Прогулки с Барковым или путешествие с дилетантом, «Мастер и Маргарита»: альтернативное прочтение Опции

[tsa]

Ты что оуэл мерзаевц?
Шахматы шахматами но зачем за пределы выходить?

Сударь, если Вас расстраивает моя манера вести беседу, зачем вы в нее ввязываетесь? И фамильярность не я Вам навязывал. Пишите в мои темы и впредь, но на задушевные беседы более не рассчитывайте. Если Ваш вопрос меня заинтересует отвечу, а нет так и промолчу по возможности, ибо известно, что один человек может задать столько вопросов, что и сто мудрецов не ответят.

[Пьерро]

Сударь, если Вас расстраивает моя манера вести беседу, зачем вы в нее ввязываетесь? И фамильярность не я Вам навязывал. Пишите в мои темы и впредь, но на задушевные беседы более не рассчитывайте. Если Ваш вопрос меня заинтересует отвечу, а нет так и промолчу по возможности, ибо известно, что один человек может задать столько вопросов, что и сто мудрецов не ответят.

Было бы красиво, если бы вы умели чуть пораньше промолчать, сударь.
Но и мне урок: был слишком болтлив сегодня.
Маришка харбитай!
Но как прекрасен интернет! Если б в живую говорили, так у меня нокаут с обоих рук. И я возможно не сдержал бы своих чувств.
Но Маришка харбитай!
Я наказан.
Попытаюсь быть в отключке 2 месяца. И характер надо держать. Я рыцарь по праву рождения. Не стоит подводить предков.

[Пьерро]

Серджио, безусловно, я виноват. Я Начал первый . Я выразился "мать твою".
Это сказал я.
Такого говорить НИКОГДА нельзя.
За такое положено языки отрывать.
Справедливо.

Но то что ты там прикололся, за такое отрывают яйца.
Я не жесток, но я тебя предупредил.

[ержан урманбаев]

Серджио, безусловно, я виноват. Я Начал первый . Я выразился "мать твою".
Это сказал я.
Такого говорить НИКОГДА нельзя.
За такое положено языки отрывать.
Справедливо.

Но то что ты там прикололся, за такое отрывают яйца.
Я не жесток, но я тебя предупредил.

Добрый день, Артемон!

Слышу слова не мальчика, но МУЖА! Так и должно.
Мне искренне нравится ваше желание.
Готов обеспечивать неприкосновенность и охрану вашего поединка от посягательств посторонних зрителей.
Пистолеты, шпаги, сабли, рапиры, кулаки, мячи, футбольный, баскетбольный, волейбольный, гандбольный, ватерпольный, пляжный, тенисный - к вашим услугам.
А также я, в качестве разминочной боксёрской груши или спаринг-партнёра. Жаль только, что староват, суставы болят, к сожалению...

С уважением, Ержан.

[tsa]

Но как прекрасен интернет! Если б в живую говорили, так у меня нокаут с обоих рук. И я возможно не сдержал бы своих чувств.

Ну что ж, значит нам повезло. Если Вы такой храбрый боец, то кто-то из нас обязательно получил бы покой, я тоже знаю много храбрых слов.

Но чем кулаками махать, языком бы владеть научились, да хоть одно мое утверждение словесно и опровергли.

[tsa]

Серджио, безусловно, я виноват. Я Начал первый . Я выразился "мать твою".
Это сказал я. Такого говорить НИКОГДА нельзя. За такое положено языки отрывать. Справедливо.
Но то что ты там прикололся, за такое отрывают яйца. Я не жесток, но я тебя предупредил.

Господин Пьерро, не буду скрывать, что меня не волнуют ничьи предупреждения, в .т.ч. и Ваши. Я сам еще в достаточно хорошей физической форме, чтобы оторвать или открутить кому угодно что угодно.

Будучи крайне озадачен Вашей реакцией на мои слова я сегодня обошел сослуживцев со словами: «Посмотри, что я написал на форуме. Как ты полагаешь, это оскорбительно?» – Никто ничего оскорбительного не усмотрел. Общее мнение – «Обычный форумный флуд». Выходить на улицу и там продолжать сбор статистики я не собираюсь. Вполне очевидно, что иного ответа, кроме Вас, сударь, никто не даст.

Что Вам там причудилось, я не знаю, – фантазии Ваши неистощимы, я же имел в виду «или представь доказательства или покорись и признай мою правоту (как невеста мужа)», ибо свадебная участь невесты состоит прежде всего в покорении своему мужу. Вам же видимо исполнение супружеского долга пригрезилось. Но я уже объяснял на форуме не раз, что не яваляюсь сторонником не только альтернативных прочтений, но и альтернативного секса.

[tsa]

Готов обеспечивать неприкосновенность и охрану вашего поединка от посягательств посторонних зрителей.
Пистолеты, шпаги, сабли, рапиры, кулаки, мячи, футбольный, баскетбольный, волейбольный, гандбольный, ватерпольный, пляжный, тенисный - к вашим услугам.
А также я, в качестве разминочной боксёрской груши или спаринг-партнёра. Жаль только, что староват, суставы болят, к сожалению...
С уважением, Ержан.

Поскольку блиц-опрос среди сотрудников моего банка показал, что никакого оскорбления Пьеро я не наносил, то оскорбленным являюсь я, значит и выбор за мной. А выбираю я следующее.

Три недели, с 20 сентября по 12 октября я жду Пьеро на южном берегу Крыма в районе Симеиза.

Условия следующие: ныряем в глубину, постепенно увеличивая ее. Кто первый не вынырнул, тот и проиграл.

[Пьерро]

Поскольку блиц-опрос среди сотрудников моего банка показал, что никакого оскорбления Пьеро я не наносил, то оскорбленным являюсь я, значит и выбор за мной. А выбираю я следующее.

Три недели, с 20 сентября по 12 октября я жду Пьеро на южном берегу Крыма в районе Симеиза.

Условия следующие: ныряем в глубину, постепенно увеличивая ее. Кто первый не вынырнул, тот и проиграл.

Ты даже не представляешь, насколько больно меня сейчас задел.
Нырять? Я нырял. Чем кончилось, вот вопрос?
Я был ещё маленьким мальчиком. Лет 5-6 - в школу не ходил ещё. Но ходил в басейн. Меня уже перевели на "большую воду". Предполагали уже чемпиона и славу страны.
Там была 10 метровая вышка и под ней соответствующая глубина.
Вот там до глубины и нырнуть! Мальчишки соревновались.
Поверьте, это очень больно. Кто не пробовал, поверьте. Для головы, для ушей - это очень больно. Для маленьких особенно.
Я был самым младшим в группе. Но разве я мог стерпеть, чтоб кто был лучше меня? Я потомок шумерских царей.
Я нырял до самого дна. Оттуда ещё рожи корчил.
Но чем это кончилось? - я потерял слух.
Нет, не совсем, у меня -40дб. Не так уж плохо, но... Я разговариваю с людьми. Вдруг они обмениваются недоумёнными взглядами - я явно не то сказал, не в ту сторону. Ослы! Они даже не знают, что я вовсе не слышу что они говорят! Я слышу шум голосов, вибрации, настроения, я вижу глаза. Но отдельные слова я различаю редко. Если говорить пусть не очень громко, но отчётливо, как дикторы, я всё слышу.
Но когда люди в полушаге от меня балаболят меж собой- я не разбираю ничего.

Ты хочешь нырять Тса? Ныряй. Можешь не выныривать. Лучше вынырни.

Я не приду туда, где ты назначил. Ни малейшей возможности.
Рыцарей нет. На оружии ржавчины след. Души воинов этот покинули свет.
Времена изменились.

[tsa]

Поверьте, это очень больно. Кто не пробовал, поверьте. Для головы, для ушей - это очень больно. Для маленьких особенно.

Если уши не продувать, то больно и еще как. Поэтому в процессе погружения нужно было периодически зажимать пальцами нос и поддувать воздух в уши (как в самолете) и все было бы ОК. В игнорировании этого важного аспекта ныряния на глубину и состояла ошибка. Я лично ныряю с детства и никаких проблем.

Я не приду туда, где ты назначил. Ни малейшей возможности.

Значит не судьба. Пока сам потренируюсь. Если на форум не вернусь в октябре, значит и у меня не получилось.

[Пьерро]

Если уши не продувать, то больно и еще как. Поэтому в процессе погружения нужно было периодически зажимать пальцами нос и поддувать воздух в уши (как в самолете) и все было бы ОК. В игнорировании этого важного аспекта ныряния на глубину и состояла ошибка. Я лично ныряю с детства и никаких проблем.
Значит не судьба. Пока сам потренируюсь. Если на форум не вернусь в октябре, значит и у меня не получилось.

Тебе не следовало бы так беспечно швырять вызовы.
Тем более веселиться после.
Я не могу принять вызов сейчас. Но что отложено, то не забыто.
Придёт время я напомню. Право за мной. И нырять придётся.
Знаю на что иду. Шутки в сторону.
Реанимацию вызовем заранее.
Если у тебя такой же характер, как у меня - реанимация непременно пригодится.

Впрочем, что это я? Ныряй и веселись. Тренируйся.

Это всё шутки. Беспечно. Ничего личного.
Но помни - ещё один такой прикол - и нырять со мной придётся.
Твой вызов у меня.
Помни.

[ержан урманбаев]

Тебе не следовало бы так беспечно швырять вызовы.

Впрочем, что это я? Ныряй и веселись. Тренируйся.

Это всё шутки. Беспечно. Ничего личного.
Но помни - ещё один такой прикол - и нырять со мной придётся.
Твой вызов у меня.
Помни.

Жекпежек или поединок.

Вот раньше были дуэли.
Пушкин и Дантес.
Лермонтов и Мартынов.
Гибли великие поэты. Оставались жить подонки.
Весь одухотворённый романтический женский мир возвышенно вздыхал и подтирал слёзки платочками, отправляясь в родную постель к благоверному мужу.
Д`Артаньян вызывал гвардейцев кардинала и самого его светского фаворита господина де Рошфора.
Атос, Портос, Арамис дырявили благородных французов и англичан косяками.
Наполеон Бонапарт восхищался Андреем Болконским.
Торжествовала справедливость и провидение, помогая Пьеру Безухову в поединке с Долоховым.
Люди в борьбе за идею неслись в путешествие вокруг света за 80 дней.
Граф Резанов торил путь в Калифорнию через постель Кончитты и возможности её отца.
Какое было великое чистое время, ясные помыслы и прекрасные сердца!

