвать ассоциацию разве что с Марксом. В подтверждение этого очевидного факта задам риторический вопрос: неужели буквы «К-Ф», «В», «И» и «А» у кого-то могут ассоциироваться с Марксом- Энгельсом, Лениным, Сталиным и Барковым? По-моему более естественно связать с ними Коровьева-Фагота, Воланда, Иешуа и Азазелло.

III.XIV.4. Представляет интерес и обыгрывание этой буквы самим Булгаковым в ответ на письмо Е.И. Замятина от 28 октября 1931 года перед его выездом за границу (Горький ходатайствовал перед правительством о выдаче разрешения). Замятин писал:
"Итак, ура трем М: Михаилу, Максиму и Мольеру! Прекрасная комбинация из трех М для Вас обернется очень червонно: радуюсь за Вас".
У Булгакова настроение было не такое радужное, и 31 октября он ответил:
"Из "трех ЭМ"ов в Москве остались, увы, только два – Михаил и Мольер".
То есть, Горький, не оказав ему помощи, уехал. Здесь обращает на себя внимание, что Замятин горьковское "М" поставил в один ряд с булгаковским; Булгаков же "Михаила" и "Мольера" дистанцировал от "Максима". Как бы ни расценивать это, фактом является то, что Горький не только занимал особое место в круге интересов Булгакова, но и по крайней мере один раз упоминался им с обыгрыванием инициала его литературного псевдонима.

Здесь, прежде всего, обращает на себя внимание, что «Булгаков сожалел, что Максим Горький, активно помогавший и ему и Замятину в решении жизненных проблем, уже находился к тому времени в Сорренто»[1]. Именно с отсутствием Горького в Москве, а не с тем, что он якобы уехал, не оказав помощи, и связано не радужное настроение Булгакова. Горький же сделал все, что было в его силах, и, в частности, ходатайствовал перед правительством о выдаче разрешения на выезд Булгакова за границу. Но он никогда не подряжался помогать Булгакову в решении его жизненных проблем и не брал на себя никаких обязательств в связи с этим. Поэтому его отъезд за границу никак не может расцениваться как бегство от решения проблем Булгакова.
Из письма Булгакова видно, что он никак не противопоставляет два «ЭМ» третьему и не «дистанцируется» от него, а лишь указывает, что третий «ЭМ» уехал, и в Москве остались, соответственно, только два «ЭМа» из трех. Характерно, что при этом Булгаков не обыгрывает буквенный инициал псевдонима Горького – «М», а использует его произношение – «ЭМ». То есть на обыгрывание Замятиным буквы «М» как инициала Горького Булгаков фактически даже внимания не обратил.
__________________________________________________________________
[1] Булгаков М. А. Жизнеописание в документах. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. – СПб.: Азбука-классика, 2004, с. 324.

Сообщение отредактировал tsa - 1.9.2008, 19:15

[tsa]

III.XIV.5. Еще один аспект – в беседе с Бездомным растроганный Мастер "вдруг вытер неожиданную слезу". Если говорить о "слезе" в контексте отечественной литературной жизни, то нет другого человека, кроме Горького, чья "неожиданная слеза" была бы так знаменита. А сделал ее знаменитой В. Маяковский, который написал: "Поехал в Мустамяки (местечко в Финляндии, где была дача Горького – А.Б.). М. Горький. Читал ему части "Облака". Расчувствовавшийся Горький обплакал мне весь жилет […] Скоро выяснилось, что Горький рыдает на каждом поэтическом жилете. Все же жилет храню. Могу кому-нибудь уступить для провинциального музея".
Эта притча об "обплаканном жилете" стала настолько расхожей, что о слезливости Горького упоминали в своих мемуарах многие: И. Бунин, В. Ходасевич, П. Пильский, Н. Берберова, М. Алданов. В частности, Н. Берберова писала: "Эта способность слезных желез выделять жидкость по любому поводу (грубовато отмеченная Маяковским) была и осталась для меня загадочной".
Примерно аналогичная характеристика ("Очень падкий на слезы") была дана также Марком Алдановым в статье, приуроченной к пятилетию со дня смерти Горького.
Н. Телешов, присутствовавший 1902 году при чтении в Художественном театре пьесы "На дне", вспоминал: "А иногда голос его начинал дрожать от волнения, и, когда Лука сообщил о смерти отмучившейся Анны, автор смахнул с глаз неожиданно набежавшую слезу".
К.И. Чуковский 22 ноября 1918 года сделал такую запись в своем дневнике: "Вчера я впервые видел на глазах у Горького его знаменитые слезы. Он стал рассказывать мне о предисловии к книгам "Всемирной Литературы" – вот сколько икон люди создали, и каких великих – черт возьми (и посмотрел вверх, будто на небо – и глаза у него стали мокрыми".
Или вот такая датированная 19 июля 1919 года заметка в записной книжке Блока: "В 6 часов вечера Горький читает в Музее города воспоминания о Толстом. – Это было мудро и все вместе с невольной паузой (от слез) – прекрасное, доброе, увлажняет ожесточенную душу".
А.Л. Желябужский, племянник первого мужа второй жены Горького, так описывает свои относящиеся к периоду 1900-1903 гг. впечатления: "Читал он превосходно, очень просто, но удивительно образно. Глубоко переживал читаемое. Иногда его начинали душить слезы… Бывало и так, что слезы начинали неудержимо катиться по щекам, стекали на усы, и он всхлипывал совершенно по-детски".
А.В. Луначарский вспоминал в 1927 году, что в период пребывания на Капри Горький, любуясь тарантеллой, "при этом зрелище неизменно плакал".
Таким образом, "неожиданная слеза" Мастера должна была вызвать у современников Булгакова непосредственную ассоциацию с именем Горького.

Судя по приведенным Барковым воспоминаниям современников, к слезам Горького эпитет «неожиданные» совершенно не применим. Такие слезы можно характеризовать только как «привычные». Об этих слезах в двухтомнике воспоминаний о Горьком (1981 г.) упоминает практически любой мемуарист, причем характерно, что Горький щедро ронял слезы в любой волнующей его ситуации – и в горе, и в радости:
«Он рассмеялся, вытер слезы…»[1];
«На глазах его буквально закипели слезы восторга»[2].

