Прогулки с Барковым или путешествие с дилетантом, «Мастер и Маргарита»: альтернативное прочтение Опции

[tsa]

Уважаемые форумчане!

Приглашаю принять участие в обсуждении моей новой книги "«Мастер и Маргарита»: прогулки с Барковым или путешествие с дилетантом", посвященной подробному разбору книги Альфреда Баркова "Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»: альтернативное прочтение ".

Для удобства полемики, рубрикация основных разделов моей работы совпадает с рубрикацией работы Баркова. В каждом разделе его труда мною выделены и рассмотрены все основные, существенные для его выводов тезисные цитаты, критике и разбору которых и посвящена моя книга.

Напоминаю, что данная тема открыта для обсуждения моей книги и книги Альфреда Баркова. Лучшим ответом мне и лучшей защитой теории основоположника альтернативного прочтения будут не славословия в адрес Баркова и не поливание меня бранью, а доказательное опровержение основных положений моей книги.

При обсуждении прошу указывать соответствующий номер тезиса или раздела, это упростит чтение темы в дальнейшем. Так же прошу, обязательно указывать источники, на основании которых опровергается мое мнение.

С уважением
Сергей Цыбульник (tsa)

[tsa]

III.XVII.7. А вот что думает о своем былом кумире один из тех, кого прозвали "подмаксимками", – Леонид Андреев, характерное письмо которого Горькому приводит В.В. Вересаев
"Знаешь, дорогой мой Алексеюшка, в чем горе наших отношений? Ты никогда не позволял и не позволяешь быть с тобой откровенным… Почти полгода прожил я на Капри бок о бок с тобой, переживал невыносимые и опасные штурмы и дранги, искал участия и совета, и именно в личной, переломавшейся жизни, – и говорил с тобою только о литературе и общественности. Это факт: живя с тобой рядом, я ждал приезда Вересаева, чтобы с ним посоветоваться – кончать мне с собой или нет".
Надо полагать, что Вересаев уже самим помещением этого письма в свою книгу достаточно ясно выражает и свое личное отношение.

Личное отношение Вересаева к Горькому и его отличие от отношения Булгакова мы уже разбирали (см. тезис III.XIV.8). А что касается помещения Вересаевым письма Андреева, то Барков, как всегда, передергивает смысл фактов, рассчитывая, что никто до первоисточника не докопается. Упоминание данного письма заключает воспоминания Вересаева об Андрееве:
«Р.S. В издании Академии наук «М. Горький. Материалы и исследования. Том I» напечатаны, между прочим, письма к Горькому Леонида Андреева. В одном из них Андреев пишет:
«Знаешь, дорогой мой Алексеюшка, в чем горе наших отношений? Ты никогда не позволял и не позволяешь быть с тобою откровенным… Почти полгода прожил я на Капри бок о бок с тобой, переживал невыносимые и опасные штурмы и дранги, [бури и натиски (от нем. Sturm und Drang)] искал участия и совета, и именно в личной, переломавшейся жизни,– и говорил с тобою только о литературе и общественности. Это факт: живя с тобой рядом, я ждал приезда Вересаева, чтобы с ним посоветоваться – кончать мне с тобой или нет?»
В последней фразе очевидная опечатка. «Кончать мне с тобой или нет?» Я совершенно был не осведомлен о взаимоотношениях Горького и Андреева и никаких тут советов Андрееву дать бы не мог. Но Андреев, как это видно и из этих моих воспоминаний, остро думал в то время о самоубийстве. Фразу, очевидно, следует читать: «Кончать мне с собой или нет?»[1]

Как видим, только из-за очевидной необходимости комментирования этих строк, чтобы у очередного доморощенного шизофреника окончательно не съехала крыша, и он не издал ликующий вопль «Андреев хотел убить Горького!» – Вересаев и привел это письмо, чтобы обратить внимание на явную опечатку, предусмотрительно исправленную Барковым.

III.XVII.8. Здесь же следует отметить, что авторы всех приведенных выше выдержек, за исключением А. Штейнберга, принадлежали к кругу общения Булгакова. Кроме этого, с семьей Булгаковых поддерживала отношения и А. Ахматова, которая могла рассказать не только об эпизоде с расстрелом Гумилева, но и практически все то, что К. Чуковский фиксировал в своем дневнике.

Барков опять грубо передергивает – не только Штейнберг, но и Ходасевич, Берберова, Чуковский, и Мандельштамы никогда не принадлежали к кругу общения Булгакова. Из всех авторов к кругу общения Булгакова принадлежал только Вересаев и с вымыслами Баркова по поводу его «выдержки» мы уже разобрались в предыдущем тезисе.
______________________________________________________
[1] Вересаев В. В. Литературные воспоминания // Вересаев В. В. Невыдуманные рассказы. – М.: Худож. лит., 1968, с. 415-416.

[tsa]

III.XVII.9. Относительно взаимоотношений самого Булгакова со "Сталиным советской литературы" следует отметить, что, несмотря на весьма ограниченный объем сохранившихся свидетельств, не вызывает сомнений, что эти отношения вряд ли можно назвать сердечными. Булгаков обращался несколько раз к Горькому с просьбой о ходатайстве в отношении выезда за границу, но ответа не получил. Это явилось причиной того, что, когда умер М. А. Пешков, Булгаков счел неудобным направлять Горькому соболезнование.

Отношение Булгакова к Горькому изначально было прохладно уважительным. Слишком разными людьми они были. Было между ними и хорошее, например, помощь Горького в возвращении дневников, были и поводы для обид, например, молчание в ответ на письма Булгакова (вполне объяснимое, ибо Горький был надежно изолирован от общества). Тем не менее, Булгаков не был настолько мелочен и неблагодарен, чтобы забыть помощь Горького в возвращении дневников и высокие оценки им его произведений: «О пьесе М. Булгакова «Мольер» я могу сказать, что – на мой взгляд – это очень хорошая, искусстно сделанная вещь, в которой каждая роль дает исполнителю солидный материал. Автору удалось многое, что еще раз утверждает общее мнение о его талантливости и его способности драматурга. <…> Отличная пьеса»[1].

III.XVII.10. В этой связи весьма красноречивым является датированное 11 июля 1934 года письмо Булгакова Вересаеву (по поводу выезда за границу), где содержится упоминание о Горьком:
"А вслед за тем послал другое письмо. Г. Но на это, второе, ответ получить не надеялся. Что-то там такое случилось, вследствие чего всякая связь прервалась. Но догадаться нетрудно: кто-то явился и что-то сказал, вследствие чего там возник барьер. И точно, ответа не получил!". Та же ситуация, что и с "Крокодилом" Чуковского, причем в том же году. (Прошу обратить внимание на короткое предложение, состоящее всего из одной буквы "Г". Значит, более четкого обозначения не требовалось. Были, были разговоры между ними о Горьком…)
Таким образом, Булгаков имел возможность на личном опыте познать оборотную сторону доброты Горького.

Прошу обратить внимание, как опытный кагэбист-конспиролог из одного только факта сокращения Булгаковым фамилии Горького делает уверенное умозаключение о несомненных разговорах Булгакова и Вересаева о Горьком в осуждающем ключе. Слава богу, что Барков хоть не стал обременять себя и нас реконструкцией этих бесед.

Булгаков действительно имел возможность на личном опыте познать доброту Горького, когда тот помог ему вернуть его личные дневники. Что же касается молчания Горького в ответ на его письма, то это была общая беда всех прежних корреспондентов Горького, поскольку последнего сознательно изолировали от общества. К сожалению, Булгаков так этого и не понял, хотя и обратил внимание, что у Горького «за каждой дверью вот такое ухо» и понял, что «что-то там такое случилось, вследствие чего всякая связь прервалась»[2].