Теперь бьются иначе.

Кто больше выпьет водки или пива…
Кто больше съест гамбургеров… Дальше плюнет…
Подвиги вершат не ради ясных глаз возлюбленной дамы, но ради 100 000 евро призовых и рекламный контракт на два года. Можно меньше, но чаще.

Битва гигантов на почве оскорблённой невинности под водой – кто «глыбже» нырнёт и подольше вытерпит. Рефери - патологоанатом и организация по спасению утопающих на открытой воде, преобразованная из бывшего мерина из романа Владимира Войновича о солдате Чонкине по кличке «ОСОВИАХИМ».

А я вот придумал истинно современное соревнование, включающее в себя всё, что необходимо настоящей публике, масскультуре и шоу-бизнесу. Весело и сердито. Со специальными эффектами, звуком и запахом.

Кто громче бздит.

Судья Михаил Саакашвили и его Эка, министр иностранных дел.
Как почётного гостя пригласил бы Эдуарда Шеварднадзе.
Сегодня это был бы самый грузинский вид спорта.
В результате жертв нет, смешно всем, вони немеренно, звук естественен и поощряет ассоциативное мышление. На первом этапе интерес продвинутых рекламных агентств обеспечен.

Итак на арене Артемон и Цаца!
Ваш выход!
Начинаем первый зловонный период, финал через месяц.

5 сентября 2008 года.

P.S. Фамилии главных действующих лиц в этой войне предлагаю выбрать самим произвольно.

[tsa]

Итак на арене Артемон и Цаца!
Ваш выход! Начинаем первый зловонный период, финал через месяц.

Боюсь сударь, Вы меня с Жорой Жуком и Евгением спутали. Подобные вещи не мой профиль. Да и Пьерро этим не увлекается. А ежели желаете нырнуть, то милости просим в Крым. Испытание водой, знаете ли, древняя христианская традиция. Сумеете вынырнуть, - угощу крабами, ну а нет, так нет.

P.S. Флуд флудом, но может быть Вам есть что сказать и по сути данной темы?

[tsa]

Увы, ни смелый, но безрассудный Арлекин, ни мудрый аксакал Чурбан-бай по прозвищу «Порождающий ветры», не пожелали более излить сосуд своей мудрости по сути данной темы на голову недостойного Цацы.

Поэтому выкладываю на божий суд очередную главу своего безразмерного труда, и посыпая голову пеплом не горящих рукописей удаляюсь на три недели в Крым для благочестивых размышлений и возлияний.

Следующая глава будет, как обычно, выложена в конце очередного месяца.

[tsa]

Глава XVII. «Ненавистен мне людской крик»

«– Нет, твердо ответил гость, – я не могу удрать отсюда не потому, что высоко, а потому, что мне удирать некуда»
М. А. Булгаков[1]

Ненавистны Баркову любимые булгаковские герои а, следовательно, и сам роман Булгакова. Что ж, его можно только пожалеть. Ведь «<…> получить обычное удовольствие от чтения «Мастера и Маргариты» за много лет поиска в романе зашифрованного досье на Горького ему так и не удалось. Как не удалось научиться уважать ни любимого Булгакова, ни ненавистного Горького, ни науку, с которой автор по-прежнему сводит счеты на каждой странице, ни читателей»[2].

III.XVII.1. – … Но вы, надеюсь, не буйный? А то я, знаете ли, не выношу шума, возни, насилий и всяких вещей в этом роде. В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или иной какой-нибудь крик. Успокойте меня, скажите, вы не буйный?
Мастер
Как-то так получилось, что приведенную выдержку, характеризующую Мастера как душевно черствого человека, булгаковеды урезают до отрывка, который начинается со слов "Я, знаете ли, …" и заканчивается "какой-нибудь крик". Такое усекновение позволяет трактовать смысл всей фразы в "ортодоксальном", неизменно позитивном смысле, чтобы сохранить ореол "светлого образа".
В первой полной редакции романа из этого места урезать вовсе нечего – там все абсолютно ясно: "Но вы, надеюсь, не буйный? – вдруг спросил тот. – А то я не люблю драк, шума, и всяких таких вещей". Никакой патетики. Так что давайте не будем пользоваться ножницами и воспримем всю фразу такой, какой она является на самом деле – не делающей Мастеру чести.

Душевная черствость не делает чести, прежде всего, самому Баркову. Все его рассуждения подчинены только одной цели: любой ценой смешать Мастера с грязью и отождествить его с Горьким. А ведь Мастер серьезно болен – «<…> страх овладел каждой клеточкой моего тела. И так же точно, как собаки, я боялся и трамвая»[3]. Обвинять душевнобольных в душевной черствости бессмысленно и не логично, но это даже не приходит в голову Баркову. Подобные ему «целеустремленные» литературные критики и чиновники преследуют, по сути, не только конкретные политические цели, но именно души живых людей, опустошая их своими нападками и доводя их до грани психического заболевания.

В судьбе булгаковского героя отражена жизнь самого писателя, – «С конца 1930 года я хвораю тяжелой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен»[4]. Так же как и у Мастера, в результате травли у Булгакова развилась душевная болезнь. Он стал бояться темноты и не мог ходить один по улицам. Об этом Булгаков пишет 26 апреля 1934 г. В. В. Вересаеву: «Решил подать прошение о двухмесячной заграничной поездке <…> Вопрос осложнен безумно тем, что нужно ехать непременно с Еленой Сергеевной. Я чувствую себя плохо. Неврастения, страх одиночества превратили бы поездку в тоскливую пытку»[5]. Тяжелое состояние писателя неоднократно упоминается и в дневнике Елены Булгаковой: 1 июня 1934 г. – «М. А. чувствует себя ужасно – страх смерти, одиночества. Все время, когда можно, лежит»; 20 июля 1934 г. – «У М. А. очень плохое состояние – опять страх смерти, одиночества, пространства»; 25 августа 1934 г. – «М. А. все еще боится ходить один. Проводила его до Театра, потом – зашла за ним»; 13 октября 1934 г. – «У М. А. плохо с нервами. Боязнь пространства, одиночества»; 19 ноября 1934 г. – «После гипноза – у М. А. начинают исчезать припадки страха, <…>. Теперь – если бы он мог еще ходить один по улице»; 22 ноября 1934 г. – «Полгода он не ходил один»; 16 мая 1937 г. – «М. А. в ужасном настроении. Опять стал бояться ходить один по улицам»[6].
_________________________________________________________________
[1] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 460.
[2] Ъ-Рыбакова Е. Код Булгакова. Скандальный путеводитель по «Мастеру и Маргарите» Альфреда Баркова. – Коммерсантъ (Украина), № 112 от 05.07.2006 (http://www.kommersant.ua/doc.html?docId=687846).
[3] Булгаков М. А. Мастер и Маргарита. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. – К.: Дніпро, 1989, с. 476.
[4] Письмо к И. В. Сталину от 30.05.1931 // Булгаков М. А. Дневник. Письма. 1914-1940. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 243.
[5] Письмо к В. В. Вересаеву от 26.04.1934 // Булгаков М. А. Дневник. Письма. 1914-1940. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 326.
[6] Дневник Елены Булгаковой / Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. – М.: Кн. палата, 1990, с. 60, 61, 65, 74, 78, 79, 147.

[tsa]

III.XVII.2. При таком подходе не может не обратить на себя внимание следующая запись в дневнике К. Чуковского от 1 мая 1921 года: "Из Дома Искусств – к Горькому. Он сумрачен, с похмелья очень сух. Просмотрел письма, приготовленные для подписи. "Этих я не подпишу. Нет, нет!" И посмотрел на меня пронзительно. Я залепетал о голоде писателей. Он оставался непреклонен".

Если что здесь и обращает на себя внимание, так это только примитивное шулерство Баркова бессовестно препарировавшего цитату для намеренного искажения ее смысла и создания впечатления о якобы черствости и бездушии Горького. Посмотрим на контекст приведенных им слов: «Писал целую кучу бумаг для Горького – чтобы он подписал <…> Из Дома Искусств – к Горькому. Он сумрачен, с похмелья очень сух. Просмотрел письма, приготовленные для подписи. «Этих я не подпишу. Нет, нет!» И посмотрел на меня пронзительно. Я залепетал о голоде писателей… «Да, да, вот я сейчас письмо получил – пишут» (он взял письмо и стал читать, как мужики из деревни в город несут назад портьеры, вещи, вышивки, которые некогда они выменяли на продукты, – и просят в обмен – хлеба и картошки). Я заговорил о голоде писателей. Он оставался непреклонен – и подписал только мои бумаги, а не те, которые составлены Сазоновым и Иоффе»[1].

Как видим, Горький остался непреклонен не перед голодом писателей, а перед тем неоспоримым фактом, что мужику еще хуже, если он вынужден искать еду в городе. Но несмотря на это, Горький подписал «целую кучу бумаг» подготовленных Чуковским. Что касается бумаг составленных Сазоновым и Иоффе, то поскольку нам даже приблизительно неизвестно о чем они его просили, то, соответственно, никаких оснований для осуждения Горького у нас вообще нет.

И еще раз повторяю, Горький никому и ничем не был обязан. То что он делал для защиты интеллигенции от последствий революции, он делал по личному нравственному долгу. Он был такой же человек, как и окружающие, а не какой-то бездушный автомат, запрограммированный на оказание помощи. Помимо общественной у него была и своя личная жизнь со своими проблемами и несчастьями и своим правом на решение собственных проблем. Если не понимать этого, то можно обвинить в черствости и самого Чуковского. Как он упоминает в своем дневнике, однажды к нему специально приехал человек из Москвы, чтобы поговорить. Но Чуковский отказался его принять со словами:
«– Нужно было придти ко мне лет десять назад. Тогда я был живой человек. А теперь я литератор, человек одеревенелый, и изо всех людей, которые сейчас проходят по улице, я последний, к кому вы должны подойти.
– Поймите, – сказал он тихим голосом, – не я теряю от этого, а вы теряете. Это вы теряете, не я.
И ушел. А у меня весь день – стыд и боль и подлинное чувство утраты»[2].
_______________________________________________________
[1] Чуковский К. И. Дневник (1901-1929), запись пасхальной ночью с 31.04 на 01.05.1921. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 163.
[2] Там же, запись от 30.12.1922, с. 226.