Однако Мастер в романе роняет всего одну слезу, хотя благоприятных ситуаций, хоть отбавляй. А ведь слеза Мастера в романе вовсе не уникальна. Заливается и давится слезами Иван, когда его выносят из Грибоедова. Полны слез глаза конферансье в главе «Сон Никанора Ивановича», плачет во сне и сам Никанор Иванович. Трясется от слез Коровьев в сцене с Поплавским. Утирает слезы Маргарита над тетрадью Мастера. Наполняются слезами ее глаза, когда она собирается гордо уйти от Воланда, не унизившись до просьбы. Слезы ручьем бегут по ее лицу, когда ей возвращают Мастера и вновь она до слез волнуется, когда возвращается рукопись романа. В тоске и слезах она бормочет Мастеру – «Боже, почему же тебе не помогает лекарство?» Слезами раскаяния заливается Алоизий Могарыч. И, наконец, хочет до слез Маргарита в подвале, спугнув непрошенного гостя Могарыча.

И вот, после всего этого изобилия слез нас хотят уверить, что именно одна единственная неожиданная скупая мужская слеза Мастера, да еще в расстроенном душевном состоянии, является аллюзией на слезоточивого Горького? Право же это полная ерунда. Если где в романе и можно усмотреть аллюзию на Горького, так только в знаменитой сцене Поплавский-Коровьев.
___________________________________________________________
[1] Иванов Вс. Встречи с Максимом Горьким // Максим Горький в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 2. – М.: Худож. лит., 1981, с. 74.
[2] Герман Ю. П. О Горьком // Там же, с. 281.

III.XIV.6. И, наконец, позерство Мастера. Посмотрим, как стыкуется этот факт из романа с наблюдениями тех, кто часто бывал с Горьким.
"Вчера во "ВсеЛите" должны были собраться переводчики и Гумилев […] прочел им программу максимум и минимум […] – и потом выступил Горький. Скуксив физиономию в застенчиво-умиленно-восторженную гримасу (которая при желании всегда к его услугам), он стал просить-умолять переводчиков переводить честно и талантливо […]. Все это очень мне не понравилось – почему-то. Может быть, потому, что я увидел, как по заказу он вызывает в себе умиление".
Через полгода, 5 марта 1919 года в этом же дневнике появляется другая запись: "У Горького есть два выражения на лице: либо умиление и ласка, либо угрюмая отчужденность. Начинает он большей частью с угрюмого". ("Я – мастер, – он сделался суров" – разве не об одном и том же пишут Чуковский и Булгаков?)
И еще через полгода, 30 ноября 1919 г.: "Впервые на заседании присутствовал Иванов-Разумник, […] молчаливый, чужой. Блок очень хлопотал привлечь его на наши заседания [..]. И вот – чуть они вошли, – Г[орький] изменился, стал "кокетничать", "играть", "рассыпать перлы". Чувствовалось, что все говорится для нового человека. Г[орький] очень любит нового человека – и всякий раз при первых встречах волнуется романтически – это в нем наивно и мило".

Чуковский и Булгаков пишут о совершенно разных вещах. Чуковский пишет о том, что ему не нравятся актерские манеры Горького, при этом на его общем восторженном отношении к Горькому этот факт не отражается – «<…> нравится мне он очень, хотя мне и кажется, что его манера наигранная»[1]. Булгаков же пишет о позерстве душевнобольного человека. Но в отличие от Горького, Мастер ведет себя естественно и вполне соответственно своему душевному состоянию. Это не игра, и не кокетство, не суровость, а настороженность. Не видно в нем и романтического волнения, не говоря уже о стремлении вызвать умиление «скуксиванием физиономии».

Что характерно, хоть Чуковскому и не нравится актерство Горького, но когда Горький вдруг встречает его сухо, без привычного «кокетничанья», он тут же на целый лист с сожалением предается воспоминаниям о былых его восторженных манерах. – «Нет уже его прежнего со мною кокетства, нет игры, нет милого «театра для себя», который бывает у Горького с новыми людьми, которых он хочет почему-то примагнитить»[2].
______________________________________________________
[1] Чуковский К. И. Дневник (1901-1929), запись от 28.10.1918. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 94.
[2] Там же, запись от 22.05.1921, с. 169.

III.XIV.7. И.А. Бунин писал в своих воспоминаниях:
"Обнаружились и некоторые другие его черты, которые я неизменно видел впоследствии много лет. Первая черта была та, что на людях он бывал совсем не тот, что со мной наедине или вообще без посторонних, – на людях он чаще всего басил, бледнел от самолюбия, честолюбия, от восторга публики перед ним, рассказывал все что-нибудь грубое, высокое, важное, своих поклонников и поклонниц любил поучать, говорил с ними то сурово и небрежно, то сухо, назидательно, – когда же мы оставались глаз на глаз или среди близких ему людей, он становился мил, как-то наивно радостен, скромен и застенчив даже излишне".

В приведенном описании невозможно усмотреть какую-либо аналогию с булгаковским героем, – Мастер не бледнеет от самолюбия и честолюбия, никого не поучает, и ведет себя одинаково как на людях, так и без посторонних. Ему совершенно не присущ навязываемый Барковым то сурово-небрежный, то сухо-назидательный тон. Так же нельзя сказать, что он «наивно радостен, скромен и застенчив» в беседе с Иваном.

Скорее уж Мастер по сухости и неприязни к писателям походит на самого Бунина, выразительную характеристику которого нам оставил К. Чуковский:

«Толстой был до помрачения вспыльчив, честолюбив, самолюбив, заносчив, Бунин – завистлив, обидчив, злопамятен»;
«Я любил его произведения, <…> но его недобрые отзывы казались мне глубоко ошибочными. Он говорил о писателях так, словно все они, ради успешной карьеры, кривляются на потеху толпы <…> Все это были в его глазах узурпаторы его собственной славы.
<…> Особенно поразили меня его язвительные отзывы о Горьком <…>
<…> Я принял все это за чистую монету и не догадался спросить, откуда же мог Бунин узнать, что делал Горький у себя на террасе один без посторонних свидетелей»[1].