III.XVII.11. Теперь представим, что на этот опыт наслаиваются острые впечатления от рассказов Вересаева, Ахматовой, Мандельштам… И что в это же самое время готовится роман "Мастер и Маргарита"…

В данном случае мы видим как наслаиваются одно на другое «острые» измышления Баркова, поскольку никакого общения с Мандельштамами Булгаков никогда не поддерживал (см. тезис I.II.5). Кроме того, романы великих писателей никогда не «готовятся» и не фабрикуются, в отличие от измышлений работников политического сыска (оговорка Баркова очень характерна!), а пишутся по велению сердца.
__________________________________________
[1] Дневник Елены Булгаковой, запись от 08.09.1934 / Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. – М.: Кн. палата, 1990, с. 69-70.
[2] Там же, запись от 10.03.1938, с. 189.

[Бен Гурион]

А не надо спорить. В спорах рождается истина. Пропади она пропадом.

[tsa]

А не надо спорить. В спорах рождается истина. Пропади она пропадом.

"Так пропадите же вы пропадом с вашей обгоревшей тетрадкой и сушеной розой!"

[tsa]

Глава XVIII. Горький и Булгаков: два автора одного театра

«В гости приехала Елена Сергеевна Булгакова Мы сошлись с ней в оценке Влад. Ив. Немировича-Данченко и вообще всего Худож<ественного> Театра. Рассказывала, как ненавидел этот театр Булгаков. Даже когда он был смертельно болен и будил ее – заводил с ней разговор о ненавистном театре, и он забывал свои боли, высмеивая Нем-Данченко. Он готовился высмеять его во второй части романа»
К. Чуковский[1]

Вся данная глава Баркова построена на бессмысленном противопоставлении горьковской пьесы «Враги» и булгаковского «Мольера». Несомненно, если бы Барков был современником Булгакова, его кляузы могли бы оказать определенное негативное действие на отношение Булгакова к Горькому. Однако, к счастью, с подобными людьми Булгаков никогда знакомства не водил. Булгаков и Горький действительно были авторами одного театра, однако выступали при жизни в совершенно разных весовых категориях и поэтому конкурентами никогда не являлись. Не будь у МХАТа пьес Горького, на их место всегда бы нашлись иные идеологически выдержанные пьесы, но никогда бы их не заменили пьесами Булгакова.

Можно упрекать Горького за его слабые фальшивые драматургические произведения последних лет. Однако нужно и понимать, что не низменной погоней за лаврами и чинами они были обусловлены. В этих пьесах Горький искренне пытался пропагандировать то, во что все еще верил сам, и в чем пытался убедить и других. Думаю, что этому привычному для Горького самообману весьма способствовало его привычное отношение ко лжи: «Отношение ко лжи и лжецам было у него, можно сказать, заботливое, бережное. Никогда я не замечал, чтобы он кого-нибудь вывел на чистую воду или чтобы обличил ложь – даже самую наглую или беспомощную. Он был на самом деле доверчив, но сверх того еще и притворялся доверчивым. Отчасти ему было жалко лжецов конфузить, но главное – он считал своим долгом уважать творческий порыв, или мечту, или иллюзию даже в тех случаях, когда все это проявлялось самым жалким или противным образом. Не раз мне случалось видеть, что он рад быть обманутым. Поэтому обмануть его или даже сделать соучастником обмана ничего не стоило»[2].

О доверчивости Горького писали все знавшие его близко люди, вот, например, свидетельство Нины Берберовой: «Он был доверчив. Он доверял и любил доверять. Его обманывали многие: от повара-итальянца, писавшего невероятные счета, до Ленина – все обещавшего ему какие-то льготы для писателей, ученых и врачей. Для того, чтобы доставить Ленину удовольствие, он когда-то написал «Мать». Но Ленин в ответ никакого удовольствия ему не доставил»[3].
Доверчивость Горького подчеркивает в своем дневнике и К. Чуковский – «Горький хитрый?! Он не хитрый, а простодушный до невменяемости. Он ничего в действительной жизни не понимает – младенчески Для тех, кто принадлежит к своим, он делает все Но все чужие – враги Обмануть его легче легкого В кругу своих он доверчив и покорен»[4].
______________________________________________________
[1] Чуковский К. И. Дневник (1930-1969), запись от 25.09.1968. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 455.

[2] Ходасевич В. Ф. Воспоминания о Горьком. – М.: Правда, Библиотека «Огонек», 1989, с. 22.

[3] Берберова Н. Курсив мой: Автобиография. – М.: Согласие, 1996, с. 219.

[4] Чуковский К. И. Дневник (1901-1929), запись от 05.11.1919. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 119.

[tsa]

III.XVIII.1. Раз уж затронули взаимоотношения Булгакова и Горького, то неправильным будет не раскрыть еще один их аспект, и весьма необычный. Взаимоотношений непрямых, хотя и косвенными их тоже вряд ли назовешь… Тем более с позиции Булгакова…
Речь идет об отношениях двух авторов одного театра – Художественного. Точнее сказать, об отношении Театра к двум своим авторам.
Для общей характеристики позволю себе привести мнение хотя и не современника этих авторов, но зато работника МХАТ и известного булгаковеда А.М. Смелянского:
"Сезон 1935/36 года Художественный театр начал премьерой "Врагов". Старая горьковская драма, выбор которой внутри театра мало кто понимал, оказалась на редкость актуальной. "Враги" стали волнующим художественно-политическим событием середины 30-х годов, еще раз подтвердив непревзойденное чутье Немировича-Данченко к цвету нового времени".
Это мнение специалиста несколько не совпадает с отношением к этому вопросу Булгакова. При оценке содержания дневниковых записей Елены Сергеевны будем иметь в виду высказанное как-то и, безусловно, справедливое суждение М. О. Чудаковой о том, что эти дневники в значительной степени отражают и мнение самого Булгакова.
"4 января 1934 г. В МХАТе началась репетиция "Врагов". На каком-то спектакле этой пьесы недавно в Малом театре в правительственной ложе была произнесена фраза:
– Хорошо бы эту пьесу поставить в Художественном театре".
Оказывается, вдохновляющим фактором для "непревзойденного чутья к цвету нового времени" явилась фраза из правительственной ложи …

Никакого тайного или явного противопоставления пьес Булгакова и Горького в театре никогда не было, так как их произведения соответствовали диаметрально противоположным полюсам восприятия – пьесы Горького воспринимались театром как идеологически верные «художественно-политические события», а пьесы Булгакова как талантливые высокохудожественные произведения. Надо отметить, что как ни печальна судьба пьес Булгакова, но для того времени она выделяется только тем, что на театральную сцену не выпускались безусловно высокохудожественные, талантливые произведения. В те времена мариновались пьесы не только опального Булгакова, но даже обласканного советской властью красного графа – Алексея Толстого – «О сказке еще никакого решения. Не знаю, что и делать <…> Был сегодня у Толстого. У него такая же история с «Иоанном Грозным». Никто не решается сказать, можно ли ставить пьесу или нет <…> В конце концов он сегодня написал письмо Иосифу Виссарионовичу»[1].
_____________________________________________________
[1] Чуковский К. И. Дневник (1930-1969), запись от 02.06.1943. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 164.