[tsa]

III.XVII.3. Так сложилось, что, когда почти через полтора десятка лет запретили печатать "Крокодила" самого Чуковского, Корнею Ивановичу пришлось уже на себе испытать черствость Горького: "Единственный, кто мог защитить "Крокодила", – Горький. … Но Крючков не впускает меня к Горькому, мне даже и пробовать страшно".

Для усиления нужного эффекта, Барков, как обычно, ради «высокой цели», пошел на прямой подлог и подправил оригинальную цитату, заменив предположение «не пустит»[1], на свершившийся факт – «не впускает». На самом деле и в цитированном им источнике – журнале «Знамя» – и в двухтомнике воспоминаний, на который ссылаюсь я, у Чуковского написано «не пустит».

Я уже не раз подчеркивал, что в последние годы жизни Горького изолировали от общения с окружающими. Я вынужден снова напомнить об этом читателю, и обратить его внимание на то, что профессиональный мистификатор Барков ловко, как опытная портниха, «подставляет пальчики» выдавая неприступность секретаря Горького Крючкова за мифическую черствость самого Горького.

Нужно совершенно помешаться на конспирологии и потерять совесть, чтобы ради мнимой стройности своей теории хладнокровно умолчать, как Горький, в 1928 г. выступил в защиту произведений Чуковского, вступив в полемику с вдовой Ленина – Н. К. Крупской. Причем Горький вступил в дискуссию по собственной инициативе, без каких-либо обращений Чуковского к нему. Крупская в то время развернула настоящую войну против Чуковского – «1 февраля 1928 г. в «Правде» была напечатана статья Н. К. Крупской «О «Крокодиле» К. Чуковского», в которой эта сказка была объявлена «буржуазной мутью». Крупская резко осудила и работы К. Чуковского о Н. А. Некрасове, заявив, что «Чуковский ненавидит Некрасова». Результатом этой статьи явился полный запрет на издание всех детских книг Чуковского, поскольку Крупская тогда возглавляла Комиссию по детской книге ГУСа»[2].

Трудно сказать, как могла бы сложиться дальнейшая литературная судьба Чуковского, если бы из далекой Италии не прозвучал голос Горького в его защиту:
««Письмо в редакцию» М. Горького напечатано в «Правде» 14 марта 1928 г. В своем письме Горький возражает Крупской по поводу «Крокодила» и пишет, что помнит отзыв В. И. Ленина о некрасоведческих исследованиях Чуковского. По словам Горького, Ленин назвал работу Чуковского «хорошей и толковой». Письмо Горького приостановило начавшуюся травлю книг и статей Чуковского о Некрасове. Однако «борьба за сказку» продолжалась еще несколько лет»[3].

Вот как вспоминает об этом дне сам Чуковский: «Сегодня позвонили из РОСТА. Говорит Глинский. «К.И., сейчас нам передали по телефону письмо Горького о вас – против Крупской, – о «Кр[окодиле]» и «Некр[асове]». Я писал письмо и, услышав эти слова, не мог больше ни строки написать <…> И не то чтобы гора с плеч свалилась, а как будто новая навалилась – гора невыносимого счастья»[4].

Описанию всех перипетий борьбы за сказку Чуковский посвятил целую главу в своей известной книге «От двух до пяти»: «Владычество мнимых борцов за мнимое реалистическое воспитание детей оказалось весьма кратковременным. В Москве, в Ленинграде и других городах выступила целая когорта защитников сказки, вдохновляемая и руководимая Горьким»[5].

Новые проблемы с печатью «Крокодила» возникли только в 1934 г. после убийства Кирова не по псевдопедагогическим, а по политическим мотивам. В стране был развязан политический террор, шли широкомасштабные репрессии, нагнеталась атмосфера всеобщей подозрительности и страха. И если вполне невинный роман Булгакова в наше время навеял такие сложные ассоциации бывшему чекисту Баркову, то можно только себе представить, как его коллеги в тридцатые годы воспринимали слова о несчастных зверях за решеткой:

«Там под бичами сторожей
Немало мучится зверей,
Они стенают, и зовут,
И цепи тяжкие грызут,
Но им не вырваться сюда
Из тесных клеток никогда.
<…>
Не проклинаю палачей,
Ни их цепей, ни их бичей,
Но вам, предатели друзья,
Проклятье посылаю я.
<…>
Мы каждый день и каждый час
Из наших тюрем звали вас
И ждали, верили, что вот
Освобождение придёт.
<…>
Вставай же, сонное зверьё!
Покинь же логово своё!
Вонзи в жестокого врага
Клыки, и когти, и рога!»[6]
___________________________________________
[1] Чуковский К. И. Дневник (1930-1969), запись от 29.12.1934. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 115.
[2] Чуковская Е. Ц. Комментарии // Чуковский К. И. Дневник (1901-1929). – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 504.
[3] Там же, с. 505.
[4] Чуковский К. И. Дневник (1901-1929), запись от 14.03.1928. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 440.
[5] Чуковский К. И. От двух до пяти. Собр. соч.: В 2 т. Т. 1. – М.: Правда, 1990, с. 251.
[6] Чуковский К. И. Крокодил. Собр. соч.: В 2 т. Т. 1. – М.: Правда, 1990, с. 62-63.

[tsa]

III.XVII.3. О том, что отмеченные Чуковским случаи отказа Горьким в помощи писателям не были единичными, свидетельствуют и воспоминания Н.Я. Мандельштам:
"В начале тридцатых Бухарин в поисках "приводных ремней" все рвался к "Максимычу", чтобы рассказать ему про положение Мандельштама – не печатают и не допускают ни к какой работе. О.М. тщетно убеждал его, что от обращения к Горькому никакого прока не будет. Мы даже рассказали ему старую историю со штанами: О.М. вернулся через Грузию из врангелевского Крыма, дважды его арестовывали, и он добрался до Ленинграда еле живой, без теплой одежды… Ордера на одежду писателям санкционировал Горький. Когда к нему обратились с просьбой выдать Мандельштаму брюки и свитер, Горький вычеркнул брюки и сказал: "Обойдется"… До этого случая он никого не оставлял без брюк… Бухарин не поверил О.М. и решил предпринять рекогносцировку. Вскоре он нам сказал: "А к Максимычу обращаться не надо"… Сколько я ни приставала, мне не удалось узнать почему".

Как мы убедились выше, так называемые случаи отказа Горького в помощи писателям всего лишь плод воображения Баркова. Возможности Горького были не безграничны, он не мог помочь каждому просящему. И, как всегда в такой ситуации, перед ним стояла дилемма выбора. Но оценивая личность Горького нужно исходить не из предвзятых субъективных оценок отдельных, обиженных на него людей, а из незыблемых фактов биографии Горького. Свое имя Горький прославил еще до революции и не только на поприще литературы, но и добрыми делами. Легко упрекать его сейчас, но у него не было в руках волшебной палочки и любое его доброе дело во время революционного хаоса было связано не с мановением его руки, а с длительным хождением по инстанциям с унизительными просьбами. Более того, известно, что в результате его бесконечного заступничества за интеллигентов Председатель Петросовета Г. Я. Зиновьев проникся к нему такой неприязнью, что в результате вмешательство Горького часто имело обратные последствия для просителей[1].

Горький не просто любил литературу, это был редчайший случай в писательской среде, когда писатель любил чужие произведения едва ли не больше своих. Как вспоминает жена Бунина Вера Николаевна Муромцева: «Горький один из редких писателей, который любил литературу больше себя. Литературой он жил, хотя интересовался всеми искусствами и науками…»[2] При этом он не был всеяден, и, как и любой человек, имел свои вкусы.

Мандельштам действительно пытался искать помощи у Горького. Вот, например, запись Блока – «Вечером почему-то… приходил Мандельштам. Он говорил много декадентских вещей, а в сущности, ему нужно было, чтобы я устроил ему аванс у Горького, чего я сделать не мог»[3]. Видимо Горький не считал Мандельштама заслуживающим внимания поэтом. Этот факт может характеризовать его литературные вкусы, но не свидетельствует о черствости его души.

Высоко ценивший и Булгакова и Мандельштама Пастернак не менее уважительно относился и к Горькому. Вот запись о Горьком, сделанная им 21.09.1932 – «<…> чту как огромного писателя и человека <…>»[4]. И там же – «В революции дорожу больше всего ее нравственным смыслом. Отдаленно сравнил бы его действие с действием Толстого, возведенным в бесконечную степень»[5]. Это же мнение он повторил Чуковскому двадцать лет спустя в 1951 г. – «Был у меня вчера Пастернак <…> Горького считает великим титаном, океаническим человеком»[6].

Очень уважительно относился к Горькому и Гумилев – «<…> вспомнил, как Гумилев почтительно здоровался с Немировичем-Данченко <…>: «Видите ли, я – офицер, люблю субординацию. Я в литературе – капитан, а он – полковник! – «Вот почему вы так учтивы в разговоре с Горьким». – «Еще бы, ведь Горький генерал!..»»[7].
____________________________________________________
[1] Ходасевич В. Ф. Воспоминания о Горьком. – М.: Правда, Библиотека «Огонек», 1989, с. 31.
[2] Басинский П. Страсти по Максиму. – М.: ЗАО «Роман-Газета», 2007.
[3] Блок А. Записные книжки 1901-1920, запись от 20.10.1918. – М.: Худож. лит., 1965, с. 432.
[4] Рашковская М. А. «Сознанье личной правоты» // Наше наследие. – 1990. – № 1. – С. 43.
[5] Там же, с. 43.
[6] Чуковский К. И. Дневник (1930-1969), запись от 31.08.1951. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 195.
[7] Чуковский К. И. Дневник (1901-1929), запись ночью на 15.03.1922. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 193.