По свидетельству Чуковского Бунин отчаянно завидовал славе Горького и Андреева еще в то время, когда «с Горьким и Леонидом Андреевым Бунин все еще поддерживал отношения дружеские»[2].
______________________________________________________
[1] Чуковский К. И. Дневник (1930-1969), запись 06.04.1968 (больничные записки). – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 411, 413.
[2] Там же, с. 413.

Сообщение отредактировал tsa - 2.9.2008, 23:40

[tsa]

III.XIV.8. Вряд ли можно не согласиться, что позерство Мастера соответствует манере поведения Горького, каким его видели постоянно общавшиеся с ним современники. Допускаю, что Булгаков мог не быть знакомым с воспоминаниями Бунина; нет данных и о его общении с К.И. Чуковским. Но ведь манеры Горького, описанные этими писателями, не могли не быть замеченными и другими. Например, Ахматовой; или Вересаевым, имевшим, по всей видимости, весьма отличное от преподносившегося официальной пропагандой мнение о Горьком. Деликатнейший, как и Булгаков, человек, он был очень осторожен в высказывании отрицательных оценок о ком-то. И все же как можно расценить такие, например, его воспоминания: "Больше я с Горьким лично не встречался [после посещения Капри], за исключением одной мимолетной встречи в 17 году в Московском Совете Рабочих Депутатов. Но переписка поддерживалась почти до самого окончательного переезда его в СССР". Следовательно, при ежегодных посещениях Горьким СССР, начиная с 1928 года, и после его окончательного "извлечения" в СССР они не виделись, хотя Вересаев жил в Москве. Это говорит о многом.

Слова Баркова говорят только о его невнимательности к роману Булгакова, биографиям Горького и Вересаева и плохом знакомстве с реалиями того времени.

Когда Горький вернулся в СССР, попасть к нему без санкции ОГПУ было невозможно, практически его изолировали от личного общения, то же касалось и переписки. Поэтому из одного только факта ее прекращения нельзя делать никаких скоропалительных выводов. Тем более что «манеры поведения Горького» были прекрасно известны Вересаеву в течение более чем тридцати лет, предшествовавших разрыву его отношений с Горьким, и это никак не мешало ему уважать его. Разрушить их теплые отношения смогла только сталинская эпоха.

В свое время Вересаев признавался, что отношения о М. Горьким ему «страшно дороги»[1]. Сблизились они на рубеже двух веков и переписывались более 30 лет. В последние годы этой переписки Горький писал ему – «<…> всегда ощущал Вас человеком более близким мне, чем другие писатели нашего поколения. Это – правда. Это – хорошая правда; думаю, что я могу гордиться ею»[2]. И вот, несмотря на взаимную приязнь друг к другу, жизненные пути писателей действительно разошлись. В одном из рефератов в интернете даже утверждается, что по воспоминаниям В. М. Нольде – бывшего личного секретаря Вересаева – последний однажды задумчиво сказал, что при встрече не подал бы пролетарскому писателю руки, так как, по мнению Вересаева, Горький «стал полнейшим диктатором всей русской литературы».

Мне не удалось найти никаких источников, подтверждающих существование таких воспоминаний Нольде. В своих мемуарах о Вересаеве[3] она этого вопроса не касается. Но в любом случае, оценивая подобные слова, нужно понимать, что несмотря на взаимное уважение писателей, настоящих дружеских отношений с Горьким у Вересаева никогда не было. Свыше двадцати лет он не виделся с Горьким, не разговаривал с ним наедине, а только поддерживал переписку. Вряд ли Горький был настолько простодушен, чтобы доверять самые сокровенные мысли бумаге, если конечно они не касались исключительно литературных вопросов. Есть вещи, которые можно высказать только при личном общении, и даже не столько высказать, сколько обозначить свое к ним отношение. Поэтому не исключено, что если бы Вересаев имел возможность непосредственного общения с Горьким, его мнение о нем могло бы и не перемениться так резко. Трудно признать обоснованным и заключение, что Горький «стал диктатором». Точнее будет сказать, что его сделали или назначили им, а это далеко не одно и то же. Подобный диктаторский вождизм был неотъемлемой сокровенной сутью советской системы и не во власти Горького было изменить ее. Поэтому, обсуждая «манеры поведения Горького» лучше довериться не заочным мнениям Вересаева и Бунина, а тем, кто ближе знал противоречивую натуру человека, назначенного диктатором русской литературы, например, Корнею Чуковскому: «Только что узнал, что умер Горький. Ночь. Хожу по саду и плачу Как часто я не понимал А[лексея] М[аксимови]ча, сколько было в нем поэтичного, мягкого – как человек он был выше всех своих писаний»[4].

Более взвешенной представляется оценка Вересаевым не менее противоречивой личности Бунина:
«Из опубликованных уже в тридцатых годах писем Бунина к Горькому можно видеть, как старательно Бунин восстанавливал против нас Горького.
<…> Поразительно было в Бунине то, что мне приходилось наблюдать и у некоторых других крупных художников: соединение совершенно паршивого человека с непоколебимо честным и взыскательным к себе художником. (Случай с ним уже во время его эмигрантства, рассказанный мне доктором Юшкевичем, когда Бунин, получив нобельскую премию, отказался заплатить разорившемуся банкиру 30 тыс. франков, которые тот ему ссудил, сам предложивши без всяких документов в то время, когда Бунин бедствовал.) И рядом с этим никакое ожидание самых крупных гонораров или самой громкой славы не могло бы заставить его написать хоть одну строчку, противоречащую его художественной совести. Все, что он писал, было отмечено глубочайшею художественной адекватностью и целомудрием»[5].

Но вернемся к Вересаеву. Свои смелые суждения он держал при себе и не записывался в диссиденты. Одним из первых Вересаев в 1943 году получил Сталинскую премию первой степени «за многолетние выдающиеся достижения в области литературы»[6]. Присуждение премий своего имени по литературе Сталин контролировал лично, значит на открытый конфликт с системой у Вересаева, так же как и у Горького, духа не хватило. Пишут, что из-за награждения Вересаев «невероятно расстроился, от недоумения не спал всю ночь, так как расценил премию как оскорбление. В дневнике с горечью спрашивал самого себя: за что? что я сделал столь неприличного, достойного этой позорной награды, премии имени тирана?..»[7] Однако от премии Вересаев не отказался, свою правду он высказал только себе, а не режиму и летом 1945 года благополучно умер в своей постели. Так какие же у него моральные основания упрекать Горького, поступившего точно так же?!!