[tsa]

III.XVIII.2. Выдержка из письма Булгакова П.С. Попову от 26 июня 1934 г. (по поводу пятисотого спектакля "Дней Турбиных"): "И Немирович прислал поздравление Театру. Повертев его в руках, я убедился, что там нет ни одной буквы, которая бы относилась к автору. Полагаю, что хороший тон требует того, чтобы автора не упоминать. Раньше этого не знал, но я, очевидно, недостаточно светский человек". Полные горечи слова. Ведь Булгаков не мог не знать о том, что за три месяца до этого, 14 марта, Горькому была направлена поздравительная телеграмма Немировича-Данченко по поводу 800-го представления "На дне". Это событие настолько соответствовало "цветам времени", что впоследствии было отражено в горьковской "Летописи…". И еще одно яркое событие, датированное "Летописью" 24 апреля того же года: "Готовится к постановке пьеса "Враги". Зато 24 августа в дневнике Елены Сергеевны появляется красноречивая запись: "Станиславский, по его словам, усталый, без планов […] "Чайку" не хочет ставить. Хотел бы и "Врагов" снять, "Но – говорит, – это не удастся, надо ставить". Выходит, что у "Ка Эс", как и у всей труппы, тоже не было чутья к "цвету нового времени".

Горьким список разрешенных в театре авторов не исчерпывался, и его пьесы были далеко не худшими, поэтому никаких оснований для противопоставления пьес именно Горького и Булгакова не было. Независимо от внешнего успеха пьес Горького и других авторов, Булгаков не мог не испытывать глубочайшие горечь и унижение от того, что у его пьес автора как бы и не существует. От того, что он, по меткому определению Пастернака, явление незаконное, что его, постоянно просят не выходить на сцену к публике. А если и выпустят иногда, так потом обязательно переживают, как Немирович-Данченко – «В следующем антракте Немирович задумчиво: – Может быть, я сделал политическую ошибку, что вас представил публике?»[1]Представьте себе горечь автора, пьесе которого рукоплещет зал, а он даже не может выйти на аплодисменты не подозревающей о его присутствии публики. Официально его как бы и нет. Официально его всячески затирают, но чуть что бегут именно к нему, то с просьбой подправить чужое либретто, то дать совет, то написать что-нибудь к очередному юбилею.
_______________________________________________________
[1] Дневник Елены Булгаковой, запись от 06.09.1933 / Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. – М.: Кн. палата, 1990, с. 35.

[tsa]

III.XVIII.3. Но и этого мало; навязанный из правительственной ложи спектакль в определенной степени "перешел дорогу" булгаковскому "Мольеру", о чем свидетельствует сам Булгаков в адресованном П.С. Попову письме от 14 марта 1935 года:
"Кстати, не можешь ли ты мне сказать, когда выпустят "Мольера"? Сейчас мы репетируем на Большой Сцене. На днях Горчакова оттуда выставят, так как явятся "Враги" из фойе. Натурально, пойдем в Филиал, а оттуда незамедлительно выставит Судаков (с пьесой Корнейчука…)".
В этом отрывке уже сама форма обращения к не имевшему никакого отношения к МХАТ П.С. Попову с вопросом "когда выпустят?" носит иронический смысл. К тому же, это словечко – "явятся"… Булгаков явно относился к горьковской пьесе без должного пиетета.

Слово «явятся» не имеет никакого уничижительного оттенка ни само по себе, ни в данном контексте и нет никаких оснований относить его к категории особых «словечек». Обыкновенный каламбур. То что Булгаков скептически относился к пьесе Горького, не означает, что он мучительно завидовал его славе, как Бунин. Соответственно, ему не было никакой нужды изощряться в иронии по поводу пьесы Горького.
А что касается вопроса, заданного Попову, то это обычный, риторический, то есть не требующий никакого ответа вопрос, поэтому адресат такого вопроса не обязан иметь и какое-либо отношение к нему. Точно так же, например, А. П. Чехов спрашивал свою жену О. Л. Книппер-Чехову – «Отчего «Знание» с Пятницким и Горьким во главе не выпускают так долго моей пьесы?»[1] Позвольте и мне задать риторический вопрос: какое отношение артистка МХТ могла иметь к издательству «Знание»?
_____________________________________________________
[1] Письмо А. П. Чехова к О. Л. Книппер-Чеховой от 04.04.1904 // Чехов А. П. Полн. Собр. соч.:и писем: В 30 т. Письма: В 12 т. Т. 12. – М.: Наука, 1983, с. 78.

[tsa]

III.XVIII.4. Что же касается "Мольера", то здесь действительно все шло не гладко. Как свидетельствует дневник Елены Сергеевны,
"… 15-го [мая 1934 г.] предполагается просмотр нескольких картин "Мольера". Должен был быть Немирович, но потом отказался.
– Почему?
– Не то фокус в сторону Станиславского, не то месть, что я переделок тогда не сделал. А верней всего – из кожи вон лезет, чтобы составить себе хорошую политическую репутацию. Не будет он связываться ни с чем сомнительным!".
И почти через год, 5 марта 1935 года:
"Тяжелая репетиция у Станиславского. "Мольер". М. А. пришел разбитый и взбешенный. К.С., вместо того, чтобы разбирать игру актеров, стал при актерах разбирать пьесу. Говорит наивно, представляет себе Мольера по-гимназически. Требует вписываний в пьесу".
Через два месяца, 15 мая 1935 года Булгаков пишет своему брату Николаю Афанасьевичу в Париж:
"Ты спрашиваешь о "Мольере"? К сожалению, все нескладно. Художественный театр, по собственной вине, затянул репетиции пьесы на четыре года (неслыханная вещь!) и этой весной все-таки не выпустил ее. Станиславскому пришла фантазия, вместо того чтобы выпускать пьесу, работа над которой непристойно затянулась, делать в ней исправления. Большая чаша моего терпения переполнилась, и я отказался делать изменения. Что будет дальше, еще точно не знаю".

Не только «Мольер», но и все прочие художественные произведения Булгакова имели трудную судьбу. Как писала Елена Сергеевна брату Булгакова Николаю: «<…> не всякий выбрал бы такой путь. Он мог бы, со своим невероятным талантом, жить абсолютно легкой жизнью, заслужить общее признание. Пользоваться всеми благами жизни. Но он был настоящий художник – правдивый, честный. Писать он мог только о том, что знал, во что верил»[1].
_________________________________________________
[1] Там же, письмо к Н. А. Булгакову от 16 января 1961 г., с. 323.

[tsa]

III.XVIII.5. Зато 11 или 12 июня Немирович-Данченко направляет Горькому очередную телеграмму: "Дорогой Алексей Максимович, рад сообщить Вам об очень большом успехе "Врагов" на трех генеральных репетициях. На последней публика поручила мне послать Вам ее горячий привет. Все участники и я испытывали глубокую радость в этой работе и теперь счастливы ее великолепными результатами. Немирович-Данченко".
Через неделю вдогонку телеграмме в тот же адрес пошло письмо, в котором Немирович-Данченко, явно чуя "цвет нового времени", сообщает: "После трех генеральных репетиций мы сыграли "Враги" 15-го числа, обыкновенным, рядовым спектаклем, взамен другого ("У врат царства"). Мне хотелось показать Иосифу Виссарионовичу до закрытия сезона и до обычной парадной премьеры (выделено мною – А.Б.) […]. Рад Вам обо всем этом рапортовать".

Приведенные цитаты достаточно ярко характеризуют театральную атмосферу в стране. Однако к Горькому она никакого отношения не имеет. Не он нагнетал эту атмосферу. Эти же явления наблюдались в любой отрасли того времени – от искусства и науки до промышленного и сельскохозяйственного производства. Все это неизбежное следствие политизации страны, точнее подчинения ее политике единственной партии.