[tsa]

III.XVII.4. А вот как Надежда Яковлевна оценивает позицию Горького в связи с арестом мужа:

"Для ареста Мандельштама было сколько угодно оснований по нашим, разумеется, правовым нормам. Его могли взять вообще за стихи… Могли арестовать его и за пощечину Толстому. Получив пощечину, […] Толстой выехал в Москву жаловаться на обидчика главе советской литературы – Горькому. Вскоре до нас дошла фраза: "Мы ему покажем, как бить русских писателей"… Эту фразу безоговорочно приписывали Горькому. Сейчас меня убеждают, что Горький этого сказать не мог и был совсем не таким, как мы его себе тогда представляли. Есть широкая тенденция сделать из Горького мученика сталинского режима, борца за свободомыслие и за интеллигенцию. Судить не берусь и верю, что у Горького были крупные разногласия с хозяином и что он был здорово зажат. Но из этого никак не следует, чтобы Горький отказался поддержать Толстого против писателя типа О.М., глубоко ему враждебного и чуждого. А чтобы узнать отношение Горького к свободной мысли, достаточно прочесть его статьи, выступления и книги"

Мемуары пишут такие же люди, как и мы. Они так же, как и мы, бывают пристрастны и несправедливы в своих оценках. Вот, например, что пишет Н. Я. Мандельштам о Булгакове – «Дурень Булгаков»[1]. Если мы не разделяем это ее высокомерное мнение, то какие же основания прислушиваться к ее столь же пристрастному мнению о Горьком?

Мандельштама не просто могли, а должны были взять за написанные им в ноябре 1933 г. стихи о Сталине – знаменитую эпиграмму «Мы живем под собою не чуя страны…», которую он успел прочесть «не менее чем четырнадцати лицам. «Это самоубийство», – сказал ему Пастернак и был прав. Это был этический акт, добровольный выбор смерти. Анна Ахматова на всю жизнь запомнила, как Мандельштам вскоре после этого сказал ей: «Я к смерти готов»»[2]. Можно ли поверить, что Н. Я. Мандельштам об этом не знала? Разумеется нет, поэтому очевидно, что имя А. Толстого она приплетает к аресту только в попытке задним числом хоть как-то опорочить своего давнего врага. По ее уверениям «Получив пощечину, Толстой во весь голос при свидетелях кричал, что закроет для Мандельштама все издательства, не даст ему печататься, вышлет его из Москвы… В тот же день, как нам сказали, Толстой выехал в Москву жаловаться на обидчика главе советской литературы – Горькому. Вскоре до нас дошла фраза: «Мы ему покажем, как бить русских писателей»… Эту фразу безоговорочно приписывали Горькому»[3].

Прежде всего, развеем заблуждение Баркова, что воспоминания Н. Я. Мандельштам являются чем-то вроде исторического документа. Вот крайне деликатно выраженное мнение русского филолога, культуролога и библеиста Сергея Аверинцева, для которого Мандельштам был одним из самых значительных поэтов, о достоверности «воспоминаний» Надежды Мандельштам, высказанное им в эфире радио «Свобода» на передаче, посвященной 100-летию со дня ее рождения: «Ее книга – это для меня, прежде всего, очень хорошая проза. И затем, вы понимаете, мне очень трудно себе представить читателя, который бы воспринимал обе ее книги как документы свидетельства из первых рук <…> кто же из нас хотел отказаться от «Бесов» Достоевского, кто из нас согласился бы жить без этой книги. Но ведь, если мы попробуем воспринять эту книгу не как страстный и пристрастный памятник мысли и прозы Достоевского, а как приговор относительно конкретных людей, вот они были такие. Возражений, по совести, будет очень много. Никто из нас на самом деле не пробует искать у Достоевского правды про Тургенева, про идеалистов 40-х годов и т.д. Даже про этих самых зловредных нечаевцев – скорей уж это правда про «Бесов»»[4].

Говоря менее завуалировано, воспоминания Н. Я. Мандельштам прекрасный художественный памятник эпохе, но не конкретным людям, включая даже фигуру самого О. Э. Мандельштама. Это литература, а не документ. Это то, что могло, но не обязано было быть в реальности. Даже описания А. Ахматовой, казалось бы ближайшего к Надежде Яковлевне, по ее словам, человека, вызвали откровенно резкую критику со стороны других свидетелей тех дней, и, в частности, Лидии Чуковской. С этими замечаниями мы ознакомимся ниже (см. тезис III.XVII.5), а пока вернемся к инциденту с Толстым.

Оценивая данный конфликт, нужно, прежде всего, понять его предысторию. А она связана с тем, что Мандельштам не вполне адекватно воспринимал явления окружающей его жизни. Этот факт зафиксирован в воспоминаниях многих близкий друзей и знакомых поэта. Вот, например, что пишет в своих воспоминаниях биограф Анны Ахматовой П. Лукницкий:
«Событие ничтожно само по себе. Иной человек не задержал бы на нем внимания, не задумался бы о нем – и событие прошло бы мимо него, не задев его, не причинив ему боли, не разрастаясь. Но Мандельштам фиксирует на нем всю силу своего пафоса, всю свою энергию, все свое существо. И событие начинает разрастаться, оно, как ядовитым соком, наливается отношением к нему Мандельштама, оно питается им и чудовищно гиперболизируется, и становится большою смутною бедой, которая, ища новых соков, начинает жадно впитывать в себя все другие, лежавшие в покое, в нерастревоженном лоне ближайших ассоциаций, события. События влекут за собой людей, Мандельштам заражает их таким же, как свое, отношением к происходящему. Событие, переросшее в тревогу, в беду, в катастрофу, брошено в пространство, оно летит, сокрушая все на своем пути, оно не может остановиться.
Человеку, в этот момент взглянувшему на него, невозможно в нем разобраться, невозможно его проанализировать. Если из чувства самосохранения человек не отскочит в сторону, чтобы потом недоуменными глазами проводить пронесшегося мимо него дракона, он неминуемо будет втянут в это безумие, он потеряет себя самого, он станет бессильной и безвольной частицей того же, мандельштамовского хаоса»[5].

Особенно обострились эти негативные явления в последние годы жизни поэта. Об этом пишет близкая знакомая Мандельштамов, писательница Елена Михайловна Тагер:
«Не все хочется вспоминать. Но из песни слова не выкинешь.
В течение зимы 1932–33 гг. все чаще говорилось о каких-то недоразумениях вокруг Мандельштама, о вечных ссорах, вспыхивавших по пустяковому поводу, с преувеличенным болезненным раздражением с его стороны. Он держал себя как человек с глубоко пораженной психикой. Литературные деятели Москвы держались с ним как недруги, как чужие люди. К тому же в это время Мандельштам и материально был очень стеснен»[6].

В это время и произошла ссора Мандельштамов с их приятелем Бородиным С. П., имевшим в то время псевдоним Амир Саргиджан[7]. Последствием этой ссоры и явился конфликт Мандельштамов с Толстым. Как вспоминает Э. Г. Герштейн дело обстояло следующим образом:
«Внизу рядом с Мандельштамами жил поэт Амир Саргиджан с женой. С ними Мандельштамы были в приятельских отно&shy;шениях, соседи заходили друг к другу. Но вот Саргиджан взял у Осипа Эмильевича взаймы 75 рублей и не отдавал. Это беси&shy;ло Мандельштама, денег, конечно, у него уже не было. Стоя по своей привычке у окна и беспокойно разглядывая прохо&shy;жих, он увидел, что жена Саргиджана возвращается домой, неся корзинку со снедью и двумя бутылками вина. Он закри&shy;чал на весь двор:
– Вот, молодой поэт не отдает старшему товарищу долг, а сам приглашает гостей и распивает с ними вино!
Поднялся шум, ссора, кончившаяся требованием женщины, чтобы Саргиджан побил Мандельштама. Тот так и поступил, причем ударил и Надю.
Надя расхаживала перед «Домом Герцена», демонстрируя свои синяки, и каждому знакомому заявляла с посветлевшими веселыми глазами: «Меня избил Саргиджан, Саргиджан избил Мандельштама…» И когда в «Доме Герцена» был устроен то&shy;варищеский суд, маленькая комната была набита до отказа. Председательствовал Алексей Толстой.
Я не присутствовала, так как была на службе, но вечером ко мне пришел Евгений Яковлевич и все рассказал. Даже он, все&shy;гда сдержанный, орал, топал ногами, вскакивал на стул, воз&shy;мущаясь постановлением товарищеского суда: оно было не в пользу Мандельштама.
Это было несчастьем для Осипа Эмильевича, потому что превратилось в его навязчивую идею, на что он сам жаловался именно этими словами.
Торжественно скандируя, он диктовал мне с мандельштамовской лапидарностью одно из своих заявлений все по тому же поводу. Мне запомнилась оттуда такая мысль: маленькая подлость, утверждал Мандельштам, ничем не отли&shy;чается от большой.
В апреле 1933-го Мандельштамы уехали в Старый Крым. Но еще целый год Осип Эмильевич мучился этой растущей в его сознании распрей. Ненависть его сконцентрировалась на личности Алексея Толстого»[8].

Подобные истории всегда не украшают обе стороны. Видимо поэтому писательский товарищеский суд под председательством А. Н. Толстого, разбирая драку Мандельштама с Бородиным, принял соломоново решение и признал виновными обе стороны. Мандельштам в знак протеста вышел из писательской организации, «допустившей столь беспримерное безобразие»[9].

Разумеется Бородин был неправ, не отдавая деньги Мандельштамам. Однако в то время такое поведение было типично. Многие позволяли себе затягивать возвращение долгов, в том числе и сам Мандельштам, имевший прозвище ««до пятницы» <…> так он имел обыкновение просить взаймы деньги»[10]. Многие беззастенчиво «объедали» знакомых, чего опять-таки не избежал и Мандельштам – «<…> на Покровский бульвар, где я тогда жила, зашли Надя и Осип Эмильевич. Решительная походка Осипа Эмильевича по коридору и угрюмое лицо Нади подсказали мне, что они пришли по делу. Когда мы вошли в комнату, Осип Эмильевич посмотрел на меня небрежно, но и надменно. На язык слов это можно было перевести так: «Да, мы голодны, но не думайте, что накормить нас – это любезность. Это обязанность порядочного человека»»[11].