Как и Горький, Вересаев не смог избежать вынужденных компромиссов со своей совестью. Безусловно, ему пришлось поступиться меньшим, чем Горькому, но ведь и масштабы их общественного положения были несоизмеримы – соответственно разным был и масштаб компромиссов. Поэтому оснований для осуждения Горького у Вересаева не больше, чем у рядового таможенника оснований гордиться тем, что он нарушает закон не в таких масштабах, как главный начальник, ибо вся разница только в уровне требований, предъявляемых к ним системой. Если Вересаев мог говорить одно, а думать другое, то нельзя отказывать в этой возможности и Горькому. Тем более что действительно близкие к нему люди не без основания полагают, что все его верноподданнические высказывания последних лет жизни были только отчаянной попыткой любой ценой вырваться из клетки, в которую его заключили.

Пожалуй, один Булгаков, несмотря на свои заблуждения относительно Сталина и Советской России, сумел прожить свою жизнь действительно честно и бескомпромиссно. И его счастливая нынешняя литературная судьба достойная награда ему, когда творчество многих казалось бы весьма значительных его современников тихо кануло в Лету, несмотря на все полученные ими премии и почести…

Заключая обсуждение данного тезиса, замечу, что отношение Вересаева к Горькому, вообще не имеет никакого значения. Какие есть основания полагать, что для Булгакова имела какое-либо значение оценка Вересаевым Горького, если Булгаков так резко, чуть ли не до разрыва отношений, разошелся с Вересаевым в разработке сценического решения пьесы о Пушкине? Вот характерная запись от 22.12.1935 из первой редакции дневника Е. С. Булгаковой – «Перед обедом послала Вересаеву поздравительную телеграмму, сегодня его 50-летний юбилей <творческой деятельности – С.Ц.>. Но думать о нем не хочется, столько мучений он принес и Мише и мне»[8].

У Булгакова было о Горьком собственное мнение – «Несимпатичен мне Горький как человек, но какой это огромный, сильный писатель и какие страшные и важные вещи говорит он о писателе»[9]. Так на какие же отрицательные стороны Горького мог «открыть» ему глаза Вересаев, если Горький Булгакову и так был «несимпатичен <…> как человек»?

Расходился Булгаков с Вересаевым и в оценке Сталина – «В самое время отчаяния <…> по счастию мне позвонил генеральный секретарь… Поверьте моему вкусу: он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно. В сердце писателя зажглась надежда: оставался только один шаг – увидеть его и узнать судьбу»; «В отношении к генсекретарю возможно только одно – правда, и серьезная»[10]. Из приведенных выше документов очевидно, что данное отношение Булгакова к Сталину Вересаев никогда не разделял.

На протяжении семи лет после охлаждения отношений Вересаева и Горького Булгаков неоднократно обращался к Горькому за помощью. Отношение Булгакова к Горькому изменилось только в 1934 году, когда Булгаков решил, что Горький не желает отвечать на его письма, которые очевидно до Горького просто не доходили из-за его изоляции сотрудниками ОГПУ-НКВД.
___________________________________________________________
[1] Фохт-Бабушкин Ю. В.В.Вересаев - легенды и реальность. – http://www.veresaev.net.ru/lib/sb/book/3729
[2] Там же.
[3] Нольде В.М. Вересаев: Жизнь и творчество. – Тула: Приокское. кн. изд-во, 1986. – 188 с.
[4] Чуковский К. О Максиме Горьком (из дневника, 1936 г., июнь) // Наше наследие. – 1988. – № 2. – С. 99.
[5] Вересаев В. В. Литературные воспоминания // Вересаев В. В. Невыдуманные рассказы. – М.: Худож. лит., 1968, с. 464.
[6] Безелянский Ю. Искатель правды // Московская правда. – 2007. – 13 января.
[7] Там же.
[8] Яновская Л. Комментарии к дневнику Елены Булгаковой / Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. – М.: Кн. палата, 1990, с. 365.
[9] Булгаков М. А. Дневник. Письма. 1914-1940. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 62.
[10] Письмо к В. В. Вересаеву от 22.07.1931, приписки от 27-28.07.1931 // Булгаков М. А. Дневник. Письма. 1914-1940. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 252.

Сообщение отредактировал tsa - 22.11.2008, 19:55

[tsa]

III.XIV.9. И еще несколько штрихов к портрету Мастера. Булгаков описывает его как человека "с острым носом". Не хотелось бы пользоваться услугами хулиганства в современной критике, но все же придется сослаться на запущенный недавно эпитет мэтра современной критики Ст. Рассадина, назвавшего Горького "долгоносиком". Да и "свешивающийся на лоб клок волос" Мастера тоже не может не напоминать известные портреты Горького.

У Горького никогда не было свесившегося в воспаленном следственным рвением воображении Баркова клока волос на лбу. Писатель всегда был очень аккуратен и в прическе и в одежде. В этом легко убедиться из приведенных ниже фотографий Горького в разные периоды его жизни. В предреволюционные годы Горький вообще коротко подстригал волосы ежиком.



Что касается формы носа, то по воспоминаниям современников у Горького был не острый, а «задорно выступающий вперед характерный нос»[1]. В целом его можно охарактеризовать как крупный и массивный. В профиль на мелких и средних планах выступающий вперед крупный массивный нос может показаться острым, но только если неразличима его общая форма. Например, на фотографии Горького и Чехова в Ялте (1900 г.) низкая степень детализации и само качество изображения таковы, что у Горького полностью скрадывается характерная для него толщина спинки носа и его крыльев. А ведь именно эти детали являются основополагающими признаками для решения вопроса об остроте носа. Более того, на данном снимке вся ширина спинки носа зрительно воспринимается как часть его обращенного к зрителю крыла, а поскольку верхняя часть спинки носа и правый глаз Горького затемнены, то на первый взгляд вообще кажется, что у Горького чуть ли не орлиный нос. Но неправомерность такого предположения доказывается фрагментом данного снимка (справа), на котором заштрихована спинка носа.