III.XVIII.6. И, как в насмешку, – "… МХАТ, вместо того, чтобы платить за просроченного "Мольера", насчитал на М. А. – явно неправильно – 11 800 руб". Эта запись сделана Еленой Сергеевной 28 января 1936 года, когда "Враги" победоносно шли уже целых полсезона.
Буквально через две недели после этой записи Елены Сергеевны, 4 февраля, Немирович-Данченко пишет Горькому: "… Должен признаться Вам, что с работой над "Врагами" я по-новому увидал Вас как драматурга. Вы берете кусок эпохи в крепчайшей политической установке и раскрываете это не цепью внешних событий, а через характерную группу художественных портретов, расставленных, как в умной шахматной композиции. Мудрость заключается в том, что самая острая политическая тенден…" – Господи, хватит – этому конца нет! Каково же было Булгакову знать все это!..

Несомненно, знавшему истинную цену своим и чужим пьесам Булгакову было крайне тяжело. Но в том что репетиции «Мольера» затянулись на 5 лет никакой вины Горького не было. Поэтому еще тяжелее Булгакову было бы прочесть все глупости, написанные о нем Барковым.

[tsa]

III.XVIII.7. Но вот, наконец, 5 февраля Елена Сергеевна записывает: "… после многочисленных мучений, была первая генеральная "Мольера", черновая […] Великолепны Болдуман – Людовик и Бутон – Яшин […] Аплодировали после каждой картины. Шумный успех после конца. М. А. извлекли из вестибюля (он уже уходил) и вытащили на сцену. Выходил кланяться и Немирович – страшно довольный".
9 февраля – "Опять успех и большой. Занавес давали раз двадцать. Американцы восхищались и долго благодарили".
11 февраля – "Первый, закрытый, спектакль "Мольера" – для пролетарского студенчества […] После конца, кажется, двадцать один занавес. Вызвали автора, М. А. выходил".
15 февраля – "Генеральная прошла успешно. Опять столько же занавесов. Значит, публике нравится?"
16 февраля – "Итак, премьера "Мольера" прошла. Сколько лет мы ее ждали! Зал был, как говорит Мольер, нашпигован знатными людьми […] Успех громадный. Занавес давали, по счету за кулисами, двадцать два раза. Очень вызывали автора".
17 февраля – "В подвале "Вечерки" ругательная рецензия некоего Рокотова – в адрес М. А. […] Короткая неодобрительная статья в газете "За индустриализацию". Вечером – второй спектакль "Мольера" […] – восемнадцать занавесов.
21 февраля:
"Общественный просмотр "Мольера". Успех. Занавесов – около двадцати. 24 февраля. Дневной спектакль "Мольера" […] Спектакль имеет оглушительный успех. Сегодня бесчисленное количество занавесов.
Болдуман сказал, что его снимают с роли из-за параллельных "Врагов".
Лучший исполнитель в спектакле!".
Добавлю, исполнитель одной из центральных ролей – Людовика. "Цвета нового времени" потребовали от Булгакова очередной жертвы.
4 марта – "МХАТ требует возвращения трех тысяч за "Бег" на том основании, что он запрещен".
9 марта:
"В "Правде" статья "Внешний блеск и фальшивое содержание", без подписи.
Когда прочитали, М. А. сказал: "Конец "Мольеру"… Днем пошли во МХАТ – "Мольера" сняли".
9 сентября:
"Из МХАТа М. А. хочет уходить. После гибели "Мольера" М. А. там тяжело.
– Кладбище моих пьес".
15 сентября:
"Сегодня утром М. А. подал письмо Аркадьеву, в котором отказывается от службы в Театре и от работы над "Виндзорскими". Кроме того – заявление в дирекцию. Поехали в Театр, оставили письмо курьерше.[…] М. А. говорил мне, что это письмо в МХАТ он написал "с каким-то даже сладострастием"
5 октября:
"Сегодня десять лет со дня премьеры "Турбиных". Они пошли 5 октября 1926 года. М. А. настроен тяжело. Нечего и говорить, что в Театре даже и не подумали отметить этот день".

Как видим, пьеса, говоря словами Горького о булгаковском «Беге», имела оглушительный «анафемский успех». Не зря Елена Сергеевна так подчеркивает ошеломляющее число занавесов. Сняли же ее без всякой связи с пьесой Горького.

[tsa]

III.XVIII.8. И, наконец, снова "стычка" – теперь уже заочная – с горьковскими "Врагами" – запись от 10 мая 1937 года: "Федя… подтвердил: Сталин горячо говорил в пользу того, что "Турбиных" надо везти в Париж, а Молотов возражал. И, – прибавил Федя еще, – что против "Турбиных" Немирович. Он хочет везти только свои постановки и поэтому настаивает на "Врагах" – вместо "Турбиных".
Так что, как можно видеть, весь нелегкий путь булгаковского "Мольера" постоянно пересекался с горьковскими "Врагами". Не в пользу "Мольера"…

Каким образом эпизодическое «столкновение» «Турбиных» и «Врагов» может подтверждать постоянное пересечение «Мольера» и «Врагов», Барков, увы, не написал. Его навязчивое противопоставление «Врагов» и «Мольера» просто смешно. Независимо от пьесы Горького Булгакова бы «съели» при любом раскладе. Что вполне подтверждается печальной судьбой его прочих пьес и особенно художественных произведений.

III.XVIII.9. Впрочем, ему не повезло еще раньше, о чем свидетельствует письмо Булгакова П.С. Попову от 13 апреля 1933 года:
"Ну-с, у меня начались мольеровские дни. Открылись они рецензией Т. [А.Н. Тихонов]. В ней, дорогой Патя, содержится множество приятных вещей. Рассказчик мой, который ведет биографию, назван развязным молодым человеком, который верит в колдовство и чертовщину, обладает оккультными способностями, любит альковные истории, пользуется сомнительными источниками и, что хуже всего, склонен к реализму!
Но этого мало. В сочинении моем, по мнению Т., "довольно прозрачно выступают намеки на нашу советскую действительность"!! … Т. пишет в том же письме, что послал рукопись в Сорренто".
В комментарии к этому письму сообщается: "Рукопись романа была послана Горькому, который отвечал: "Дорогой Александр Николаевич, с Вашей – вполне обоснованно отрицательной – оценкой работы М. А. Булгакова совершенно согласен. Нужно не только дополнить ее историческим материалом и придать ей материальную значимость, нужно изменить ее "игривый стиль". В данном виде это – несерьезная работа и – Вы правильно указываете – она будет резко осуждена".
…"Ненавистен мне людской крик…"

Есть такое выражение – «против лома нет приема». Ну не было шансов у булгаковского «Мольера» заслужить хороший прием у советской критики. Великолепная работа мастера в то время действительно была бы «резко осуждена» и именно по тем причинам, на которые в своем официальном письме указал Горький. А личное свое мнение он выразил приватно, в частной беседе с Тихоновым. Как вспоминает Л. Е. Белозерская – «… Рукопись прочитал А. М. Горький и сказал Тихонову: «Что и говорить, конечно, талантливо, но, если мы будем печатать такие книги, нам, пожалуй, попадет…» Я тогда как раз работала в ЖЗЛ, и А. Н. Тихонов, неизменно дружески относившийся ко мне, тут же, по горячим следам, передал мне отзыв Горького…»[1].
__________________________________________________________
[1] Булгаков М. А. Жизнеописание в документах. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. – СПб.: Азбука-классика, 2004, с. 369.