Аналогичная инциденту Бородина с Мандельштамом история случилось и у Булгакова с его зятем Карумом, который так же выразил недовольство, что Михаил и Татьяна не возвращают долг, а в еде и питье себе не отказывают – «Помню, мы взяли у них с Варварой деньги в долг, а отдать сразу не могли. Я принесла как-то кофе, французские булки, масло, сыр. Ну, Карум и сказал Варваре: «Вот они едят, пьют, а долг не отдают»»[12]. Поэтому можно понять позицию суда, осудившего обе стороны конфликта. Вот характерное мнение об этом инциденте И. Эренбурга – «Да и помимо всего, согласитесь, что кто-кто, а О. Э., сам постоянно не отдающий долги, в роли кредитора, настойчиво требующего свои деньги, – фигура довольно странная»[13]. Слова эти были сказаны Эренбургом близкому другу Мандельштама Б. Кузину, который по совету Н. Я. Мандельштам просил Эренбурга помочь урегулировать вопрос без суда: «Этими словами мне в рот был запихнут кляп. Они были абсолютно справедливы. Возражать на них было невозможно. Но произнести их мог человек, не видящий разницы между автором «Тристий» и владельцем мелочной лавочки. Я эту разницу знал»[14].

Все мы охотно прощаем великим их прегрешения – долги, неверность, временное малодушие, скаредность и т.п. – но именно ВЕЛИКИМ. Мандельштам ВЕЛИКИЙ поэт, но он не был таковым в сознании окружавших его людей. Даже Пушкин стал ПУШКИНЫМ только годы спустя. Даже близкие знакомые и друзья гениев, как правило недооценивают их, хотя не страдают недооценкой значения собственной фигуры. На смерть Высоцкого Вознесенский отозвался некрологом – «меньшого потеряли брата – всенародного Володю»[15]. Думаю сегодня мало кто усомнится, что в будущем имя Вознесенского будет звучать рядом с именем Высоцкого не громче, чем звучит имя В. В. Вересаева рядом с Булгаковым. Но Вознесенский писал свои строки искренне и от всего сердца. Поэтому задним числом упрекать суд, что он подошел к Мандельштаму с мерками обычного человека несколько бессмысленно – грядущее всегда меняет лицо прошедшей эпохи и предугадать его дано немногим. И может быть менее всего тем, кто сам не обделен талантом… Ведь не заметили и Мандельштамы своего соседа Булгакова, только и нашлось у них для него слово, что «дурень»…

Темное место во всей этой истории – синяки, полученные Н. Я. Мандельштам. Рискну предположить, что они явились результатом того, что она не осталась в стороне от мужской драки… Надо сказать, что Н. Я. Мандельштам была очень цепкая женщина. Эта сторона ее характера отразилась в эпизоде ее вселения в полученную квартиру – «По действующим тогда законам жильца нельзя было выселить, если на спорной площади стоит его кровать. Надя прекрасно это знала, и как только был назначен день общего вселения, она с ночи дежурила у подъезда, поставив рядом с собой пружинный матрац. Утром, как только дверь подъезда открыли, она ринулась со своим матрацем на пятый этаж (дом без лифта), и первая ворвалась в квартиру»[16]. Согласитесь, трудно представить себе такое поведение, например, со стороны Анны Ахматовой или Елены Булгаковой.

Однако вернемся к Мандельштаму. Никакой реальной пощечины Толстому он собственно не давал. Обратимся к воспоминаниям очевидца – знакомой Мандельштамов, писательницы Елены Михайловны Тагер:
«Приблизительно в середине 1934 года Мандельштам с женой опять посетили Ленинград. Я увиделась с ними у нашей общей приятельницы Л. М. В.[17] Добрая Л. М. обращалась с Мандельштамом, как с больным ребенком. В силу этого разговор прошел сравнительно мирно. Но общий тон его беседы был невозможно тяжел. Чувствовалось, что желчь в нем клокочет, что каждый нерв в нем напряжен до предела.
Мы расстались, условившись завтра утром встретиться в Ленинградском Издательстве писателей. Оно тогда помещалось внутри Гостиного двора.
В назначенный час я приближалась к цели, как внезапно дверь издательства распахнулась, и, чуть не сбив меня с ног, выбежал Мандельштам. Он промчался мимо; за ним Надежда Яковлевна, через секунду они скрылись из виду. Несколько опомнившись от удивления, я вошла в издательство и оторопела вконец. То, что я увидела, напоминало последнюю сцену «Ревизора» по неиспорченному замыслу Гоголя. Среди комнаты высилась мощная фигура А. Н. Толстого; он стоял, расставив руки и слегка приоткрыв рот; неописуемое изумление выражалось во всем его существе. В глубине, за своим столом застыл С. М. Алянский[18] с видом человека, пораженного громом. К нему обратился всем корпусом Гриша Сорокин[19], как будто хотел выскочить из-за стола и замер, не докончив движения, с губами, сложенными, чтобы присвистнуть. За ним Стенич – как повторение принца Гамлета в момент встречи с тенью отца. И еще несколько писателей, в различной степени и разных формах изумления, были расставлены по комнате. Общее молчание, недвижимость, общее выражение беспримерного удивления – все это действовало гипнотически. Прошло несколько полных секунд, пока я собралась с духом, чтобы спросить: «Что случилось?» Ответила 3. А. Н.[20], которая раньше всех вышла из оцепенения:
– Мандельштам ударил по лицу Алексея Николаевича.
– Да что вы! Чем же он это объяснил? – спросила я (сознаюсь, не слишком находчиво).
Но уже со всех сторон послышались голоса: товарищи понемногу приходили в себя. Первый овладел собою Стенич. Он рассказал, что Мандельштам, увидев Толстого, пошел к нему с протянутой рукой; намерения его были так неясны, что Толстой даже не отстранился. Мандельштам, дотянувшись до него, шлепнул слегка, будто потрепал по щеке, и произнес в своей патетической манере: «Я наказал палача, выдавшего ордер на избиение моей жены».
Издательство наполнилось людьми. Откуда ни возьмись появился М. Э. К.[21] и со всех силенок накинулся на Толстого.
– Выдайте нам доверенности – взывал он.– Формальную доверенность на ведение дела! Предоставьте это дело нам! Мы сами его поведем!
– Да что я – в суд на него, что ли, подам? – спросил Толстой, почти не меняя изумленного выражения.
– А как же? – кричал К-в. – Безусловно в суд! В народный суд! Разве это можно оставить без последствий?
– Миша, опомнись, побойся Бога! – увещевал его Стенич. – Причем тут народный суд? Разве это уголовное дело?
– Это дело строго литературное, – изрек своим тоном философа Гриша Сорокин. И с тихой ехидцей добавил: – На чисто психологической подкладке.
– Нет, я не буду подавать на него в суд, – объявил Толстой.
– Алексей Николаевич! Да что вы? Алексей Николаевич! Да разве можно?!
Уж не один К., а двое-трое товарищей бросились убеждать Алексея Николаевича. Все жаждали крови, всем не терпелось как можно скорее, как можно строже засудить Мандельштама. Никто не вспомнил о его больных нервах, о его трудной жизни, о его беспримерном творчестве.
Суд этот, насколько я знаю, не состоялся или кончился ничем. Мандельштама ждали другие испытания. Он очутился в поле воздействия мрачных сил.
Дальнейшая жизнь его – это цепь репрессий. Осип Эмильевич прошел тяжелую ссылку в Чердынь, потом – несколько легче – ссылку в Воронеж.
Всюду, куда только было можно, его верная спутница Надежда Яковлевна следовала за ним»[22].

Можно по разному относиться к А. Толстому, но то, что Мандельштам воспринимал как пощечину и страшное оскорбление, для Толстого таковым не было ни по форме, ни по факту, – просто очередная безумная выходка больного человека, не заслуживающая какой-либо реакции с его стороны. Поэтому Толстой не воспринял серьезно поступок Мандельштама. И как бы этого ни хотелось Н. Я. Мандельштам, но к Горькому он по этому поводу так же не ездил. В этом нетрудно убедиться ознакомившись с летописью жизни Горького за апрель-май 1934 г.[23] Мандельштам ездил в Ленинград в середине апреля 1934 г., когда и произошел обсуждаемый инцидент. Арестовали его в ночь с 16 на 17 мая 1934 года[24] (Н. Я. Мандельштам ошибочно указывает дату «в ночь с тринадцатого на четырнадцатое мая 1934 года»[25]). Однако ни в апреле, ни в мае 1934 г. встречи Горького и Толстого не зафиксированы.

Резко осудивший Эренбурга за неучастие в судьбе Мандельштама друг поэта Б. Кузин, в тех же воспоминаниях подчеркивает, что со стороны А Толстого никаких преследований Мандельштама не было. Вспоминая о суде Кузин пишет, что «председательствовавший на нем А. Толстой явно не старался добавить что-либо от своего личного к лаю шавок из Союза писателей, спущенных на Мандельштама. Даже и на символическую пощечину, полученную им от О. Э., он не ответил ничем, могущим дополнительно сгустить нависшую над ним тучу»[26].