По таким размытым, отретушированным старым снимкам судить о форме носа весьма затруднительно. Поэтому для вынесения обоснованной оценки формы носа Горького необходимо использовать более качественные фотографии, показывающие его лицо крупным планом. При этом предпочтительнее использовать фотографии сделанные в более зрелом возрасте, поскольку у человека «форма носа меняется на протяжении всей жизни» [2]. Главная суть этих возрастных изменений состоит в том, что «с течением времени рельефнее выступают костная и хрящевая основы носа – он заостряется» [3]. Следовательно, если бы нос молодого Горького был острым, то к старости он бы только еще более заострился. Однако все фотопортреты Горького убедительно свидетельствуют об обратном.

Рассмотрим два снимка Горького – в юности (1889 г.) и в зрелые годы.



На левой фотографии хорошо видно, что по классификации профессора Герасимова[4], нос Горького в молодости следует отнести к типу «вздернутый». Однако «вздернутость» носа не имеет ничего общего с его «остротой». Вздернутым может быть как острый узкий, так и широкий массивный нос, каким собственно и был нос Горького (фото справа). Замечу, что в зрелом возрасте резко выраженная юношеская вздернутость носа у Горького стала практически совершенно незаметна.

Поскольку острота носа всегда оценивается не по профилю, а по общему виду, современники Горького никогда и не отмечали у него наличия острого носа[5]. Вот описание Горького в предреволюционные месяцы, сделанное выдающимся русским художником-портретистом Ю. Анненковым: «Сходство Горького с русским мастеровым стало теперь разительным На заводах и на фабриках, среди почтальонов и трамвайных кондукторов – скуластые, широконосые, с нависшими ржавыми усами и прической ежом двойники Горького встречались повсюду» [6].

Сообщение отредактировал tsa - 3.2.2009, 15:55

[tsa]

А вот, например, у А. Жданова и Б. Брехта наличие острого носа неизменно подчеркивалось:

«Жданов был небольшого роста, с каштановыми подстриженными усами, с высоким лбом, острым носом и болезненно красноватым лицом» [7];

«Брехт стоит на кафедре в мешковатом темном костюме, мятый галстук свернут набок, торчат жесткие вихры над бледным лбом, очки сползают на острый нос»[8].

Теперь сравним фотографии Жданова, Брехта и Горького.



Как видим, у Жданова и Брехта действительно острые, а не вздернутые носы. А вот нос Горького острым никак не выглядит, – слишком уж он толстый, широкий и массивный. Такой нос нельзя назвать острым, какую бы форму профиля он не имел. Острый нос должен иметь узкие крылья и тонкую спинку.

Поскольку советской властью широко тиражировались именно портреты, а не профили Горького, увязать описание остроносого Мастера с широко известными, канонизированными системой изображениями Горького, никто из его современников никак не мог.
____________________________________________________
[1] Прохоров С. М. У Горького на Капри // Максим Горький в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 1. – М.: Худож. лит., 1981, с. 262.
[2] Омолаживающая ринопластика. – http://www.rhinoplastic.kiev.ua/en/articles/01.html
[3] Там же.
[4] Герасимов М. М. Восстановление лица по черепу. – М.: Изд-во АН СССР, 1955, с. 58.
[5] Единственное исключение составляет скорее образное чем физиогномическое описание, сделанное одним из сотрудников «Самарской газеты» – «самарские обыватели с любопытством разглядывали появившегося в их городе юношу-оригинала… Высокий, плечистый, слегка сутулый, он неутомимо шагал по пыльным улицам, грязноватым базарным площадям, заходил в трактиры и пивнушки, появлялся на пароходах, возле лодок и баржей, в городском саду, заглядывал в окна магазинов и раскрытые двери лавчонок, словом, толокся среди пестрой толпы и нарядной "публики", всюду как бы вглядываясь в "гущу жизни" и прислушиваясь к ее гомону и крикам… <…> всюду суя свой острый, с четко вырезанными ноздрями нос…» [Нефедова И. М. Максим Горький. Биография писателя. – Л.: Просвещение, 1979.
[6] Анненков Ю. Дневник моих встреч: Цикл трагедий. В 2 т. Т. 1. – М.: Худож. лит., 1991, с. 31.
[7] Джилас М. Лицо тоталитаризма. – М.: Новости, 1992, с. 107.
[8] Копелев Л. Брехт. – М.: Молодая гвардия, 1966, с. 23.

Сообщение отредактировал tsa - 3.2.2009, 15:58

[tsa]

III.XIV.10. И, наконец, зеленые глаза Мастера: "… Как, например, изломан и восторжен Горький!.. На зеленых глазках – слезы" – И.А. Бунин.

Увлекшись сочинением небылиц Барков уже и забыл, что зеленые глаза Мастер имел только в ранних редакциях 1934-1936 гг.:
«– Сидим, – ответил Иван, с любопытством всматриваясь в живые зеленые глаза пришельца»;«Маргарита, узнав хорошо знакомый рыжеватый вихор и зеленоватые эти глаза, приподнялась и с воплем повисла на шее у приехавшего. Тот сморщился, но подавил в себе волнение, не заплакал, механически обнимая за плечи Маргариту»[1].

Обратите внимание, хотя глаза Мастера в данной редакции и зеленые, но ведет он себя сдержанно и «не заплакал» даже при встрече с Маргаритой. Да и волосы у него, в отличие от Горького, «рыжеватые», да еще и с «вихором», которого у Горького отродясь не было. Вихор – это выделяющийся из массы клок волос, а Горький всегда гладко зачесывал свои волосы. То есть ни малейшего сходства с навязываемой Барковым версией нет.

Изначально в романе чуть ли не все персонажи были зеленоглазыми – даже Пилат и Азазелло (Фиелло):
«Фиелло наклонился к ней и, сверля зелеными глазами, тихо сказал:– Воспользуйтесь случаем… Гм… вы хотите что-нибудь узнать о нем?»;«– Ты как это делаешь? – вдруг спросил прокуратор и уставил на Ешуа зеленые, много видевшие глаза»[2].

Неудивительно, что Булгаков счел такое изобилие зеленых глаз явным перебором и изменил цвет глаз Мастера на карие: «– Сидим, – ответил Иван, вглядываясь в карие и очень беспокойные глаза пришельца»[3].