[tsa]

III.XVIII.10. И последнее. Об отношении семьи драматурга Булгакова к драматургии Горького вообще.
"9 сентября 1933 г. В 12 часов дня во МХАТе Горький читал "Достигаева". Встречен был аплодисментами, актеры стояли. Была вся труппа. Читал в верхнем фойе. […]
По окончании пьесы аплодисментов не было. Горький: – Ну, говорите, в чем я виноват? Немирович: – Ни в чем не виноваты. Пьеса прекрасная, мудрая". Здесь мнение В.И. Немировича-Данченко явно расходится с мнением труппы. Коллективу явно недоставало "чутья к цвету нового времени"…
"8 октября 1933 г. Вечером М. А. был дежурным по спектаклю "В людях" в филиале. Пошли. Какой актер Тарханов! Выдумал трюк – в рубашке до пят – делает реверансы, оскорбительные – молодому Пешкову".
"5 февраля 1934 г. Третьего дня были на генеральной "Булычева" во МХАТе. Леонидов играет самого себя. Изредка кричит пустым криком. Но, говорят, что репетировал изумительно иногда! Спектакль бесцветный". Горькому-драматургу явно не везет на оценки. Теперь уже – семьи Булгакова.

Из приведенных трех цитат только последняя содержит собственно оценку творчества Горького Еленой Сергеевной. В первой же описана настороженная реакция актеров, а во второй – восхищение перед импровизацией Тарханова. Видимо в данном случае Барков, не вдумавшись, прельстился оборотом «оскорбительные реверансы».В данном случае важно отношение к человеку и писателю в целом, а не отношение только к отдельной стороне его творчества – драматургии. А оно было вполне уважительным и у Булгакова – «<…> какой это огромный, сильный писатель»[1]., и у Елены Сергеевны – «<…> как мог Горький, такой психолог, не чувствовать – кем он окружен»[2].
_________________________________________________________
[1] Булгаков М. А. Дневник. Письма. 1914-1940. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 62.[2] Дневник Елены Булгаковой, запись от 10.03.1938 / Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. – М.: Кн. палата, 1990, с. 189.

III.XVIII.11. "6 февраля 1934 г. Премьера в МХАТ "Егора Булычева" […]. 10 февраля 1934 г. – 2-й спектакль, который посетили руководители партии и Правительства" (Летопись жизни и творчества Горького. Изд. АН СССР, М., 1960, т.4).
А вот как это сухо изложенное официальной "Летописью жизни и творчества Горького" событие отражено в семейном дневнике Булгаковых:
"11 февраля 1934 г. Вчера в МХАТе была премьера "Булычева". Оля сегодня утром по телефону:
– На спектакле были члены Правительства, был Сталин. Огромный успех. Велели ставить "Любовь Яровую".
"Велели ставить…" – "цвета времени"?..

Я не пойму о чем плачется Барков. Почему при царе могли «велеть», а при коммунистическом «вожде», по сути наделенном теми же правами не могли? О чем его печаль? О том, что «велят» сверху, или о том, что велят не помазанники божии, а революционные узурпаторы власти?

[tsa]

III.XVIII.12. "15 апреля 1937 г…. Пошли в Камерный – генеральная – "Дети солнца". Просидели один акт и ушли – немыслимо. М. А. говорил, что у него "все тело чешется от скуки". Ужасны горьковские пьесы. Хотя романы еще хуже".

К этой дневниковой записи В.И. Лосев дает следующий комментарий: "В 1-й ред.: "… генеральная "Дети солнца", и видели один акт, больше сидеть не было сил. Миша сказал, что у него чешется все тело, сидеть невозможно! Вот постарался Таиров исправиться! Но как ни плоха игра актеров, – пьеса еще гаже".

Сравнение приведенной В.И. Лосевым записи в ее первоначальном виде с откорректированным в послевоенные годы вариантом показывает, что с течением времени у Елены Сергеевны появилась тенденция к "антигорьковским" обобщениям. Тем не менее, оба варианта свидетельствуют о глубокой негативной реакции Булгакова, и это обстоятельство можно рассматривать как побудительный мотив для включения в фабулу романа характерной фразы о гомункуле из так не понравившейся пьесы.

Барков совершенно не в состоянии сопоставить между собой отдельные утверждения своей собственной теории. Если бы Булгаков вывел в образе Мастера Горького, то древние главы несли бы на себе неизбежный отпечаток творческой манеры Горького, то есть были бы сероваты и по форме и по содержанию. Между тем роман Мастера без преувеличения гениален, что и вызвало необыкновенную любовь Елены Сергеевны к древним главам: «люблю их бесконечно <…> Чтение произвело громадное впечатление… Исключительно заинтересовали и покорили слушателей древние главы, которые я безумно люблю»[1]. Эта оценка Еленой Сергеевной романа Мастера совершенно несопоставима с ее уничижительной оценкой творчества Горького.
Менее всего художественная слабость пьес Горького могла побудить Булгакова сделать его героем своего «закатного» романа. Тем более, что Мастер никаких злободневных политических пьес не писал, а создал всего один роман, в который и вложил всю свою душу. Поэтому провести малейшую аналогию между творчеством Мастера и Горького не представляется возможным.
______________________________________________________
[1] Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. – М.: Книга, 1988, с. 449 (Чудакова цитирует первую, самую непосредственную редакцию дневников).

[tsa]

III.XVIII.13. А как должен был реагировать Булгаков на такие изданные в 1936 году в издательстве "Academia" строки В.И. Немировича-Данченко: "И в то время, когда пишутся эти строки (и когда изгоняли Булгакова из Театра – А.Б.), Художественный театр играет лучшие свои спектакли – "Воскресенье" Толстого и "Враги" Горького"?..
Приведенные в этом разделе материалы показывают, что, кроме объективных и вполне веских оснований, были обстоятельства и чисто субъективного плана для той интерпретации в романе личности Мастера-Горького, какой ее сделал Булгаков.

Несомненно, Барков на месте Булгакова возненавидел бы и Толстого и Горького, но Булгаков не был столь мелочен. Приведенные Барковым факты свидетельствуют только о пафосном неоправданном возвеличивании творчества Горького советскими литературными чиновниками, но никак не дают основания для переноса негативных булгаковских оценок этого возвышения на личность самого Горького. Тем более, что последний неоднократно давал высокую оценку творчеству Булгакова и рекомендовал его произведения к постановке. Не могла не иметь значения для Булгаковых и положительная горьковская оценка «Мольера»: «О пьесе М. Булгакова «Мольер» я могу сказать, что – на мой взгляд – это очень хорошая, искусстно сделанная вещь, в которой каждая роль дает исполнителю солидный материал. Автору удалось многое, что еще раз утверждает общее мнение о его талантливости и его способности драматурга. Он отлично написал портрет Мольера на склоне его дней. Мольера уставшего и от неурядиц его личной жизни, и от тяжести славы. Так же хорошо, смело и – я бы сказал – красиво дан Король-Солнце, да и вообще все роли хороши. Я совершенно уверен, что в Художественном театре Москвы пьеса пройдет с успехом, и очень рад, что пьеса эта ставится. Отличная пьеса»[1]. Так что, как бы печально ни обстояли дела с булгаковским «Мольером» и другими пьесами, вины Горького в этом не было, и Булгаков это хорошо понимал, а мелочные барковские завистливые дрязги были ему несвойственны. Вот Бунин бы Баркова понял, а Булгаков был выше этого.
______________________________________________
[1] Дневник Елены Булгаковой, запись от 08.09.1934 / Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. – М.: Кн. палата, 1990, с. 69-70.

[tsa]

III.XVIII.14. И в то же время… "Но вот что я считаю для себя обязательным упомянуть при свете тех же звезд – это что действительно хотел ставить "Бег" писатель Максим Горький. А не Театр!" Это – из письма М. А. Булгакова Елене Сергеевне от 6-7 августа 1938 года.
Благородно. Интеллигентно. А разве в образе Мастера есть только негативные черты?