Да и какое, собственно говоря, отношение Горький в то время имел к Мандельштаму, не состоявшему ни в одной писательской организации? Кроме того, ему решительно было не до Мандельштама – 11 мая 1934 года скончался Максим, любимый и единственный сын писателя.
__________________________________________________________
[1] Мандельштам Н. Я. Вторая книга. – М.: Согласие, 1999, с. 126.
[2] Гаспаров М. Л. Осип Мандельштам. Три его поэтики. – http://som.fsio.ru/getblob.asp?id=10020085
[3] Мандельштам Н. Я. Воспоминания. – М.: Согласие, 1999, с. 19.
[4] Надежда Яковлевна. К 100-летию со дня рождения Надежды Мандельштам. – http://www.svoboda.org/programs/OTB/2002/OBT.020202.asp
[5] Лукницкая В. Перед тобой земля. – Л.: Лениздат, 1988, с. 79.
[6] Тагер Е. М. О Мандельштаме // Звезда. – 1991. – № 1. – С. 159.
[7] Бородин Сергей Петрович, 1902-1974, писатель. Автор романов «Последняя Бухара» (1932), «Египтянин» (1932), сборника новелл «Мастер птиц» (1934), повести «Рождение цветов» (1938), исторического романа «Дмитрий Донской» (1941; Государственная премия СССР, 1942), эпической трилогии «Звёзды над Самаркандом» («Хромой Тимур», «Костры похода», «Молниеносный Баязет»).
[8] Герштейн Э. Г. Новое о Мандельштаме // Наше наследие. – 1989. – № 5. – С. 112.
[9] Морозов. А. Примечания // Мандельштам Н. Я. Воспоминания. – М.: Согласие, 1999, с. 469.
[10] Герштейн Э. Г. Новое о Мандельштаме // Наше наследие. – 1989. – № 5. – С. 107.
[11] Осьмеркина-Гальперина Е. Мои встречи // Наше наследие. – 1988. – № 6. – С. 105.
[12] Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. – М.: Книга, 1988, с. 65.
[13] Кузин Б. Об О. Э. Мандельштаме. – http://imwerden.de/pdf/kuzin_o_mandelshtame.pdf – С. 16.
[14] Там же.
[15] Вознесенский А. Певец.
[16] Герштейн Э. Г. Новое о Мандельштаме // Наше наследие. – 1989. – № 5. – С. 113.
[17] Варковицкая Лидия Моисеевна.[18] Алянский Самуил Миронович (1891–?), владелец издательства «Алконост», редактор Издательства писателей в Ленинграде.
[19] Сорокин Григорий Эммануилович (1898–1954), поэт, прозаик, в 1928 – 1935 гг. сотрудник Издательства писателей в Ленинграде. Репрессирован, умер в лагере Абезь (Коми АССР).
[20] Никитина Зоя Александровна – жена писателя М. Э. Козакова.
[21] Козаков Михаил Эммануилович (1897–1954), писатель.
[22] Тагер Е. М. О Мандельштаме // Звезда. – 1991. – № 1. – С. 159.
[23] Летопись жизни и творчества А. М. Горького. Вып. 4, 1930-1936. – М.: Наука, 1960, с. 370-383.
[24] Морозов. А. Примечания // Мандельштам Н. Я. Воспоминания. – М.: Согласие, 1999, с. 469.
[25] Мандельштам Н. Я. Воспоминания. – М.: Согласие, 1999, с. 13.
[26] Кузин Б. Об О. Э. Мандельштаме. – http://imwerden.de/pdf/kuzin_o_mandelshtame.pdf – С. 16.

[tsa]

III.XVII.5. В этих же воспоминаниях приводится и другой случай, характеризующий "ненавидящего людской крик" МАСтера СОциалистической ЛИТературы; на этот раз речь идет о расстреле Гумилева:
"Что же касается Горького, то к нему действительно обращались […] К нему ходил Оцуп. Горький активно не любил Гумилева, но хлопотать взялся. Своего обещания он не выполнил: приговор вынесли неожиданно быстро и тут же объявили о его исполнении, а Горький еще даже не раскачался что-либо сделать…".
Такое же бездушное отношение Горького к судьбам людей отмечают в своих воспоминаниях В. Ходасевич, Н. Берберова, другие общавшиеся с ним в первые послереволюционные годы литераторы.

Как я уже отмечал, воспоминания Н. Я. Мандельштам являются не историческим документом, а только ее частным мнением. Многие современники, например, Л. Чуковская оценили их крайне отрицательно:
«Второй том этого двухтомника открывается также неопубликованной и незавершенной книгой Лидии Чуковской «Дом Поэта». Эту работу – свои возражения на «Вторую книгу» Н.Мандельштам, вышедшую в Париже в 1972 году, Чуковская начала писать сразу – в 1972-м. Главное, что заставило ее, отложив другие работы, взяться за полемику с Н.Мандельштам, было желание защитить память Анны Ахматовой. В декабре 1970 года, впервые услышав о «Второй книге», Лидия Корнеевна пишет в дневнике: «Ходят тревожнейшие слухи о новом томе мемуаров Надежды Яковлевны. Т. читала сама и отзыв такой: «Первый клеветон в Самиздате». Все это для А<нны> А<ндреевны>, для ее памяти, чрезвычайно опасно, потому что Надежда Яковлевна – большой авторитет. Где, как и кто будет ее опровергать? Наверное, там много лжей и неправд и обо всех, и обо мне, но это уж пусть. А вот как с А<нной> А<ндреевной> быть? не знаю. Но ведь это – наша обязанность. Потом некому будет»»[1].

Вот некоторые выдержки из работы Чуковской:

«Микроб неряшества вводит Надежда Яковлевна в стих, едва прикасаясь к нему. Ведет, например, она речь о двух стихотворениях Ахматовой, а в доказательство своей мысли цитирует не строки из двух названных, а строки из третьего, непоименованного. Легчайший способ доказывать свою мысль: разбираешь два стихотворения, а цитируешь – третье, воображая при этом, будто опираешься на те два. <…> Такой способ очень удобен для доказательства собственных домыслов, но служит доказательством одного лишь неряшества. А быть может, невежества?
<…> У Надежды Яковлевны что ни цитата – расправа.
Стихи Анны Ахматовой Надежда Яковлевна, цитируя или пересказывая, искажает постоянно, систематически, иногда – с умыслом.
<…> Сплетни она терпеть не могла, высмеивала их и боялась. Анна Андреевна говаривала, будто ею задуман научный труд под названием «Теория сплетни».
«Вторая книга» Н. Мандельштам дала бы для этого теоретического труда изобилие конкретного материала.
Сплетни бьют из книги фонтаном. <…> Сплетнями кишит каждая страница.
Сплетничание характеризует главным образом зрение самого сплетника – ведь оно есть средство унизить человека: чем ниже, тем сплетнику доступнее, роднее. Способность объяснять всякое человеческое действие мотивами низменными сплетник принимает за особую свою проницательность.
<…> «Вторую книгу» Н. Мандельштам с аппетитом проглотит и переварит Запад, Восток, Юг и Север. Столько сплетен и всё по большей части о знаменитостях! Ее книга всем по плечу, она до краев переполнена клеветами и сплетнями.
Даже похороны Анны Ахматовой Надежда Яковлевна озирает оком опытной сплетницы. Никакого чувства братства, общности, единения в горе с людьми, пришедшими, как и она, поклониться Ахматовой. Одни пересуды. Одна брезгливая наблюдательность.
<…> Отмечаю: на страницах «Второй книги» ни о ком с таким упоением, с таким удовольствием, взахлеб не сплетничает Надежда Яковлевна, как о людях, наиболее близких Анне Андреевне. В особенности о тех из них, кто имел неосторожность приближаться иногда и к остальным членам «тройственного союза»: к О. Мандельштаму и к Надежде Яковлевне. Их свидетельства она стремится заранее отвести <…>
А ведь было время, когда и сама Надежда Яковлевна усердно «ублажала» Герштейн, в частности, с помощью приветливых, дружеских и признательных писем <…>
Примечательны даты дружеских писем Н. Мандельштам к Э. Герштейн: 1940 – 1944. Годы, уже после «экзаменационных» для друзей Надежды Яковлевны лет: как повели себя друзья после ареста и гибели Мандельштама? Во «Второй книге» Надежда Яковлевна утверждает, будто друзья ее и Осипа Эмильевича – в частности Э. Герштейн и Н. Харджиев, – после того как Мандельштам оказался в лагере и погиб, от его жены отвернулись. Если было бы это не ложью, а правдой, чем же объяснить продолжающуюся в военные годы приязнь Надежды Яковлевны к Герштейн, к Харджиеву?..
Принимая предупредительные меры против возможных будущих мемуаров, заботливо клевеща на будущих авторов, не церемонится Надежда Яковлевна и с теми мемуарами, которые уже напечатаны. Всё, например, решительно всё, что написано о Мандельштаме у нас и за границей (разумеется, кроме произведений самой Надежды Яковлевны), она объявляет брехней. Зловредной или добродушной. Подразделения такие: 1) брехня зловредная; 2) брехня добродушная; 3) брехня наивно-глупая; 4) смешанная глупо-поганая; 5) лефовская; 6) редакторская.
<…> Как выдает себя пишущий в своих писаниях! Низость, не только неспособная понять высоту, но даже в воображении своем не допускающая, что высота – в отношениях между людьми – существует.
Совершенно оплевана Надеждой Яковлевной, как я уже говорила, и женщина, которую Анна Андреевна называла своей дочкой, – режиссер театра Советской Армии, Нина Антоновна Ольшевская (жена В. Е. Ардова), – и тоже по основательной причине: близость к Ахматовой <…>
Цитировать чужие письма – неприятное занятие. Я сознаю это, но вынуждена прибегнуть к документам, чтобы соскрести с беззащитного человека грязь клеветы. Приведу из письма Надежды Яковлевны к Харджиеву один отрывок.
28 мая 1967 года Надежда Яковлевна Мандельштам, вспоминая о том давнем страшном дне, когда посылка, отправленная ею в лагерь, вернулась с пометкой: «возвращается за смертью адресата», написала Николаю Ивановичу Харджиеву:
«Во всей Москве, а может, во всем мире было только одно место, куда меня пустили. Это была ваша деревянная комната, ваше логово, ваш мрачный уют… Я лежала полумертвая на вашем пружинистом ложе, а вы стояли рядом – толстый, черный, добрый и говорили: – Надя, ешьте, это сосиска… Неужели вы хотите, чтобы я забыла эту сосиску? Эта сосиска, а не что иное, дала мне возможность жить и делать свое дело. Эта сосиска была для меня высшей человеческой ценностью, последней человеческой честью в этом мире. Не это ли наше прошлое? Наше общее прошлое?.. Человек символическое животное, и сосиска для меня символ того, ради чего мы жили».
«Наше общее прошлое» (любовь к Мандельштаму. – Л.Ч.); «вы стояли рядом – толстый, черный, добрый…», «во всей Москве… было только одно место, куда меня пустили»… «Последняя человеческая честь в этом мире».
«Он использовал мое бесправное положение… а ссыльных всегда грабят»; «жулик… Харджиев»; в бумагах Мандельштама «похозяйничали органы, супруги Рудаковы и Харджиев».
Письмо Надежды Яковлевны к Николаю Ивановичу в комментариях не нуждается. Оно само в сопоставлении со «Второй книгой» ярчайшая черта автопортрета, созданного Н. Мандельштам. Автор письма и автор книги, на мой взгляд, не имеет ни малейшего представления о том, что означает слово: честь.
Отношения между людьми меняются, но факты остаются фактами; фальсифицировать историю в наши дни общепринято, но непочтенно.
Надежда Яковлевна не в силах пройти мимо человека – любого! или могилы – любой! чтобы не дать человеку пинка, зуботычины, оплеухи или не удостоить могилу плевком.
<…> Можно подумать, будто палачи изъяснялись на языке цветов.
Не на языке цветов изъясняется и сама Надежда Яковлевна.
Она сильно напоминает ту злую мачехину дочку, которую справедливая фея наградила отвратительным даром: стоит ей только открыть рот – оттуда выскочит жаба…
«Дурень Булгаков»; «Бердяев поленился подумать»; «если бы Элиот удосужился подумать»; брехня Чуковского; Волошин совершил «самый обыкновенный донос»; «Цветаева выдумала»; Пастернак «даже не подозревал, что существует равенство»; «В начале двадцатых годов союз с Нарбутом, из рук которого одесские писатели ели хлеб… мог показаться Бабелю выгодным…»; «Идиотка Ольшевская»; «жулики вроде Харджиева»; «настоящие красавицы успели удрать, и я видела только ошмётки» <…>
Вовсе не все мемуаристы хвастаются и врут. Но ничего не поделаешь: стоит Надежде Яковлевне открыть рот, – оттуда жаба.
<…> Просто и низменно.
Низменно и в то же время высокомерно. Без высокомерия – ни шагу. <…>
Восторг перед собственной персоной и презрение к человеку – к его чести, доброму имени, судьбе, труду – пронизывает всю «Вторую книгу» <…> Надежда Яковлевна заявляет: «Отдельные судьбы не волновали никого ни в дни войны, ни в годы великих и малых достижений. На том стоим. Это совсем не трудно – стоять на таком. Техника отлично разработана».
Правда. На том стоим. Но на том же самом твердо стоит и Надежда Яковлевна. Книга ее проникнута бесчеловечьем – вся! – от первой до последней страницы. Восхищением собою и презрением к человеку.
В сущности, мне до этой книги и дела бы не было. Мало ли на свете бесчеловечных книг!
Если бы – если бы не постоянный припев автора: «наш общий жизненный путь» – Надежды Яковлевны, Ахматовой, Мандельштама: «нас было трое, только трое».
<…> «Вторая книга» Н. Мандельштам не могла попасть в руки Ахматовой – живи они обе – Анна Андреевна и Надежда Яковлевна – хоть до ста лет. При жизни Ахматовой такой поступок, как эта книга, не мог быть не только совершен, но даже замыслен. При жизни Ахматовой Надежда Яковлевна Мандельштам не решилась бы написать ни единой строки этой античеловечной, антиинтеллигентской, неряшливой, невежественной книги.
<…> Когда читаешь книгу Надежды Яковлевны на отечественном языке, каждую секунду чувствуешь себя оскорбленной. Вульгарность – родная стихия мемуаристки; а ведь ничто на свете так не оскорбляет, как вульгарность. Пересказывая чужую мысль, передавая чувство, Надежда Яковлевна переводит всё на какое-то странное наречие: я назвала бы его смесью высокомерного с хамским.
Каждый человек, даже крупный мыслитель или писатель может в чем-то весьма существенном быть и неправым, и заблуждающимся; на человеческом языке оно так и называется – неправота, заблуждение, – а на высокомерно-хамском – брехня, дурень, умник, не удосужился додумать, поленился подумать… Ахматова бывала на моих глазах и несправедливой, и неправой, и раздраженной, и гневной, и светски любезной, и сердечно приветливой, и насмешливой (истинный мастер едкой литературной шутки!), но ничто в мире не было от нее так далеко, как то, что Пушкиным в «Евгении Онегине» названо «vulgar» и чем переполнена через край книга Надежды Яковлевны. Эта безусловная даль – еще одна примета мнимости изобретенного Надеждой Яковлевной «мы»: вульгарной, в отличие от Н. Мандельштам, Ахматова не была никогда и ни в чем – ни в мыслях, ни в движениях, ни в поступках, ни в языке.
<…> К поэзии Анны Ахматовой Надежда Яковлевна как-то на редкость глуха. Об этом свидетельствует разбор «Поэмы без героя», отрывков из поздней пьесы «Пролог», мимоходом вынесенная резолюция по поводу цикла «Полночные стихи» – и многое, многое другое.
Особенно глуха Надежда Яковлевна к ахматовской любовной лирике. Основана эта неспособность понять и услышать, думается мне, на разном отношении к любви <…>
Увы! Среди обожателей Анны Ахматовой я нередко слышу о «Второй книге» такие слова:
– Да, конечно… Надежда Яковлевна оклеветала многих во «Второй книге», да и в первой. Вот, например, Z и NN. Они вовсе не были стукачами, как она намекает… И с Анной Андреевной она во «Второй книге» не очень-то почтительно обращается. Но – но – но признайтесь: оо-чч-ень любопытная книга!..<…>
Пушкин обмолвился однажды <…> о безнравственности нашего любопытства. Вся «Вторая книга» написана в расчете на эту безнравственность и расчет оказался правильным. Еще бы! Столько знаменитых и незнаменитых имен выкупаны в грязи! О-ч-чень любопытно! <…>
Да, говорят мне, Надежда Яковлевна, конечно, оклеветала многих, но зато… <…>
– Да, говорят мне, Надежда Яковлевна очень зла. Но ведь у нее была такая несчастливая жизнь. Она имеет право на злость.
<…> Мы жили – и живем – в бесчеловечное время. Достоинство человека измеряется тем, в какой мере он не заразился бесчеловечьем, устоял против него. Надежда Яковлевна ни в какой степени против него не устояла»[2].