[tsa]

Несомненно, Булгаков питал пристрастие к зеленому цвету. В окончательной редакции романа «Мастер и Маргарита» он упоминает его 52 раза, при этом зеленые глаза имеют следующие персонажи: Иван Бездомный и Маргарита, а так же Воланд (правый глаз черный) и Гелла. Но к Горькому все они имеют отношение не большее, чем зеленоглазый Мышлаевский в «Белой гвардии». Зеленый цвет глаз Горькому приписывает только Бунин, однако в своих желчных и неприязненных поздних воспоминаниях о бывшем кумире он разве что копыта и хвост забыл ему приписать, забыв, как клялся ему в любви:
«<…> целую крепко – поцелуем верности, дружбы и благодарности, которые навсегда останутся во мне <…>»[4];
«Позвольте только особенно горячо поцеловать Вас. Вы истинно один из тех очень немногих, о которых думает душа моя, когда я пишу, и поддержкой которых она так дорожит»[5].

Насколько же нравственней и чище мелочных карикатурных воспоминаний Бунина оказался сам их герой. Горький ни разу не позволил себе очернить память бывшей дружбы, и до конца дней своих, несмотря на ядовитые слова расточаемые в его сторону в эмиграции бывшим «подмаксимкой», рекомендовал советским писателям учиться литературному мастерству у Бунина: «Уже зная о злых высказываниях Бунина в эмиграции на свой счет, живя в СССР, Горький и в статьях и устно продолжал писать и говорить о недосягаемой высоте мастерства Бунина-прозаика, призывал молодых писателей учиться у него. Между прочим, это помогло А. Т. Твардовскому в шестидесятые годы «пробить» издание девятитомного собрания сочинений И. А. Бунина. Как не издать писателя, мастерством которого восхищался великий пролетарский писатель Горький!»[6]

Замечу, что воспоминания Бунина о Горьком в СССР до крушения социализма были никому неизвестны, все же прочие мемуаристы, не сговариваясь, описывают цвет глаз Горького от синего, голубого или серо-синего до светлого или выцветшего. Вряд ли это можно объяснить результатом вселенского масонского заговора. Ведь среди них как простые граждане, так и писатели и художники, как поданные советской страны, так и представители свободного мира. Даже один японец затесался, а уж японцы славятся прекрасным чувством цвета. Вот только некоторые из типичных описаний облика Горького в разные годы:

Цветаева А. И., 1927 г. – «Так вот оно живое, это лицо, 30 лет спустя, в первый раз! Вне возраста – никакой старости! Широкоскулое и худое, в висках провалы, волосы сбриты, серый пушок. Усы густые, вниз, рыжие. Глаза – синеватые»[7].

Бабель И. Э., 1916 г. – «<…> вошел Горький, поразив меня своим ростом, худобой, силой и размером громадного костяка, синевой маленьких и твердых глаз <…>»[8].

Чуковский К. И., 1915 г. – «<…> я увидел горячую синеву его глаз»[9];
«Вчера Горький, приблизив ко мне синие свои глаза, стал рассказывать <…>»[Чуковский К. И. Дневник (1901-1929), запись от 02.04.1919. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 108].

Слонимский М., 1919 г. – «Мне особенно запомнились в ту первую встречу с Алексеем Максимовичем его синие глаза»[10].

Барбюс А., 1928 г. – «И нет слова, которое могло бы передать сверхъестественный блеск его синих глаз»[11].

Горбунов К. Я., 1928 г. – «А глаза – синие, внимательные, острые и добрые в то же время»[12].

Чертова Н. В., 1934 г. – «синие, полные молодого блеска глаза; густой глубокий бас – и непрерывное, гулкое покашливание, идущее как бы из пустой груди»[13].

Федин К. А., 1920 г. – «Они светло-синего, не голубого, а того светло-синего цвета <…>»[14].

Иванов Вс., 1933 г. – «беспредельно синими глазами»; «Иссиня-голубые глаза»[15].

Ходасевич В. М., 1916 г. – «детской голубизны глаза»; 1936 г. – «ласковый сине-голубой взгляд»[16].

Максимов П. Х., 1928 г. – «синие, цвета выцветшего сатина глаза»[17].

Сейфуллина Л., 1928 г. – «На меня смотрели уже не синие, а голубовато-серые усталые глаза. Но вот он оживился, взглянул веселым взглядом, и в глазах, как одиннадцать лет назад, точно зажегся изнутри синий фонарик»[18].

Асеев Н. Н., 1927 г. – «Голубые, рассеянного света глаза его под подвижными бровями <…>»[19].

Пантелеев Л., 1928 г. – «светловолосым, голубоглазым»[20].

Семеновский Д. Н., 1915 г. – «Его небольшие голубые глаза приветливо смотрели из-под косматых бровей <…>»[21].

Толстой А. Н., 1934 г. – «светло-голубые глаза»[22].

Сёму Н., 1928 г. – «тепло и приветливо смотрели светлые голубые глаза»[23].

Гзовская О. В., 1925 г. – «Лучистые голубые глаза…»[24].

Алерамо С., 1928 г. – «В голубом сиянии его глаз…»[25].

Тренев К. А., 1916 г. – «изумительной красоты и выразительности голубые глаза»[26].

Маршак С. Я., 1903 г. – «Горький оказался человеком огромного роста, слегка сутулым <…> Волосы были коротко острижены. <…> Глаза мне понравились – серо-синие, с длинными ресницами. Ресницы придавали взгляду необыкновенную пристальность»[27].

Прохоров С. М., 1910 г. «Необыкновенны были только его серо-голубые глаза»[28].

Шишков В. Я., 1914 г. – «серо-голубые глаза»[29].

Богданович А. Е., 1896 г. – «глаза – светло-серые, пытливые и вдумчивые»[30].

Шкапа И. С., 1929 г. – «небольшие, немного прищуренные глаза – серые, с голубоватой искрой»[31].

Жига И., 1929 г. – «Ясные серые глаза его сияли молодо»[32].

Телешов Н. Д., 1904 г. – «<…> высокий, сухощавый, немного сутулившийся, <…> маленькие светлые усы и бритый подбородок, умные, глубокие серые глаза <…>»[33].

Сергеев-Ценский С. Н., 1928 г. – «<…> высокий, сутуловатый, худощавый, легкий на вид человек, желтоусый, морщинистый, остриженный под машинку, с сияющими изнутри светлыми глазами <…>».
«<…> светлые, как бы изнутри освещенные глаза Горького <…>»[34].