А разве образ Мастера имеет что-то общее с Горьким? Как мы не раз убедились в предыдущих главах, – ничего общего. Что касается приведенной Барковым цитаты, то в ней сквозит недвусмысленное уважение к Горькому – писателю и человеку.

[tsa]

Резюме III. Горький не является прототипом булгаковского Мастера. Никаких «разрозненных данных», убедительно «указующих на личность Горького как прототип образа Мастера», Барков представить не сумел. Имеющиеся несоответствия отдельных эпизодов романа не противоречат его общей художественной концепции и являются следствием незавершенных автором переделок. Бездумные (а может и безумные) гипотезы Баркова не выдерживают самой элементарной критики, ибо основаны на глубоком невежестве, а не на реальных фактах. В строгом соответствии с теориями Баркова, на роль Мастера может претендовать кто угодно, только не Горький. Например, существенно лучшее совпадение ключевых признаков имеет Владимир Ильич Ленин.
Биография Горького не имеет ничего общего с биографией Мастера. Если Мастер был образован и знал пять языков, то Горький был самоучкой и языков не знал. У Мастера не было детей, а у Горького были. Мастер был затравлен критиками, Горький – обласкан. Мастер не помнил свою первую жену и был разлучен со своей возлюбленной. Горький же никогда не разлучался с любимыми, ни одну из них не забывал и заботился о них вплоть до их трудоустройства. Его бывшая гражданская жена Андреева так же не подходит на роль Маргариты, поскольку Маргарита была не гражданской женой, а любовницей Мастера.
Булгаков придал Мастеру многие личные черты. Осколки жизни писателя рассыпаны по всей биографии Мастера. В судьбе булгаковского героя во многом отражена жизнь самого писателя. Но все эти ключи Барков игнорирует, как не укладывающиеся в его примитивную схему, и пытается притянуть за уши соответствие Мастера с Горьким, даже не замечая, что его собственные рассуждения вполне убедительно опровергают его же теории. Все попытки Баркова связать внешность Мастера с описаниями Горького опровергаются воспоминаниями о Горьком, оставленными его современниками. Внешнее описание Горького не имеет ничего общего с Мастером. Горький был «высоким, чуть сутулым человеком», имел характерно выступающий, но не острый нос, глаза синевато-серые, волосы светлые, носил усы, всегда был чисто выбрит и аккуратно причесан, лоб его всегда был открыт, говорил густым, глубоким басом и непрерывно покашливал. Мастер же, наоборот, роста обычного, нос острый, глаза карие, темноволос, усов не имеет, бывает небрит, на лоб свешивается клок волос, голос обыкновенный, без покашливания.
Еще более, чем внешне, Мастер и Горький различаются по внутренним свойствам и характеру. Мастер – типичный затворник, он тяготеет к уединенной размеренной жизни и чурается общества. В больнице эти свойства его только обострились, но к уединенности он стремился еще до встречи с Маргаритой. Иное дело стремившийся активно познавать мир Горький. Общественная составляющая его жизни порой даже перевешивала литературную. Он просто не мог жить без постоянной организации то издательства, то общественного протеста, то объединения литераторов, то школы для просвещения пролетариев. Мастер безразличен к чужому творчеству, стихи Ивана его совершенно не интересуют. Горького же хлебом не корми, а дай послушать чужое творчество, интересовавшее его едва ли не больше своего. Горький слезлив, Мастер же уронил в романе единственную скупую мужскую слезу. У Мастера и Горького нет ни одной точки соприкосновения, ничего общего. Не пересекаются они и в творческой деятельности: роман Мастера не имеет ничего общего с художественной манерой Горького и, без преувеличения, гениален, что совершенно несопоставимо с уничижительной оценкой Булгаковыми творчества позднего Горького.
Булгаков никогда не завидовал театральной славе Горького. Они никогда не были театральными конкурентами, поскольку работали в совершенно разных жанрах. Поэтому идеологически выдержанные пьесы Горького никогда бы не заменили пьесами Булгакова. Скорее наоборот, Горький мог бы позавидовать ошеломляющему успеху пьес Булгакова.

[tsa]

Благодарю читателей за интерес к моей теме. Рад сообщить, что мною закончены уже 32 главы, то есть осталось "всего" 13. В связи с этим, я постараюсь чаще выкладывать уже готовые главы, по крайней мере не менее двух глав в месяц.

[tsa]

IV. «Сталин советской литературы»

Глава XIX. Если нечего есть – есть ли все-таки человеческое мясо?

«И уж не боль – негодование росло против Блока»
З. Гиппиус [1]

Объевшийся досыта хоть и виртуальным, но человечьим мясом как писателей, так и созданных ими героев Барков, разумеется, искренне убежден, что людоедствуют другие, а он, в худшем случае, всего лишь, так сказать, санитар леса. Ну что ж, простим ему это искреннее заблуждение людоедов всех времен и народов. Тем более, что в литературном смысле, Баркову действительно есть нечего, а, следовательно, только и остается, как злобно кусать и оплевывать то, что на старости лет ему стало так ненавистно.

IV.XIX.1. «Несимпатичен мне Горький, как человек…» – эта дневниковая запись Булгакова требует осмысления, поскольку речь идет об оценке мотивов писателя, показавшего Основоположника и Корифея в далеко не однозначном образе Мастера. К сожалению, относящиеся непосредственно к Булгакову доступные документальные материалы этот вопрос практически не раскрывают. То, что удалось найти, приведено в предыдущих главах применительно к частным аспектам. Ввиду ограниченности объема такого материала вряд ли было бы методологически корректным интерполировать его на точку зрения Булгакова в целом. Или, говоря юридическим языком, использовать его с расширительным толкованием. Ведь подлежащий выяснению вопрос имеет принципиальный характер – были ли у Булгакова основания для изображения Горького в таком откровенно сатирическом плане; то есть, заслуживает ли фигура Горького того пафоса, который Булгаков вложил в образ центрального героя своего романа.

Для придания наукообразия своим рассуждениям Барков щеголяет научными терминами, не понимая их истинного смысла. Латинская приставка «интер» означает положение между чем-то (среди). Соответственно, под интерполяцией в вычислительной математике понимается способ нахождения приближенных промежуточных значений какой-либо величины внутри области, заданной дискретным набором известных значений данной величины. Для «расширительного толкования» имеющихся данных за пределами известной области их значений используется термин «экстраполяция», от латинской приставки «экстра» – положение снаружи, вне чего-либо. Этот же смысл вкладывается в указанные термины и при употреблении их в переносном смысле.