Я понимаю, что не всем понравится такая резкая оценка Н. Я. Мандельштам, у которой Барков почерпнул так много нужных ему сплетен для своего труда. Тем не менее, слова Чуковской неоспоримо свидетельствуют о том, что к мемуарной литературе следует относиться с большой осторожностью и сопоставлять каждое «добываемое» из нее «свидетельство» с другими источниками, а не спешить безоглядно использовать его, как это делает Барков. Даже к личным воспоминаниям писателей нужно относиться критически, ибо, как заметил Пушкин, – «Писать свои Mémoires заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать – можно; быть искренним – невозможность физическая. Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью – на том, что посторонний прочел бы равнодушно. Презирать – braver – суд людей не трудно; презирать суд собственный невозможно»[3].

Возвращаясь к Горькому и Гумилеву, напомню, что хлопоты Горького за судьбу арестованных к тому времени уже оказывали на Зиновьева обратный эффект:
«<…>Зиновьев старался вредить Горькому, где мог и как мог. Арестованным, за которых хлопотал Горький, нередко грозила худшая участь, чем если бы он за них не хлопотал. Продовольствие, топливо и одежда, которые Горький с величайшим трудом добывал для ученых, писателей и художников, перехватывались по распоряжению Зиновьева и распределялись неизвестно по каким учреждениям.
Ища защиты у Ленина, Горький то и дело звонил к нему по телефону, писал письма и лично ездил и Москву. Нельзя отрицать, что Ленин старался прийти ему на помощь, но до того, чтобы по-настоящему обуздать Зиновьева, не доходил никогда, потому что, конечно, ценил Горького как писателя, а Зиновьева – как испытанного большевика, который был ему нужнее»[4].

Навязывая свою оценку мемуарной литературы о Горьком, Барков грубо искажает факты: ни Ходасевич, ни Берберова никогда не писали о бездушии Горького, а только о его прекраснодушии. Если где и отмечено «бездушное отношение Горького к судьбам людей», так это в злоязычных мемуарах Гиппиус, по определению Блока «своекорыстных», отражающих «только часть» правды и содержащих «много скверных анекдотов о Горьком, Гржебине и др.»[5].

Берберова, как и Ходасевич, пишет о Горьком, как о человеке, более, чем уважительно:
«Человеком он был для меня, человеком остался. Его жизнь и смерть были и есть для меня жизнь и смерть человека, с которым под одной крышей я прожила три года, которого видела здоровым, больным, веселым, злым, в его слабости и его силе. Как писатель он никогда не занимал моих мыслей <…> Как писателю Горькому не было места в моей жизни. Да и сейчас нет.
Но как человек он вошел в мой круг мыслей <…>»;
«В первый вечер у Горького я поняла, что этот человек принадлежит к другой части интеллигенции, чем те люди, которых я знала до сих пор.
<…> Да, у него была снисходительная, не всегда нравившаяся улыбка, лицо, которое умело становиться злым (когда краснела шея и скулы двигались под кожей), у него была привычка смотреть поверх собеседника, когда бывал ему задан какой-нибудь острый или неприятный вопрос, барабанить пальцами по столу или, не слушая, напевать что-то. Все это было в нем, но, кроме этого, было еще и другое: природное очарование умного, не похожего на остальных людей человека, прожившего большую, трудную и замечательную жизнь. <…>
Большевиков он ругал, жаловался, что нельзя издавать журнала (издавать в Берлине и ввозить в Россию), что книги не выходят в достаточном количестве, что цензура действует нелепо и грубо, запрещая прекрасные вещи. Он говорил о непорядках в Доме Литераторов и о безобразиях в Доме Ученых, при упоминании о «сменовеховстве» он пожал плечами, а о «Накануне» отозвался с неприязнью. Несколько раз в разговоре он вспомнил Зиновьева и свои давние на него обиды.
Но к концу обеда с этим было покончено. Разговор перешел на литературу, на современную литературу, на молодежь, на моих петербургских сверстников и наконец на меня. Как сотни начинающих, да еще, кроме стихов, ничего писать не умеющих, я должна была прочесть ему мои стихи.
Он слушал внимательно, он всегда слушал внимательно, что бы ему ни читали, что бы ни рассказывали, – и запоминал на всю жизнь, таково было свойство его памяти. Стихи вообще он очень любил, во всяком случае, они трогали его до слез – и хорошие, и даже совсем не хорошие. «Старайтесь, – сказал он, – не торопитесь печататься, учитесь…» Он был всегда – и ко мне – доброжелателен: для него человек, решивший посвятить себя литературе, науке, искусству, был свят.
<…> Горничная, убрав со стола, ушла. За окном стемнело. Теперь Горький рассказывал <…> слушая Горького впервые, нельзя было не восхититься его даром. Трудно рассказать об этом людям, его не слышавшим. Сейчас талантливых рассказчиков становится все меньше, поколение, родившееся в этом столетии, будучи само несколько косноязычным, вообще не очень любит слушать ораторов за чайным столом. У Горького в устных его рассказах было то хорошо, что он говорил не совсем то, что писал, и не совсем так, как писал: без нравоучений, без подчеркиваний, просто так, как было.
Для него всегда был важен факт, случай из действительной жизни. К человеческому воображению он относился враждебно, сказок не понимал»[6].