Ходасевич В. Ф., 1923 г. – «Он смотрит вверх грустными, выцветшими глазами <…>»[35].

Как видим, внешнее описание Горького не имеет ничего общего с Мастером. Горький был «высоким, чуть сутулым человеком»[36], имел характерно выступающий, но не острый нос, глаза синевато-серые, волосы светлые, носил усы, всегда был чисто выбрит и аккуратно причесан, лоб его всегда был открыт, говорил густым, глубоким басом и непрерывно покашливал. Мастер же, наоборот, роста обычного, нос острый, глаза карие, темноволос, усов не имеет, бывает небрит, на лоб свешивается клок волос, голос обыкновенный, без покашливания.

Еще более, чем внешне, Мастер и Горький различаются по внутренним свойствам и характеру. Мастер – типичный затворник, он тяготеет к уединенной размеренной жизни и чурается общества. В больнице эти свойства его только обострились, – «в особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или иной какой-нибудь крик»[37], – но он стремился к уединенности еще до встречи с Маргаритой. Иное дело Горький. Общественная составляющая его жизни порой даже перевешивала литературную. Он просто не мог жить без постоянной организации то издательства, то общественного протеста, то объединения литераторов, то школы для просвещения пролетариев: «Было подчас непонятно, как это хватает времени у Горького на все, что он делал. Он вел огромную организационную и общественно-политическую работу, читал и редактировал громадное количество рукописей, писал, регулярно принимал посетителей по самым разнообразным делам, иногда не имеющим никакого касательства к литературе»[38].

Мастер безразличен к чужому творчеству, стихи Ивана его совершенно не интересуют – «Ох, как мне не везет! <…> Ужасно не нравятся <…> Не пишите больше! – попросил пришедший умоляюще»[39]. Горького же хлебом не корми, а дай послушать чужое творчество, интересовавшее его едва ли не больше своего. Об этом в частности пишет в своих воспоминаниях один из крупнейших русских поэтов двадцатого века Владислав Ходасевич, которому довелось в течение продолжительного времени постоянно и близко наблюдать Горького:
«Маяковский, однажды печатно заявивший, что готов дешево продать жилет, проплаканный Максимом Горьким, поступил низко, потому что позволил себе насмеяться над лучшим, чистейшим движением его души. Он не стыдился плакать и над своими собственными писаниями: вторая половина каждого рассказа, который он мне читал, непременно тонула в рыданиях, всхлипываниях и в протирании затуманившихся очков.
Он в особенности любил писателей молодых, начинающих: ему нравилась их надежда на будущее, их мечта о славе. Даже совсем плохих, заведомо безнадежных он не обескураживал: разрушать какие бы то ни было иллюзии он считал кощунством. Главное же – в начинающем писателе (опять-таки – в очень даже мало обещающем) он лелеял собственную мечту и рад был обманывать самого себя вместе с ним»;
«Он любил всех людей творческого склада, всех, кто вносит или только мечтает внести в мир нечто новое. Содержание и качество этой новизны имели в его глазах значение второстепенное»;
«Его требования шли гораздо дальше: он не выносил уныния и требовал от человека надежды – во что бы то ни стало, и в этом сказывался его своеобразный, упорный эгоизм: в обмен на свое участие он требовал для себя права мечтать о лучшем будущем того, кому он помогает. Если же проситель своим отчаянием заранее пресекал такие мечты, Горький сердился и помогал уже нехотя, не скрывая досады»[40].

Как видим, у Мастера и Горького нет ни одной точки соприкосновения, просто ничего общего. Мастеру абсолютно безразличны стихи Бездомного, а Горький же именно стихами особенно интересовался. Вот характерная запись Вс. Иванова:
«– Я сказал, что писал и очень плохие, и, к счастью для человечества, очень мало.
Он сказал не то шутя, не то серьезно:
– А я пишу стихи каждый день»[41].

Как видим, разговор Горького с Ивановым является полной антитезой разговора Мастера с Бездомным. Об особенной любви Горького к стихам пишет и В. Ф. Ходасевич:
«Была, наконец, одна область, в которой он себя сознавал беспомощным – и страдал от этого самым настоящим образом.
– А скажите, пожалуйста, что мои стихи, очень плохи?
– Плохи, Алексей Максимович.
– Жалко. Ужасно жалко. Всю жизнь я мечтал написать одно хорошее стихотворение.
Он смотрит вверх грустными, выцветшими глазами, потом вынужден достать платок и утереть их»[42].