Но вернемся к роману. Как мы уже многократно убедились, Булгаков не изображал Горького в образе Мастера. Соответственно нет никакой необходимости осмысливать его запись о Горьком в связи с романом «Мастер и Маргарита». Да и что особо удивительного в этой записи? Неужели запись Булгакова о Горьком более удивительна, чем записи биографа А. Ахматовой П. Лукницкого, о Мандельштаме:
«Было время, когда О. Мандельштам сильно ухаживал за нею.
"Он был мне физически неприятен. Я не могла, например, когда он целовал мне руку".
Одно время О.М. часто ездил с ней на извозчиках. А.А. сказала, что нужно меньше ездить, во избежание сплетен.
"Если бы всякому другому сказать такую фразу, он бы ясно понял, что он не нравится женщине… Ведь если человек хоть немного нравится, женщина не посчитается ни с какими разговорами. А Мандельштам поверил мне прямо, что это так и есть…"»[2]

Как видим, Мандельштам был «физически неприятен» Ахматовой, что, тем не менее, не мешало ей дружить с ним. Аналогично и Булгакову внешняя «несимпатичность» Горького не мешала относится к нему с уважением, как к крупной личности. Прежде чем заниматься интерполяцией мнения Булгакова о Горьком, будет «методологически корректно» привести полностью имеющийся в нашем распоряжении «ограниченный объем материала», а не выдирать лыко из строки. Указанная запись была сделана Булгаковым 6 ноября 1923 г. во время чтения книги Горького «Мои университеты», и характеризует как изменение мировоззрения самого Булгакова, так и формирование его новое отношения к принявшему советскую власть Горькому:
«Теперь я полон размышления и ясно как-то стал понимать – нужно мне бросить смеяться. Кроме того – в литературе вся моя жизнь. Ни к какой медицине я никогда больше не вернусь. Несимпатичен мне Горький как человек, но какой это огромный, сильный писатель и какие страшные и важные вещи говорит он о писателе <…> Страшат меня мои 32 года и брошенные на медицину годы, болезни и слабость <…>
Я буду учиться теперь. Не может быть, чтобы голос, тревожащий меня сейчас, не был вещим. Не может быть. Ничем иным я быть не могу, я могу быть одним – писателем.
Посмотрим же и будем учиться, будем молчать»[3].

Из приведенной цитаты без какой-либо интертрепации доморощенного полуюриста хорошо видно, что, несмотря на все недостатки Горького, Булгаков считает его огромным и сильным писателем, у которого необходимо учиться литературному мастерству. Был ли одинок Булгаков в этой своей четкой позиции? – Нет. Вспомним цитированные ранее письма Бунина, вспомним Чехова, Короленко, Чуковского и многих других писателей, которые так же относились к Горькому с большим уважением, не закрывая глаза на отдельные отрицательные стороны его личности.
__________________________________________________________________
[1] Гиппиус З. Живые лица. Воспоминания. – Тбилиси: Мерани, 1991, с. 33.
[2] Лукницкий П. Н. Об Анне Ахматовой // Наше наследие. – 1988. – № 6. – С. 64-65.
[3] Булгаков М. А. Дневник. Письма. 1914-1940. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 62.

Сообщение отредактировал tsa - 10.12.2008, 14:01

[tsa]

IV.XIX.2. В принципе, задача не настолько безнадежна, как это может показаться вначале.
Во-первых, при оценке позиции Булгакова следует иметь в виду, что в вопросах свободы творчества он имел совершенно четкую позицию, от которой не отступал, и которая далеко не всегда соответствовала официальным установкам Системы.
Во-вторых, Булгаков был интеллигентом старой школы. То есть, интеллигентом не по наименованию должности в совучреждении, не в силу полученных на рабфаковских курсах бессистемных обрывков знаний, и тем более не по принадлежности к советскому истэблишменту. А интеллигентом по своему мировоззрению. И по воспитанию. Да и по происхождению, если угодно – слава Богу, теперь это уже никого не шокирует.
В этом плане можно с достаточной степенью достоверности интерполировать на его точку зрения по рассматриваемому вопросу мнения других известных интеллигентов, чья гражданская позиция общеизвестна. Пусть Булгаков не со всеми из них был знаком лично и даже не мог знакомиться с их воспоминаниями; неизбежны и определенные поправки на индивидуальность точек зрения в отношении каких-то частностей. Все это так. Но если по каким-то принципиальным вопросам такие мнения имеют достаточно недвусмысленный характер, то не будет большой ошибкой допустить, что такую же точку зрения мог иметь и интеллигент Булгаков. Тем более что мнения эти, как можно будет убедиться, в ряде случаев выражены в настолько острой форме, что даже при самых осторожных оговорках на "долю" Булгакова все-таки остается вполне достаточно…

Абсолютно неверные предпосылки и, соответственно, абсолютно недостоверные выводы. Хорошо известно, например, что взгляды двух интеллигентов – Булгакова и Вересаева на многие вопросы полярно расходились. Так о какой же интерполяции может идти речь, применительно к ним? Тем более, что слово «интерполяция» здесь вообще неприменимо: если мы хотим выводы, полученные для одного человека, перенести на другого человека, чье поведение мы не наблюдали, то речь может идти только об экстраполяции.

IV.XIX.3. …30 июля 1917 года А.А. Блок, включенный в число членов "Лиги Русской Культуры", позитивно принял этот факт, но с одной оговоркой (в письме к П.В. Струве): "… Только одно обстоятельство могло бы служить для меня препятствием: это обстоятельство выражается конкретно и символически в отсутствии среди учредителей имени Горького… Нужно изыскать какие-то чрезвычайные средства для обретения Горького, хотя бы для того, чтобы его имя прошло через "Лигу Русской Культуры …" Такое отношение поэта должно бы являться превосходной характеристикой личности Горького. Но тогда почему же через четыре года, 12 августа 1921 г., К. Чуковский вносит в свой дневник следующую запись о Блоке: "В последнее время он не выносил Горького, Тихонова – и его лицо умирало в их присутствии…"

Дневник – не мемуары, впечатления в нем свежи и свободны от конъюнктуры. О том, что "тяжелые мысли о Горьком" – не просто реакция по какому-то частному вопросу, а серьезное обобщение, характеризующее отношение поэта к Горькому, свидетельствует другая, сделанная за полгода до этого (22 декабря 1920 года) запись в дневнике Чуковского:

"Читали на засед. "Всемирной Лит." ругательства Мережковского – против Горького. Блок (шепотом мне): – А ведь Мережк. прав". Это событие нашло отражение и в дневнике самого Блока (17 декабря): "Правление Союза писателей. Присутствие Горького (мне, как давно уже, тяжелое)".

Дневник – не мемуары, записи в нем делаются для себя лично и не всегда понятны окружающим. Особую трудность в этом отношении представляют дневники Блока, что отмечается его исследователями. Многие записи Блока не поддаются осмысленному толкованию, поскольку «изложение местами импрессионистично – до невозможности однозначно понимать»[1].

Как отмечают исследователи творчества и биографии Блока, размышления поэта о Горьком связаны с задуманной им статьей о Горьком:
«В апреле 1919 г. в связи с юбилеем Горького издательством Гржебина была задумана «Книга о Горьком» <…> Предполагалось участие Блока в этой книге не только в качестве редактора, но как автора основной статьи о писателе <…> Впервые о замысле ее Блок упомянул в записи 9 апреля 1919 г.: «3 часа – к Горькому по поводу книги о нем». Последующие записи дают некоторое представление о процессе этой работы: «Чтение бумаг Горького (тяжелое чувство)», <…> «Нет ли у Горького мужицких писем к нему?», <…> «Мысли о Горьком (для книги)» <…>
И наконец, 16 ноября: «Очень тяжелые мысли о Горьком. Нет, буду ждать знаков – знамений»[2].

Личная жизнь Блока не сложилась – «<…> дома у него плохо: он знает об измене жены <…>»[3]. Поэт замкнулся, ушел в себя и последний год жизни, по определению Горького, «был болен атрофией воли <…> у него была совершенно атрофирована воля к жизни»[4]. Я понимаю. что сегодня Горький уже не является непререкаемым авторитетом, но в справедливости его слов нетрудно убедиться, ознакомившись с проникнутыми глубоким пессимизмом, одиночеством и неустроенностью дневниками и записными книжками Блока[5]. В этом состоянии его угнетает решительно все:

«Продолжается нервное состояние. Работать мучительно»;
«Страшный день («нервы»?)» ;
«Вечером в театре – тяжелое»[6].
«Заседание директории. Тяжело с Андреевой – еще тяжелее, чем с Горьким»[7];
«Правление Союза писателей. Присутствие Горького (мне, как давно уже, тяжелое)»[8].
«Все, что я слышу от людей о Горьком, все, что я вижу в г. Тихонове, – меня бесит»[9].