Свое уважительное отношение к Горькому – человеку вошедшему в ее круг мыслей – Берберова пронесла через всю свою жизнь. Вот отрывок из ее интервью, данного в сентябре 1989 г., когда все шлюзы были уже давно открыты, и наружу уже выплеснулась вся возможная информация о некогда гремевшем Буревестнике Революции:
«– Что вы скажете о Горьком, ведь вы его хорошо знали? Был ли он вашим кумиром?
– Я люблю Горького, но он из XIX века. Он не для меня. Я училась у Кафки, Джойса, Пруста, но никогда – у Горького. Знала я его, конечно, неплохо, я много с ним разговаривала и общалась…»[7]

Берберова оценивает здесь Горького, как писателя, но ее слова любви относятся именно к человеку.
____________________________________________________________
[1] Чуковская Е. Вступительная заметка // Дружба народов. – 2001. – № 9.
[2] Чуковская Л. Дом Поэта // Дружба народов. – 2001. – № 9. – С. 176-179,181,182,186,188,192,196-198,200.
[3] Пушкин А. С. Письмо к П. А. Вяземскому, вторая половина ноября 1825 г. ПСС: В 10 т. Т. 10. – М.: Наука, 1966, с. 191.
[4] Ходасевич В. Ф. Воспоминания о Горьком. – М.: Правда, Библиотека «Огонек», 1989, с. 31.
[5] Блок А. А. Дневник. – М.: Сов. Россия, 1989, с. 344.
[6] Берберова Н. Курсив мой: Автобиография. – М.: Согласие, 1996, с. 206, 209-212.
[7] Медведев Ф. «Мой успех в Москве - это чудо»: интервью с Н. Берберовой, сентябрь 1989 г. // Берберова Н. Курсив мой: Автобиография. – М.: Согласие, 1996, с. 628.

[tsa]

III.XVII.6. В частности, А. Штейнберг вспоминает, что наряду с благожелательностью Горького, его готовностью спасти и накормить ученых и литераторов, в нем сосуществовал и самодовольный барин, не гнушавшийся деликатесами во время общего голода. Когда его умоляют спасти оклеветанного, Горький лениво цедит сквозь зубы: "Пусть не делает глупостей!". Речь между тем шла о человеке, у которого ампутированы обе руки, а обвиняли его в том, что он якобы собственноручно написал контрреволюционную листовку.

Хорошенько порывшись в литературных воспоминаниях и тщательно их препарировав можно обвинить Горького в чем угодно, было бы желание. Но оценивая человека мы должны ориентироваться не на отдельные, выпадающие из общего ряда высказывания, особенно если они принадлежат его недоброжелателям или людям тем или иным образом ущемленным, а на общую оценку его современниками. Предвзятые оценки Горького Буниным мы уже рассмотрели, так что и у Штейнберга есть право на свое мнение. Несомненно, Горький казался ему всесильным человеком, а его реальные отношения с Зиновьевым и, соответственно, реальная возможность оказать действенную помощь, были ему неизвестны.

Тем не менее даже оценки Штейнберга не так мрачны, как это пытается представить Барков. Например, Барков бессовестно передергивает, утверждая, что Горький «лениво цедит сквозь зубы: «Пусть не делает глупостей!»» Вот как описывает этот эпизод сам Штейнберг: «Я рассказал, что за несколько дней до этого левые эсеры провели демонстрацию на Преображенской. Безрукого Хацкельса, очевидно, арестовали как активного левого эсера. «Так если у вас есть возможность сноситься с этими людьми, – сказал Алексей Максимович, – вы им передайте лучше, чтобы они глупостей не делали». <…> я вскочил со стула, забыв обо всех правилах приличия, забыв, что я – это я, а он – знаменитый Максим Горький. «Простите, Алексей Максимович, я пришел по неверному адресу. Я думал, что вы были и останетесь противником смертной казни вообще, а между тем вам дела нет до того, что собираются казнить невинного человека. Будьте здоровы», – выпалил я. Не успел я, однако, и шага отойти, как Горький схватил меня за правую руку, положил ее на ручку своего кресла, в котором сидел, и стал гладить ее: «Успокойтесь, пожалуйста, успокойтесь, я вовсе не за смертную казнь, я так же, как и вы, против смертной казни, но одно не мешает другому. Пусть не делают глупостей! А если что-либо удастся сделать – я сделаю, конечно». Теперь, после долгих лет жизни на Западе, оглядываюсь назад и думаю, что только русский прославленный писатель, каким был Горький, мог бы вести себя так, как он тогда. Я бы даже не мог представить себе, например, чтобы Томас Манн позволил молодчику без роду, без племени читать себе нотации»[1].

Как видим, Барков не только перевирает чужие воспоминания до неузнаваемости, выдавая за факты чужие домыслы, но еще и щедро сдабривает их плодами своей собственной неуемной фантазии. А ведь сам Штейнберг, оценивая спустя годы указанные события, проявил более взвешенный подход: «<…> теперь, вспоминая бесконечные подобные случаи, я думаю, то, что Алексей Максимович голосовал тогда «за», – недостаточно для его обвинения. Если бы даже и голосовал «против» – об этом никто бы не узнал, все равно было бы сказано: «Единогласно». Даже если бы Алексей Максимович и попробовал протестовать, уж кто-кто, а он-то знал, что его протест никуда не поведет, само его присутствие на заседании, на котором выносится резолюция о высшей мере наказания, оправдывает эту резолюцию»[2].

Но это понимание пришло к Штейнбергу со временем. А тогда, после случая с левыми эсерами, он дал себе зарок больше не подавать руки Горькому. Однако вскоре у него арестовали брата: «Я получил письмо от жены брата с просьбой немедленно обратиться к Горькому и сообщить ему о положении дел. Вот вам и зарок! Вот вам «никогда больше руки ему не подам!» Было мне не легко. Неужели же, из-за того что дело касается моего родного брата, мне придется предъявлять Горькому меньшие требования? Или, с другой стороны, дать ему возможность искупить свою вину? Конечно, я позвонил Горькому, и он немедленно меня принял. Как сейчас помню, были сумерки, когда я снова оказался на Кронверкском проспекте в кабинете Горького, который, нахмурившись, но тем не менее довольно приветливо спросил меня, в чем дело и чем он может мне служить. Я рассказал ему о деле брата. Горький чрезвычайно удивил меня: «Да, но к кому же обратиться, ведь они все там сумасшедшие, все, Зиновьев – сумасшедший…» И назвал еще несколько имен. – «Ну, не Ленин же?» – «И Ленин – сумасшедший». И махнул рукой. Когда я об этом рассказываю, мне никто не верит, а это – факт. – «Все равно, напишу Ленину. – Алексей Максимович посмотрел на часы. – Теперь 8 часов. Поезд скоро отходит, и я сразу же отправляю письмо с сыном». – «Большое спасибо, Алексей Максимович». – «Что ж спасибо, вам спасибо, что сказали мне. Ваш брат – хороший человек, может быть, удастся для него что-либо сделать. Я вот смотрю, ваша философская ассоциация процветает! Ну, пускай процветает». Я ушел. Письмо он, очевидно, действительно написал и послал, потому что брата очень скоро выпустили. Повлияло ли письмо Горького или были другие соображения – я не знаю. Известно, что впоследствии Горький писал подобные письма. Вполне возможно, что письмо с просьбой за брата уже напечатано среди писем Горького к Ленину. Тем не менее, я решил все-таки руки под доброй воле ему не подавать»[3].

Не знаю как у Вас, читатель, а у меня подобные воспоминания вызывают только печальные размышления о людской неблагодарности. Очень характерно, что все авторы подобных воспоминаний относятся к Горькому как к этакой палочке-выручалочке, не понимая, что перед ними был живой человек, такой же, как они, у которого тоже были свои жизненные проблемы и возможности которого оказать действенную помощь были вовсе не беспредельны. Поэтому при чтении мемуаров очень важно отделять присутствующие в них реальные факты от субъективных мнений авторов. Легко обвинять Горького и в расстреле Гумилева и в смерти Блока. Между тем, Горький приложил все усилия для получения разрешения на выезд Блока с женой в Финляндию для лечения. Еще 29 мая 1921 г. он обратился с настоятельной просьбой к А. В. Луначарскому «<…> выхлопотать – в спешном порядке – для Блока выезд в Финляндию, где я мог бы помочь ему устроиться в одной из лучших санаторий»[4]. Не по его вине окончательное согласование было получено слишком поздно – 1 августа 1921 г., за шесть дней до смерти Блока…

Воспоминания тех лет о Горьком переполнены случаями его заступничества за арестованных людей. Об этом пишет в своих дневниках и К. Чуковский – «Сейчас видел плачущего Горького – «Арестован Серг. Фед. Ольденбург! <…> Я им подлецам – то есть подлецу – заявил, что если он не выпустит их сию минуту… я им сделаю скандал, я уйду совсем – из коммунистов. Ну их к черту». Глаза у него б[ыли] мокрые»[5]. Можно ли винить Горького, что масштабы развязанного большевиками террора превышали его скромные возможности?
______________________________________________
[1] Штейнберг А. Друзья моих ранних лет. – Изд-во "Синтаксис", Париж, 1991. – http://nivat.free.fr/livres/stein/04.htm
[2] Там же.
[3] Там же.
[4] Александр Блок. Новые материалы и исследования // Литературное наследство. Т. 92: Кн. 2. – М.: Наука, 1981, с. 244.
[5] Чуковский К. И. Дневник (1901-1929), запись от 04.09.1919. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 114.