И наконец напомню, что Мастер являлся высокообразованным человеком и знал пять языков. Горький же был самоучкой, высшего образования не имел и не знал ни одного иностранного языка. Как ни сравнивать Горького с Мастером, – хоть по внешности, хоть по образованности, хоть по внутреннему миру и устремлениям, ничего общего между ними найти невозможно.
____________________________________________________________
[1] Булгаков М. А. Великий канцлер. Князь тьмы. Сб. всех наиболее значимых редакций романа «Мастер и Маргарита». – М.: Гудьял-Пресс, 2000, с. 176-177, 235.
[2] Там же, с. 164, 278.
[3] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 460.
[4] Письмо И. А. Бунина к А. М. Горькому и М. Ф. Андреевой от 20.08.1910 // Горьковские чтения. 1958-1959. – М.: Изд-во АН СССР, 1961, с. 49.
[5] Письмо И. А. Бунина к А. М. Горькому от 15.03.1915 // Там же, с. 77.
[6] Басинский П. Страсти по Максиму. – М.: ЗАО «Роман‑Газета», 2007.
[7] Цветаева А. И. Воспоминания. – М.: Сов. Писатель, 1984., с. 653.
[8] Бабель И. Э. Начало // Максим Горький в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 1. – М.: Худож. лит., 1981, с. 323.
[9] Чуковский К. И. Горький // Там же, с. 361.
[10] Слонимский М. Завтра: Проза. Воспоминания. – Л.: Сов. писатель, 1987, с. 510.
[11] Барбюс А. Беседа с Горьким // Максим Горький в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 2. – М.: Худож. лит., 1981, с. 162.
[12] Горбунов К. Я. Четыре часа… // Там же, с. 205.
[13] Чертова Н. В. Строгая школа // Там же, с. 269.
[14] Федин К. А. Горький среди нас // Там же, с. 55.
[15] Иванов Вс. Встречи с Максимом Горьким // Там же, с. 75, 77.
[16] Ходасевич В. М. Таким я знала Горького // Там же, с. 96, 114.
[17] Максимов П. Х. Свидание с А. М. Горьким // Там же, с. 171.
[18] Сейфуллина Л. Человек // Там же, с. 191.
[19] Асеев Н. Н. Встреча с Горьким // Там же, с. 136.
[20] Пантелеев Л. Рыжее пятно. Собр. соч. в 4 т. Т. 3. – Л.: Детская литература, 1984, c. 215.
[21] Семеновский Д. Н. А. М. Горький. Письма и встречи // Максим Горький в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 1. – М.: Худож. лит., 1981, с. 286.
[22] Толстой А. Н. По такому образцу должны формироваться люди // Максим Горький в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 2. – М.: Худож. лит., 1981, с. 291.
[23] Сёму Н. Беседа с М. Горьким // Там же, с. 199.
[24] Гзовская О. В. Пути и перепутья // Там же, с. 117.
[25] Алерамо С. С Горьким в Сорренто // Там же, с. 145.
[26] Тренев К. А. Мои встречи с Горьким // Там же, с. 332.
[27] Маршак С. Я. Издали и вблизи. Собр. соч. в 8 т. Т. 6. – М.: Худож. лит., 1971, с. 190.
[28] Прохоров С. М. У Горького на Капри // Максим Горький в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 1. – М.: Худож. лит., 1981, с. 262.
[29] Шишков В. Я. Мои встречи с М. Горьким // Там же, с. 321.
[30] Богданович А. Е. Из жизни Алексея Максимовича Пешкова // Там же, с. 96.
[31] Шкапа И. С. Семь лет с Горьким // Максим Горький в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 2. – М.: Худож. лит., 1981, с. 250.
[32] Жига И. А. М. Горький. Воспоминания // Там же, с. 159.
[33] Нефедова И. М. Максим Горький. Биография писателя. – Л.: Просвещение, 1979, с. 71.
[34] Сергеев-Ценский С. Н. Моя переписка и знакомство с А. М. Горьким. Собр. соч. в 12 т. Т. 4. – М.: Правда, 1967, с. 244.

[35] Ходасевич В. Ф. Воспоминания о Горьком. – М.: Правда, Библиотека «Огонек», 1989, с. 26.

[36] Слонимский М. Завтра: Проза. Воспоминания. – Л.: Сов. писатель, 1987, с. 347.
[37] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 460.
[38] Слонимский М. Завтра: Проза. Воспоминания. – Л.: Сов. писатель, 1987, с. 353-354.
[39] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 461.

[40]
Ходасевич В. Ф. Воспоминания о Горьком. – М.: Правда, Библиотека «Огонек», 1989, с. 16, 17, 19.

[41] Иванов Вс. Встречи с Максимом Горьким // Максим Горький в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 2. – М.: Худож. лит., 1981, с. 76.

[42] Там же, с. 25-26.

[Мокей]

На широко известных, канонизированных системой портретах Горького у него не просматривается никакого острого носа. Современники пишут, что у Горького был «задорно выступающий вперед характерный нос»[1]. В этом легко убедиться из приведенных ниже фотографий Горького в разные периоды его жизни.



Из фотографий видно, что хотя нос Горького и можно счесть длинным, но никак не острым. Нет у Горького и свесившегося в воспаленном следственным воображении Баркова клока волос на лбу. Писатель всегда был очень аккуратен и в прическе и в одежде. В последние же годы жизни, а именно портреты этого периода широко тиражировались в советское время, волосы Горького были коротко острижены ежиком под машинку.
________________________________________________________
[1] Прохоров С. М. У Горького на Капри // Максим Горький в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 1. – М.: Худож. лит., 1981, с. 262.

Из фотографий видно, что хотя нос Горького и можно счесть длинным, но никак не острым.

Вот тут все снимки Буревестника революции прямо анфас, а говорится, что у него не острый нос. Как же на снимках анфас можно определить остроту носа?
Возьмите любую "Литературку" и посмотрите на его профиль. Там он - действительно востронос.

«Некий пенсионер был чрезвычайно удручен видом из его окон соседней женской бани с мелькающими наглыми телами обнаженных женщин. По его требованию явилась авторитетная комиссия, но никакого безобразия не обнаружила.
– Никого не видно, – удивились члены комиссии.
– Да вы на шкаф залезьте, и просуньте голову в форточку – ответствовал оскорбленный пенсионер, – тогда все хорошо и увидите!»
Анекдот советских времен

Небольшое уточнение. Человек жаловался, что баня напротив его жилья привела его к инвалидности. После того, как комиссия задала ему этот вопрос, он предложил её членам взгромоздиться на шкаф.
- Но, позвольте, отсюда же - ничего не видно!
- А вы возьмите левее... еще левее, вот.

Упали.

"И я так же - каждый раз падаю и при этом что-нибудь ломаю. "

[tsa]

Из фотографий видно, что хотя нос Горького и можно счесть длинным, но никак не острым.
Вот тут все снимки Буревестника революции прямо анфас, а говорится, что у него не острый нос. Как же на снимках анфас можно определить остроту носа?

А где Вы видите здесь снимки анфас?!! Конечно это и не профиль, но анфасом можно назвать всего два-три снимка. А правый нижний ничем не хуже профиля. А главное, что ни один из современников не приписывал Горькому наличие острого носа. Ну и самое смешное: по профилю нельзя определить остроту носа. Для этого нужен именно такой ракурс, как на правом нижнем снимке. А по профилю можно определить не остроту носа, а остроту профиля носа.

Возьмите любую "Литературку" и посмотрите на его профиль. Там он - действительно востронос.

Берем http://lgz.ru/ и смотрим:


И видим, что Вы ошиблись. Горький второй, а не первый из них , и ничего острого в его носе нет. Но я не уверен даже. что Пушкин был так остронос, как его профиль в ЛГ.

Небольшое уточнение. .........................................

Есть и такой вариант этого анекдота, но я считаю его избыточным и искажающим главную мысль, которую я и хотел выразить: дело не в травмах Баркова, а в способе его мышления.