В подобных случаях людям становится ненавистен не только людской крик, но и всякая необходимость проявления активности, как своей, так и чужой. Но стоит ли придавать такое значение тому, что Блок стал тяготиться общением с Горьким, склонявшим его к активной деятельности, если в это же время Блок сделал запись – «Помоги мне, боже, быть лучше к маме»[10]? Неужели нам следует считать, что данная запись связана с каким-то «серьезным обобщением, характеризующим отношение поэта» к собственной матери?

Дневник – не мемуары, записи в нем свободны от конъюнктуры, но здесь таится другая опасность, – наедине с собой человек может позволить себе высказать не только правду, но и такие свои представления о ней, которые никогда не решился бы произнести публично; отчасти из нежелания обижать людей, отчасти от пусть и не до конца осознаваемого чувства несправедливости своих собственных оценок: «<…> на страницах дневника попадаются «злые слова измученного человека», как определила их Е. Ф. Книпович, несправедливости и резкости в отношении Л. Н. Андреева, А. С. Серафимовича, семьи Менделеевых и др. Ознакомившись с дневником Блока по изданию 1928 г., В. Е. Беклемишева, знавшая поэта лично, так писала в своих воспоминаниях: «… До конца веря правде творчества Блока, я не верю его оценкам людей. Писательские «отталкивания» и «сближения» его необоснованны, в этом меня убеждает и то, что мне приходилось наблюдать, и его дневник. Смена настроений в отношении к людям вызывалась у Александра Александровича, очевидно, больше его душевными состояниями, чем переменами в тех, о ком он говорит или пишет. А поэтому и оценки его говорят больше всего о нем самом». А. А. Ахматова тоже разделяла Блока-поэта и Блока – автора «Дневников». «Блок в «Дневниках» – сказала она, на мой взгляд, с большим пережимом, – не тот, что в стихах: резкость, брезгливость, не любил людей»[11].

Многие «тяжелые» мысли поэта были не в последнюю очередь обусловлены глубоким непониманием его творчества многими людьми с которыми его упрямо сталкивала жизнь. Одной из них была жена Горького М. Ф. Андреева: «<…> уже после смерти Блока, 10 мая 1924 г. она писала Горькому: «Прочла недавно все книжки Блока. Жалею, что не сделала этого раньше, тогда при встречах с ним, должно быть, иначе бы с ним разговаривала. Мне он всегда почему-то казался фармацевтиком-неврастеником, несмотря на весь его талант. И сейчас – мне неловко за это»»[12].

Отношение Блока к самому Горькому, а не к личному общению с ним вполне раскрывает следующая запись в дневнике Чуковского от 25.11.1920 – «Заговорили о Горьком. «Горьк[ий] притворяется, что он решил все вопросы и что он не верит в Бога… Есть в нем что-то поэтическое, затаенное»[13]. Характерно, что Блок, как и Чуковский, характеризуя Горького, употреблял два основных понятия – поэтичность и музыкальность.

Из дневников Чуковского видно, что Блока угнетала сама работа во «Всемирной литературе», поскольку Горький требовал от него «популярно-вульгарного тона»[14]. Как пишет Чуковский, – «Это Горькому очень дорого: популяризация. Он никак не хочет понять, что Блок создан не для популяризации знаний, а для свободного творчества <…>»[15]. Блок был так же не в состоянии избавиться от собственного стиля, как певчая птица прекратить петь. И это и было первопричиной возникновения дискомфорта в его отношениях со «Всемирной литературой».

Невозможность однозначно отрицательной интерпретации приведенных ранее слов Блока о Горьком доказывается и следующей записью Чуковского: «Самое мучительное это заседания под председательством Горького»[16]. Как видим, Чуковский, так же как и Блок, испытывал дискомфорт от общения с Горьким, и даже выразил его практически теми же словами! Вот только причины этого очень далеки от приписываемых Барковым Блоку, и детально раскрыты в последующих словах цитируемого текста: «Я при нем глупею, робею, говорю не то <…> нравится мне он очень, хотя мне и кажется, что его манера наигранная»[17]. Поэтому из того, что Блок утратил восторженное отношение к Горькому в последние дни своей жизни фактом является только само охлаждение этих чувств, но не причины, выдвигаемые Барковым. Блок как никто ждал революции и искренне приветствовал ее. Но к концу жизни он испытал глубокое разочарование в людях – «Он до конца не изменил революции. Он только невзлюбил в революции то, что не считал революцией: все обывательское, скопидомное, оглядчивое, рабье, уступчивое <…> Он разочаровался не в революции, но в людях: их не переделать никакой революцией»[18].Резкие отзывы творческих людей друг о друге всегда нужно воспринимать с известной долей скептицизма, иначе у нас не останется ни одного заслуживающего нашего внимания крупного художника. Например, опираясь на мнение Блока, мы должны будем низвергнуть с поэтического Олимпа даже Анну Ахматову – «Ее стихи никогда не трогали меня. В ее «Подорожнике» мне понравилось только одно стихотворение: «Когда в тоске самоубийства», – и он стал читать его наизусть. Об остальных стихах Ахматовой он отзывался презрительно <…>»[19]
__________________________________________________________
[1] Гришунин А. Л. Исповедь правдивой души // Блок А. А. Дневник. – М.: Сов. Россия, 1989, с. 16.
[2] Крюкова А. М. Блок и Горький // Александр Блок. Новые материалы и исследования // Литературное наследство. Т. 92: Кн. 4. – М.: Наука, 1981, с. 238.
[3] Чуковский К. И. Дневник (1901-1929), запись от 01.05.1921. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 164.
[4] Александр Блок. Новые материалы и исследования // Литературное наследство. Т. 92: Кн. 4. – М.: Наука, 1987, с. 248.
[5] Там же, с. 248.
[6] Блок А. Записные книжки 1901-1920, записи от 29.10.1920, 18.11.1920 и 24.12.1920. – М.: Худож. лит., 1965, с. 505, 507, 510.
[7] Там же, запись от 18.03.1920, с. 489.
[8] Там же, запись от 17.12.1920, с. 509.
[9] Блок А. А. Дневник, запись от 04.01.1921. – М.: Сов. Россия, 1989, с. 322.
[10] Блок А. Записные книжки 1901-1920, запись от 27.11.1920. – М.: Худож. лит., 1965, с. 508.
[11] Гришунин А. Л. Исповедь правдивой души // Блок А. А. Дневник. – М.: Сов. Россия, 1989, с. 14.
[12] Александр Блок. Новые материалы и исследования // Литературное наследство. Т. 92: Кн. 4. – М.: Наука, 1987, с. 241.
[13]Чуковский К. И. Дневник (1901-1929), запись от 25.11.1920. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 149.
[14] Там же, запись от 20.03.1920, с. 142.
[15] Там же, запись от 20.03.1920, с. 142.
[16] Там же, запись от 28.10.1918, с. 93.
[17] Там же, запись от 28.10.1918, с. 93-94.
[18]Чуковский К. И. Александр Блок как человек и поэт. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. – М.: Правда, 1990, с. 404.
[19]Чуковский К. И. Дневник (1901-1929), запись от 01.05.1921. – 2-е изд., испр. – М.: Совр. писатель, 1997, с. 164.

Сообщение отредактировал tsa - 10.12.2008, 13:50